– Да, действительно прекрасная вещичка. Но зачем она мне?
– Варьке, то бишь своей, барышне подарите, – ухмыльнулся солдат.
– Не совсем удобно дарить девушке сувениры, напоминающие о материнстве. Обидится еще, чего доброго. Я ее все-таки мало знаю… – заколебался Звонарев.
– Они, девки, что генеральские, что простые, страсть любят подарки, покрасивше были б. Враз всем зачнут показывать, хвастать.
– Я и не подозревал, что ты такой знаток девичьего сердца, – улыбнулся прапорщик.
– А ежели они осерчают, то вы, вашбродь, скажите им, что это подарок от меня, – предложил солдат.
– Так она и поверит, – снова усмехнулся Звонарев, продолжая любоваться статуэткой, которая ему все больше нравилась. – Талантливый народ китайцы, – задумчиво произнес он. – Большие мастера по художественной части. Видна старинная многовековая культура этого древнего народа. Беру. Спасибо, что достал, – окончательно решил прапорщик, и они вместе пошли дальше.
Кое-как протискавшись через город, Звонарев задержался у северных ворот, которые оказались закрытыми. Здесь было посвободнее. В тени домов, укрываясь от жаркого солнца, сидела группа стрелков. Они были голыми по пояс, без фуражек. На глинобитном заборе висело несколько грязных мокрых рубах и фуражек. Один из солдат старательно мочил белую чистую рубаху в огромной зловонной луже.
– Ты это что делаешь? – спросил его удивленно Родионов.
– Рубаху в грязи мараю, чтобы издали не была заметна, – ответил солдат. – Нам всем приказано выпачкать их в грязь, и тогда они вроде японских будут.
– А у японцев разве не белое обмундирование? – удивился Звонарев.
– Какое там! Он как на траву ляжет или в гаоляне ползет, так его и не увидишь! Одежда на нем серо-зеленая, как раз под траву цветом, только когда двинется, тогда малость его видать. И фуражки у него такие же. Не то что у нас – за версту белое видать.
Артиллеристы, спросив, где расположена батарея, с трудом приоткрыли тяжелые ворота, по одному протискавшись в узенькую щель, по ходу сообщения дошли до батареи.
Им навстречу вышло несколько человек.
– Кто же из вас старший? – спросил прапорщик.
– Я, ваше благородие, бомбардир-наводчик[112] третьей роты Егоров Василий, – вышел вперед один из солдат.
– Командование передашь фейерверкеру Родионову, а сам будешь у него за помощника! Японцы не сильно беспокоят?
– Днем, ваше благородие, ничего, ночью до света глаз он не даст сомкнуть, – лазит под самой батареей, того и гляди, пушку испортит.
– Стрелки-то что смотрят?
– Да за ним не усмотришь, он, как гад, по земле ползет, в яму или канаву спрячется, его и не увидишь, а он нас по рубахам за версту замечает.
– Ты в грязной луже поваляйся, как пехотинцы делают, тогда и тебя не будет видно, – посоветовал Блохин.
– Что я – свинья, чтобы в грязи пачкаться? – обиделся тот.
– Сейчас пехтура наша в таких свиней обратилась. Начальство им приказ дало: как увидишь лужу, где свинья лежит, ты, значит, ее выгони, а сам заместо ее ложись и хрюкай, чтобы японец тебя за человека не признал! – под общий хохот проговорил Блохин.
Батарея состояла из четырех старых китайских пушек трех с половиной дюймового калибра, с дальнобойностью на четыре версты. Пушки стреляли гранатами и картечью. Шрапнелей на батарее не было. Хорошо укрытые, в глубоких окопах, с козырьками над орудиями, пушки издали почти не были видны. Тут же рядом были устроены блиндажи для номеров и снарядные погреба. Поодаль, в тылу, находилась сложенная из кирпичей плита для приготовления пищи.
Пока солдаты осматривались на новом месте, Родионов вместе с Звонаревым договорились о связи с главной позицией. Затем прапорщик вместе с Родионовым и Егоровым пошел в город представляться начальнику гарнизона. По дороге откуда-то из гаоляна по ним дали несколько ружейных выстрелов. Пули с негромким щелканьем ударялись в бруствер хода сообщения и выбрасывали маленькие фонтаны пыли.
