Назвав „Панику“ образцовым репортажем, Моруа сделал комплимент не Буццати-газетчику, а Буццати-новеллисту, сумевшему изобразить высший свет и интеллектуальную элиту Милана с почти что документальной точностью и придать художественному вымыслу обличье исторической правды. «Паника в „Ла Скала“» — не сказка и не парабола. Это едва ли не единственный рассказ Буццати, который (учитывая известную растяжимость понятия „реализм“) можно назвать реалистическим. Первые строки „Паники“ вызывают в памяти интонации Томаса Манна. В рассказе — и это для новеллистической прозы Буццати тоже совсем не характерно — возникают характеры, которые при всей их сатирической гротескности обладают психологической глубиной и, кажется, имеют вполне определенных, легко узнаваемых современниками прототипов. Однако во всем остальном «Паника в „Ла Скала“» — типично буццатиевский рассказ. В отличие от неореалистической прозы в нем не воспроизводится „кусок жизни“, а „рассказывается история“, обладающая строго организованным, целенаправленным сюжетом. Сюжет этот совпадает с магистральной темой многих произведений Буццати. Он строится так, чтобы каждый поворот фабулы работал на создание в рассказе напряженной, все более нагнетаемой атмосферы панического ожидания некоего катастрофического события, которое в сюжетных обстоятельствах рассказываемой истории мыслится как политический переворот, но не коммунистический и марксистский, как того, видимо, хотелось Арриго Бенедетти, а неофашистский или даже прямо нацистский. Завершается „Паника“ тоже в духе лучших новелл Буццати. Новеллистическая неожиданность финала состоит в том, что никакого события так и не происходит. Наступает утро, и собравшиеся на оперную премьеру дамы и господа убеждаются, что ночные страхи, заставившие многих показать себя в самом неприглядном виде, — всего лишь наваждение, что зловещие, черные „морцисты“, к которым многие уже готовы были пойти в услужение, пока что не более чем химера, исчезнувшая без видимого следа, и что Милан по-прежнему живет своей будничной жизнью.
«Паника в „Ла Скала“» стала большой творческой удачей Буццати. Неудивительно, что, когда в 1949 году писатель публиковал второй сборник новелл, он дал ему именно это заглавие. Литературная репутация Буццати становится с каждым годом все более определенной и прочной. „Татарская пустыня“ часто переиздается и переводится на многие языки. Оказалось, что написанный перед второй мировой войной роман не утратил своей художественной и жизненной актуальности. Во Франции „Татарскую пустыню“ перевел Альбер Камю. Крупнейший романист французского экзистенциализма воспринял Дино Буццати как писателя во многом ему родственного. От родства с Францем Кафкой, которое ему упрямо навязывали критики, Буццати сердито открещивался, но близостью с Камю — дорожил. Они познакомились и подружились в 1955 году в Париже, куда Буццати приехал на премьеру своей пьесы „Случай в больнице“. Пьесу (она шла в Париже под заглавием „Занятный случай“) перевел и приспособил для сцены все тот же Камю.
5
Вернемся к „Татарской пустыне“. Ее фабула бедна событиями. В романе почти ничего не происходит. Но читается он с захватывающим интересом, почти как „роман тайн“. Тайны в романе действительно есть. Однако сюжетное напряжение создают не они, а ритм повествования, передающий стремительно ускоряющийся бег времени. „Татарская пустыня“ — роман о времени, съедающем жизнь, а также о том, как бессильный перед роковой неотвратимостью времени человек может сохранить свое человеческое достоинство.
Главная тема „Татарской пустыни“ обозначена сразу, словно это не роман, а классическая трагедия, хотя начинается она подчеркнуто традиционно: „Однажды сентябрьским утром только что произведенный в офицеры Джованни Дрого покинул город и направился в крепость Бастиани — к месту своего первого назначения… День, о котором он мечтал столько лет, наступил, теперь начиналась настоящая жизнь“.
Джованни Дрого — обычный молодой офицер. Его ничто не выделяет из среды его сверстников. „Десятки точно таких же лейтенантов, его товарищи, тоже покидали сейчас отчий кров, но весело, со смехом, словно на праздник собирались“.
