Отец, вечно занятый делами, не обращал на сыновей никакого внимания, надеясь на их собственный ум и житейскую хватку. Занимался Готтард кое-как, и ответы его на экзаменах были ниже посредственных, отчего комиссия не смогла дать положительного заключения. И тогда, скорее спасая доброе имя Барклаев, нежели неудачливого сына, бургомистр уговорил председателя комиссии направить Готтарда в кригс-комиссариат, занимавшийся делами по снабжению армии. Интендантское ведомство всегда испытывало недостаток в офицерах, а кандидатура Готтарда Барклая была хороша еще и тем, что его отец — негоциант и бургомистр — мог оказать армии такие услуги в поставках, на какие не был бы способен и сам петербургский генерал-кригс-комиссар. И после недолгих проволочек экзаменаторы собрались еще раз и решили дать ему чин фендрика, соответствовавший чину подпрапорщика, и направить в интендантство. Там-то и началась в 1744 году его военная служба, оказавшаяся, правда, не очень продолжительной.
Рижское интендантство, кригс-комиссариат, осуществляло контроль за финансовыми делами и снабжением войск в Прибалтике всеми видами провианта, огнестрельным и холодным оружием и амуницией, а также за обеспечением гарнизонных аптек и лазаретов и заключением контрактов на поставку всего необходимого. Сколь ни серой, сколь ни рутинной была такая служба, она все же могла представлять интерес для военного чиновника хотя бы тем, что в ней имелся некий созидательный смысл и определенная польза. Однако то, к чему приставили фендрика Барклая, даже и такого значения не имело, ибо на первых порах ему поручили дело самое простое — контроль за порядком на складах военного имущества, или «воинских магазейнах», как назывались они официально. Дело это показалось ему совершенно неинтересным, и, даже и не пытаясь вникнуть в его суть, юноша очень тяготился этой казавшейся ему совершенно бессмысленной деятельностью. В характере его появились раздражительность и внезапная вспыльчивость, подчас переходившие в дерзость. И неизвестно, как долго шла бы его «магазейская служба», если б не приехал он по казенным делам в Ревель. В ту пору состоял там обер-комендантом единственный в русской армии эфиоп, бывший денщик Петра Великого, Абрам Петрович Ганнибал[8].
Прибыв в Ревель, фендрик Барклай первым делом отправился представиться обер-коменданту, как того требовал артикул.
Кабинет Ганнибала находился в старой ревельской цитадели, как и несколько цейхгаузов, состоявших в ведомстве кригс-комиссариата. Когда Готтард вошел в приемную Ганнибала и попросил адъютанта доложить о нем обер-коменданту, тот как-то странно на него поглядел и медленно, явно нехотя, скрылся за дверью кабинета. Не прошло и минуты, как адъютант вновь оказался в приемной, но от былой его медлительности не осталось и следа.
— Входите, господин фендрик! — отчеканил он строго по артикулу, вытягиваясь в струну, чего сроду адъютанты не делали перед младшими по званию.
Чуть недоумевая, вошел Готтард в кабинет и увидел, что Ганнибал не один: в кресле у окна сидел толстый курносый генерал, который, не стесняясь тем, что в кабинете появился новый человек, продолжал говорить зло и раздражительно:
— Все это отговорки, милостивый государь. — Он недовольно поглядел на эфиопа, который тоже был взвинчен не меньше своего визави. И вдруг, повернувшись к Готтарду, с неким злорадством произнес: — А вот, кстати, заодно и посмотрим, кто во всех этих упущениях и непорядках виноват.
— Извольте, генерал, — вызывающе откликнулся эфиоп и, недобро взглянув на Готтарда, приказал: — Докладывайте, зачем пожаловали, господин фендрик.
Готтард доложил, что прибыл для ревизии цейхгаузов, расположенных в ревельской крепости.
— А по какому праву будете вы, господин фендрик, осматривать крепостные цейхгаузы, когда командированы вы не инженерным департаментом, коему крепость подвластна, а кригс-комиссариатом? — спросил эфиоп с явным злорадством.