– Следит, значит, за ходом японец! Нет-нет да постреливает! – заметил Родионов.
– Он и днем и ночью не сводит глаз с батареи и города, – ответил Егоров.
Начальник гарнизона города Цзинджоу, командир сводной роты пятого полка поручик Горбов, помещался в простой китайской фанзе у северных ворот.
Поручик в китайском халате сидел на канах, устланных коврами, с гитарой в руках, пил водку из стакана, напевая грустные романсы.
– Привет вам, рыцарь благородный, – поднялся навстречу Звонареву поручик. – Зачем пожаловали в эти гнусные пенаты?
Прапорщик объяснил ему цель своего прихода и представил Родионова.
– Так, значит, ты теперь будешь моим начальником артиллерии? – обратился Горбов к фейерверкеру. – Для первого знакомства хлебни стаканчик водки, но чтобы потом ни ты, ни твои солдаты хмельного в рот не брали! А тебе, Егоров, поднесу за твои прежние заслуги! Ловко он япошат колотил, как блох. Даже ночью по вспышкам ружейной стрельбы – трах, и сразу они замолкают.
Затем Горбов отпустил солдат и предложил Звонареву позавтракать.
– Выпьем, закусим, – соблазнял он прапорщика, – Смотришь, день незаметно и пройдет, а всю ночь приходится караулить на стене, чтобы япошки в город не забрались. Удивительно хитрые бестии, в щелку и в ту пролезут!
Звонарев попытался было отказаться, но поручик все же заставил его выпить и закусить трепангом.
Выйдя от поручика, Звонарев неожиданно встретился с Бутусовым. Подполковник был в защитного цвета рубахе, фуражке и таких же брюках. На ногах красовались защитные гетры и легонькие ботинки. Прапорщик с недоумением поглядел на Бутусова.
– Удивляетесь, что я не по форме одет? В здешних краях да еще летом ходить в высоких кожаных сапогах жарко и тяжело, а в ботинках и удобнее и легче, – пояснил пограничник.
– В таком обмундировадии вас не разглядишь и в десяти шагах, – удивлялся Звонарев. – Но откуда вы достали защитную краску, которая так прекрасно, сливается с местностью?
– У китайцев. Ее сколько угодно можно было купить в Японии по очень дешевой цене. Я всех своих пограничников еще год тому назад одел в защитный цвет. Нам по роду службы приходится часто преследовать контрабандистов. Там в белом да черном далеко не уйдешь. Мигом из-за угла подстрелят. Правда, Стессель хотел мне объявить выговор за самовольное изменение формы одежды, но мы, пограничники, военному ведомству не подчиняемся. Нами командует министр финансов. А Витте не любит, когда кто-либо суется в его ведомство. Так Стессель с носом и остался. Теперь мои солдаты благодарят бога за свою одежду, а пехота и артиллерия парится и проклинает свое начальство. Что хорошо в России и Сибири, то мало пригодно в Китае, – пояснил Бутусов.
– Значит, и все наши войска можно было одеть в защитный цвет, а не заставлять пачкаться в грязи, как это делается сейчас?
– Не только можно было бы, но и должно. Да разве с такими умниками, как у нас сидят в штабе, о чем-либо путном можно договориться! Упрямее всяких ослов. А солдаты за их глупость и упрямство будут на войне расплачиваться своей кровью, – с жаром говорил подполковник.
– Я думаю, что Кондратенко, например, поддержал бы эти начинания, – заметил Звонарев.
– По-видимому, он еще не вполне оценил огромные преимущества новой формы для солдат. Хороший он человек, но с начальством воюет только в крайнем случае. Больше надеется его убедить и уговорить, а не брать быка за рога. Наши же верхи только такой способ обращения и принимают во внимание. Туги на новшества, а нынче в военном деле его много, и мы сильно отстаем от иностранцев. Побудете здесь, сами убедитесь в правоте моих слов.
Разговор с Бутусовым оставил у Звонарева тяжелый осадок. Ему была ясна справедливость слов подполковника, и он недоумевал, почему такие умные и прогрессивные начальники, как Белый, Кондратенко и другие, так легко уживались с вопиющими промахами в организации русской армии. Трудно было предположить, что они их не замечали. Вернее было думать, что им не придавали должного значения, считая пустяками.