Если иметь в виду обычное течение жизни, отправная точка сюжета „Татарской пустыни“ более чем тривиальна. Предполагается, что речь пойдет о самой обыкновенной жизни. Именно поэтому праздник в романе даже не обещается. Ничем не примечательный молодой офицер, оглянувшись на годы, проведенные в Военной академии, понимает: „Жизнь, казавшаяся ему такой ненавистной, навсегда канула в прошлое, а ведь она складывалась из месяцев и лет, которых уже не воротишь“; а чуть дальше еще более горько и определенно: „лучшие годы, годы ранней юности, уже не вернешь“.
Вступление в настоящую жизнь оплачено временем, лучшим временем человеческой жизни. Только что прозвучавший юношеский смех выглядит не слишком уместным: над всем витала „неотвязная мысль, смутное предчувствие каких-то роковых событий, словно он уходил туда, откуда не возвращаются“.
Потерю лучшего времени жизни способны компенсировать лишь по-настоящему значительные, роковые события. Только они могут придать смысл жизни, сделав ее настоящей жизнью. Джованни предстоит мужественно ждать их. Из путешествия в крепость Бастиани он уже никогда не вернется…
В романе много достоверных, точно подмеченных подробностей. По сравнению с „Тайной старого леса“ он выглядит чуть ли не реалистическим. Нетрудно прочитать в нем банальную, много раз рассказанную историю о том, как хорошо отлаженный механизм военной машины затянул в себя и сломал молодого человека, вступившего в жизнь с большими и наивными иллюзиями. Такое антимилитаристское прочтение романа Дино Буццати в принципе допустимо и может быть обосновано рядом примеров, ярчайший из которых — бессмысленное убийство солдата Лаццари, вызывающее внутренний протест не только у главного героя, но и у такого образцового служаки, как старший сержант Тронк. При таком прочтении вопроса, что такое крепость Бастиани, естественно, возникнуть не может. В этом случае она окажется просто одной из многих, если угодно, типичных пограничных застав с их унылым, рутинным, предельно формализованным жизненным укладом и бытом. Поначалу именно так ее и воспринимает Джованни Дрого: „…кому это нужно и для чего? Военный формализм в Крепости доведен, похоже, до абсурдного совершенства… Уехать отсюда, уехать как можно скорее, думал Джованни, выбраться на свежий воздух…“ и т. д.
Антимилитаризм в написанном накануне второй мировой войны романе, несомненно, присутствует, но он не является главной его темой. „Татарская пустыня“ — не обычный реалистический роман, а роман-притча. Аллегорий в нем нет, но символов предостаточно. Крепость Бастиани — не просто крепость. Весь роман строится так, чтобы читатель почувствовал это как можно скорее. Вот герой, которому определено в приказе место его службы, только-только вышел за порог родного дома: „Дрого пытался представить себе, что это за крепость такая — Бастиани, но безуспешно. Он даже не знал точно ни где она находится, ни сколько до нее ехать. Одни говорили, что верхом туда можно добраться за день, другие полагали, что быстрее, но никто из тех, кого он расспрашивал, судя по всему, сам там не бывал“.
Впрочем, тут же выясняется, что дорога в Крепость вроде бы известна. Провожающий Дрого приятель показывает ему на строение, стоящее на вершине далекого холма, и уверяет, будто это и есть Крепость: года два назад он там охотился. Однако, когда после долгого и утомительного пути Джованни наконец попадает в те места, оказывается, что его приятель, видимо, ошибся. Ничего похожего на военные укрепления Дрого не обнаруживает. Он спрашивает у повстречавшегося ему крестьянина, далеко ли еще до Крепости.
До крепости? — переспросил тот. — До какой крепости?
— До крепости Бастиани, — ответил Дрого.
— Никакой крепости здесь поблизости нет, — сказал возница. — Никогда о ней даже не слышал».
Возникает ситуация, заставляющая вспомнить о Кафке. Но крепость Бастиани все-таки не Замок. В конце дня окончательно выбившийся из сил лейтенант видит среди скал в лучах заходящего солнца «геометрически четкую ломаную линию крепостных стен» и не понимает, почему он смотрит на Крепость «как завороженный», чем неодолимо влечет его к себе она, «так далеко спрятавшаяся от всего мира и кажущаяся почти недосягаемой. Какие тайны она хранит?»
На следующий день Джованни Дрого добирается до Крепости. Повстречавшийся ему гарнизонный офицер всячески убеждает его в том, что ничего величественного в Крепости нет. Однако из разговора с ним Дрого узнает, что старая, маленькая, затерявшаяся в горах Крепость, до которой всего два дня пути от его родного города, стоит на краю пустыни, Именуемой Татарской.
Почему Татарской? — спросил Дрого. — Здесь что, были татары?
— В древние времена, возможно, и были. Но, скорее всего, это легенда. Ни в одну из войн никто к нам не подходил с той стороны.
— Значит, Крепость никому не была нужна?
— Никому, — ответил капитан.
Тайна, окружающая Крепость, так и не рассеивается. Что находится за границей, на которой воздвигнута никому не нужная крепость Бастиани, — никто толком не знает и даже как будто боится узнать. Крепость Бастиани — не просто пограничная крепость: она стоит на границе, за которой начинается Неведомое.
У молодого офицера, казалось бы, есть выбор. Он может начать службу в гарнизоне или сразу же вернуться в город. Только чтобы не огорчать коменданта, он соглашается остаться, но всего лишь на четыре месяца, до ближайшего медицинского осмотра. За эти четыре месяца он начинает понимать, почему многие из его товарищей не воспользовались своим правом покинуть захудалую Крепость и служат в ней сверх положенного срока. Ему становится ясно, что с Неведомым связаны не только их страхи, но и большие ожидания. И даже прежде всего ожидания. «Из северной пустыни должна была прийти удача, необычайное приключение, тот чудесный случай, который по крайней мере раз в жизни бывает у каждого. Из-за этой смутной надежды, с течением времени становившейся все более расплывчатой, взрослые мужчины проводили в Крепости лучшие свои годы… живя здесь бок о бок, они лелеяли одну и ту же мечту, хотя никогда не обмолвились о ней ни словом…»
Джованни Дрого уверен, что сам-то он не поддастся ни страхам, ни соблазнам Татарской пустыни. «И все же, — как утверждает автор, который иногда комментирует события, — какая-то неведомая сила препятствует его возвращению в город; возможно, хотя сам он того не замечал, она гнездится в его собственной душе». Проходят четыре месяца, военный врач уже готов подписать справку, позволяющую Дрого вернуться домой, когда тот бросает взгляд в окно и не узнает преобразившуюся вдруг Крепость. Ее стены, сверкая «таинственным и непостижимым живым светом», устремляются к небу, а сама она ширится и сливается с окружающими ее горами, становясь частью величественной и прекрасной природы. И мысль о возвращении домой начинает казаться герою странной и нелепой. «Перед мысленным взором Дрого мелькнула картинка из жизни родного города — бледное такое воспоминание: шумные улицы под дождем, гипсовые статуи, сырые казармы, жалкие колокола, усталые, изнуренные лица, бесконечно длинные вечера, прокопченные потолки. А здесь, в горах, наступала величественная ночь с бегущими над Крепостью облаками, ночь, сулящая что-то необыкновенное. И оттуда, с севера, таинственного, не видимого за стенами севера, — он это чувствовал, — надвигалась его судьба».
Молодой офицер считает, что его выбор был свободным, но автор романа думает иначе. Он утверждает, что участь Дрого была решена в тот самый момент, когда он, получив приказ, отправился на свое первое дежурство — на третий редут Крепости. Почему это так — рассказано в шестой главе. В нее включено лирическое отступление, где автор разъясняет содержание романа. Это отступление перекликается с одним из ранних рассказов Буццати — «Семь гонцов» — и дает тему для многих его последующих новелл, в частности для «Курьерского поезда». Автор сравнивает жизнь с дорогой, по которой идет человек, сперва уверенно и спокойно, а потом все ускоряя шаг, торопясь достичь какой-то ему самому неведомой цели. «Тебе за ту реку, скажут люди. Осталось десять километров, и, считай, ты уже на месте. Но дорога почему-то все никак не кончается… все хорошее осталось позади, далеко позади, а ты прошел мимо, не зная этого. Да, возвращаться уже слишком поздно, за спиной нарастает топот множества людей, идущих следом, подстегиваемых теми же иллюзиями, тем же миражем, пока еще невидимым на белой пустынной дороге». Джованни только кажется, что он выбрал крепость Бастиани. На самом деле Крепость выбрала его, став тем, что сам он склонен называть настоящей жизнью. Вот почему крепость Бастиани волшебным образом преобразилась в тот самый момент, когда Дрого решил отказаться от возвращения в город.