«По возвращении в Артур обязательно обо всем расскажу Борейко. Он сумеет повлиять на начальство, – решил прапорщик. – Вернусь ли я или останусь здесь навсегда?» – мелькнула у него мысль в голове, но он поспешил ее отогнать, как неприятную муху.
Было уже около полудня, когда Звонарев вернулся обратно на позицию. В палатке у Высоких он застал совсем еще молодого, розовощекого инженера – капитана Шевцова, главного строителя цзинджоуской позиции.
– Знакомьтесь, Алексей Владимирович! Это и есть наш инженер-артиллерист и на все руки мастер, – представил Звонарева Высоких.
– Очень рад! Вы мне весьма нужны, во-первых, для того, чтобы наладить наши прожектора, а затем для приведения в порядок всего нашего электрохозяйства, – оживленно заговорил Шевцов.
– Весь к вашим услугам! Могу хоть сейчас приняться за это дело.
– Сейчас обед, а после часа мы с вами обойдем позиции и все решим на месте.
– Ваше благородие, генерал едут, – доложил вестовой Высоких.
– Опять этого дурака Фока нелегкая несет! – сердито проговорил инженер Шевцов.
Офицеры вышли из палатки. Высоких с Звонаревым кинулись к навесу столовой, где уже построились на обед солдаты.
– Рота, смирно! – скомандовал Высоких, как только показался Фок в сопровождении адъютанта.
Звонарев поспешно стал впереди взвода. Верхом на высокой худой лошади, отчаянно тряся при езде локтями, весь изгибаясь при малейшем движении, Фок был очень комичен. Худощавое лицо его со стриженой седенькой бородкой, с презрительной улыбкой в прищуренных глазах было багрово-красным.
Поравнявшись со строем, генерал сдержал лошадь и громко заорал:
– Здорово, мать вашу так!
Звонарев от удивления даже рот открыл. Солдаты замялись и ответили вразброд.
– Отвечать, холуи, не умеете! – напустился Фок.
– Разрешите доложить, ваше превосходительство! Солдаты не поняли, не то вы с ними здороваетесь, не то их ругаете! – вступился Высоких.
– Русский язык разучились, сволочи, понимать! Здорово, мать-перемать!
Затем генерал быстро повернул лошадь и затрусил от столовой.
– Вольно! Можно идти за обедом! – скомандовал капитан солдатам.
– Дождались высокой чести! – громко возмущались солдаты. – Здоровкаются и то матом.
– Генерал-то Фоков, слыхать, из немцев, – заметил Блохин.
– Ну так что же из этого?
– Видать, по их, по генеральскому понятию, с русским человеком, значит, можно разговаривать только матерным словом.
Обедать Высоких и Звонарев пошли в офицерское собрание Пятого полка, которое находилось в непосредственной близости, сразу за позициями. В большом просторном помещении стояли два ряда длинных столов, за которыми сидело уже около сорока человек офицеров. За небольшим столиком, расположенным между рядами столов, под огромным царским портретом сидел сам командир полка полковник Третьяков[113]. Рослый видный мужчина, лет пятидесяти, с заметной проседью в окладистой бороде и в голове, он производил приятное впечатление своими мягкими манерами и ласковым взглядом голубых глаз. Рядом с ним сидели двое штаб-офицеров. Капитаны и более младшие чины помещались за длинными столами. Обед был в самом разгаре.
Как только артиллеристы вошли в помещение и направились к Третьякову, чтобы поздороваться с ним и в его лице приветствовать всех присутствующих, полковник махнул рукой, и офицеры дружно подхватили:
Без артиллеристов нам не пьется,
И бокал пустой стоит,
Песня громкая не льется,
И вино не веселит.
Расположенный на дворе, под окнами, оркестр, заглушая пение, грянул туш. Под гром рукоплесканий Третьяков вышел к артиллеристам и на серебряном подносе протянул им два больших кубка с вином. Осушив их одним духом, Звонарев и Высоких как почетные гости уселись за столом командира.