Пока Джованни молод и преисполнен надежд, для него поют «знаменитые серебряные трубы крепости Бастиани». Так как он — офицер, а Крепость стоит на границе с неким северным государством, то героические события, которых он нетерпеливо ждет и которые должны наполнить содержанием и смыслом его настоящую жизнь, по необходимости мыслятся им как военные действия, как отражение неизбежного, по убеждению всего гарнизона, нашествия северян. Однако летят годы, и ничего не происходит, Крепость ветшает, а гарнизон ее сокращается. Серебряные трубы поют все реже и глуше. Тем не менее Дрого не устает ждать. Ничего другого ему, впрочем, и не остается. Настоящая жизнь свелась к надежде, что когда-нибудь еще произойдет что-то поистине значительное и важное. В конце концов вражеская армия действительно подходит к крепости Бастиани. Готовится штурм. Событие, которого так долго ждал Джованни Дрого, наступает, но теперь он уже не в состоянии принять в нем участие. Он стар и смертельно болен. В самый решающий момент его с позором прогоняют из Крепости, чтобы освободить место офицеру, который может оказаться полезен. То, что представлялось Джованни Дрого настоящей жизнью, завершилось ничем, обернувшись трагическим абсурдом. «Ему почудилось, что бег времени словно по волшебству приостановился. Сначала был водоворот, затягивавший его в последнее время все глубже, а потом вдруг все исчезло, плоский мир застыл в неподвижности и стрелки часов побежали неизвестно в каком направлении. Дорога для него кончилась».
Однако в отличие от Кафки для Дино Буццати человеческая жизнь не абсурдна, или, вернее, человек может противопоставить себя абсурдному бегу времени. Буццати оставляет человеку надежду, которая, как бы мизерна она ни была, стоит больше вечного райского блаженства (см. рассказ «Падение святого»). Оказавшись на жалком, грязном постоялом дворе, одинокий, всеми покинутый, Джованни Дрого вдруг понимает, что главное событие его жизни еще впереди, что «ему представился небывалый случай вступить в последнюю битву, которая сможет оправдать всю его жизнь».
Главное событие в жизни человека — смерть. Все дело в том, чтобы человек осознал это и отнесся к смерти как к большому, но не абсурдному или катастрофическому, а вполне естественному событию жизни. Дрого понял, что совсем неважно, где человек встретится со смертью — на поле боя, на больничной койке или на постоялом дворе, важно, чтобы он сохранил при этом свое человеческое достоинство и свободу, чтобы он встретил смерть мужественно и спокойно, без унижающего человека трусливого страха перед Татарской пустыней. Именно такое понимание помогает Дрого, освободившемуся от героических иллюзий крепости Бастиани, вновь обрести самого себя: «И сразу же былые страхи рассеялись, призраки сникли, смерть утратила свой ужасный облик, превратившись в нечто простое и согласное с природой».
Автор «Татарской пустыни» смотрит на жизнь печально. Он не находит в ней ничего такого, что могло бы вызвать восторг и веру в лежащие за пределами человеческой личности трансцендентные смыслы и ценности, будь то Бог, достижения современной науки и техники или государство. Однако это вовсе не превращает Дино Буццати в «декадентского Смертяшкина», кокетливо эстетизирующего Смерть именно потому, что он видит в ней не великую жизненную реальность, а всего лишь один из атрибутов той игры, в которую ему хотелось бы превратить поэзию, искусство и само человеческое существование. «Татарская пустыня» порождена не пессимизмом, а гуманизмом, верой в самостояние человека, как сказал бы Пушкин, а также в возможность гармонии между человеком и окружающей его природой. Герой романа умирает улыбаясь, бросив последний взгляд на клочок звездного неба, видимый в окне грязного, пропахшего помоями постоялого двора.