Третьяков подробно расспросил их о положении, дел с установкой орудий и подвозе боеприпасов.
– Надо поторапливаться с оборудованием позиций. Есть агентурные сведения, что японцы все силы стягивают к Цзинджоу. Еще день-два, и нам здесь придется выдержать бой с превосходящими силами врага. Это вы, господа артиллеристы, должны твердо помнить, – предупреждал полковник.
– Имеются ли у вас сведения о количестве орудий, которые предположительно могут быть у японцев в предстоящем бою? – поинтересовался Высоких.
– Точных нет, но, судя по всему, их будет не меньше двухсот. Конечно, это все полевые орудия, калибром не больше четырех дюймов.
– Против наших шестидесяти пяти пушек. Правда, у нас средний калибр шесть дюймов. Орудия большей мощности, что может очень помочь нам в борьбе с артиллерией противника.
– Вам следует иметь в виду тактику японцев. Свои батареи они ставят закрыто и рассредоточенно. В бою под Саншилипу наша полубатарея, стоявшая открыто, через десять минут была сбита, потеряв три орудия из четырех и половину солдат, – предупреждал Третьяков.
– Тогда нам придется туго! У нас все пушки стоят совершенно открыто и поставлены буквально колесо к колесу, – проговорил Звонарев.
– Увеличьте высоту брустверов, углубите орудийные гнезда, накройте, наконец, орудия сверху щитами из досок или в крайности из плетеных матов, но постарайтесь по возможности замаскировать их, – предложил Третьяков.
– Все это надо было сделать заблаговременно инженерам, которые сооружали эти укрепления. Кроме того, при наличии высоких брустверов будет ограничена видимость противника, который и так находится в низине по отношению к нам, – возразил Высоких.
– Следовало бы артиллерийские позиции совсем вынести из укрепления и расположить орудия в лощине за позициями пехоты, где-либо в районе казарм, – предложил Звонарев.
– Для этого нет времени, да у нас нет и угломеров для стрельбы с закрытых позиций, солдаты, и наводчики в первую голову, не обучены такой стрельбе, – продолжал Высоких.
– Тогда нам ничего, кроме поражения, в предстоящем бою ожидать не приходится, – грустно проговорил Звонарев.
– Не следует раньше времени настраиваться на минорный тон! Бодрый дух – это три четверти успеха, молодой человек, – наставительно произнес полковник.
Видя, что обед затягивается, Звонарев попросил разрешения уйти. Высоких Третьяков не отпустил.
– Вы мой начальник артиллерии, и мне о многом еще надо поговорить с вами, – предупредил он.
Придя в Палатку, Звонарев тотчас послал с нарочным записку Высоких, вызывая его «по срочному делу».
В палатку торопливо зашел Кошелев и взволнованно стал рассказывать, что приказано минировать все батареи и саперы уже начали закладывать мины.
– Как же мы будем, ваше благородие? Попадет в мину японский снаряд или сам оступишься, и готово – взлетел на воздух! Так мы не согласны, – докладывал он прапорщику.
– Что за чушь! Кто это приказал делать?
– Приказали командир саперной роты подполковник Жеребцов, а им приказал генерал Стесселев!
– Тут что-то не так. Спрошу сейчас у капитана Высоких, в чем тут дело!
Прапорщик застал Высоких лежащим на походной кровати с холодным компрессом на голове.
– Едва вырвался. Под конец таким ершиком угостили, что небо показалось с овчину и звезды из глаз посыпались, – жаловался Высоких.
Рассказав ему о минировании саперами батарей, Звонарев спросил капитана, что он об этом думает.
– Думаю, что или Жеребцов, или Стессель, или оба вместе от жары сошли с ума. Если батареи будут минированы, то я уведу людей с позиции и уйду сам. Как очухаюсь малость, я приду туда, а пока, попрошу вас, сходите вместе с Садыковым.
– Поручик накурился опия и не в себе, – доложил капитанский денщик.
– Этого еще не хватало! Соломонов беспробудно пьет, этот начал курить опий. Не рота, а бедлам какой-то!
Звонарев отправился один, У левофланговых батарей, которые были в ведении прапорщика, солдатыартиллеристы переругивались с саперами, рывшими в брустверах ямы для закладки мин.