И фендрик, не чуя никакого подвоха, откровенно, как и подобало младшему офицеру перед старшим его начальником, ответил:
— А потому, ваше высокоблагородие, что магазейны сии состоят под ведением кригс-комиссариата.
— Кто же сие кригс-комиссариату позволил? — спросил эфиоп с непонятной ласковостью в голосе и при этом даже улыбнулся.
И фендрик, уже знавший некоторые тонкости субординации и взаимных отношений его ведомства с другими ведомствами Военной коллегии, столь же откровенно, как и перед тем, ответил:
— По приказу его высокопревосходительства господина генерал-фельдцейхмейстера графа Шувалова!
Тут правдивый служака Барклай увидел, как совсем повеселел обер-комендант и сильно нахмурился толстый курносый генерал.
Оказалось, что он-то и был графом Петром Ивановичем Шуваловым, прибывшим из Петербурга с внезапной ревизией крепости.
Ну а далее во всем оказался виновным кригс-комиссариат, а в цейхгаузах нашли столько беспорядков, сколько нужно было, чтоб другие пункты ревизии показались не столь удручающими, как этот.
И уверовал тогда российской императорской армии офицер Вейнгольд Готтард Барклай в справедливость русской поговорки: «Была бы спина, будет, и вина». А спина-то оказалась его собственной. И когда Шувалов и Ганнибал окончили осмотр цейхгаузов, то сиятельный граф бросил в сердцах:
— Да вам, фендрик, не за порядком следить, а впору в старьевщиках ходить!
Все это, в том числе и заключительная сентенция господина генерал-фельдцейхмейстера, сиречь главнокомандующего артиллерией, тут же дошло до слуха рижского начальства. И тогда, чтобы оградить себя от неудовольствия сановных персон, было решено поступить с незадачливым фендриком буквально по сентенции сиятельного графа: Готтарда избавили от инспектирования цейхгаузов, доверив ему ту самую сферу, кою посчитал для него наиболее подходящею Петр Иванович Шувалов и где никакие, даже малые таланты нужны не были, а необходима была лишь мизерная прилежность: отныне стал он заниматься делом еще более рутинным и нудным — выбраковкой пришедшего в негодность военного имущества, составлением дефектных ведомостей на всяческое старье и рухлядь.
Он рассматривал, негодные ботфорты, побитые молью мундиры, помятые кивера и каски, прохудившиеся от времени одеяла, свалявшиеся, пролежанные матрацы и кучи разного другого хлама, некогда называвшегося воинской амуницией. Командиры старались списывать этой «кислой» амуниции как можно больше, чтобы получить взамен столько же новых вещей, а высшее кригс-комиссариатское начальство стремилось к обратному — и из-за всего этого никаких успехов по службе сделать Готтард не мог, а просить отца о протекции и перемене деятельности считал для себя невозможным.
И все же скрытыми от него стараниями отца за шесть лет поднялся он по лестнице офицерских чинов на две ступеньки и, получив в 1750 году чин поручика, вышел в отставку.
Было Готтарду тогда двадцать четыре года, все чертовски ему надоело, и отставной поручик, решив утвердиться в своих собственных глазах и конечно же в глазах всего благородного курляндского общества, вознамерился возвратить своему роду утерянный в прошлом веке баронский титул.
Дело это было посложнее выбраковки одеял и матрацев, да и к тому же за давностью лет и отсутствием надежных документов превращалось в предприятие малоперспективное.
Три года Готтард не занимался ничем иным, кроме рассылки запросов в разные города Европы с требованием подтверждения своего происхождения от шотландских баронов Тоуи. Дело продвигалось со скрипом: письма шли медленно, архивариусы и герольдмейстеры рылись в старинных фолиантах и отыскивали королевские грамоты еще медленнее. В конце концов, так и не добившись никакого успеха, личный дворянин Российской империи Вейнгольд Готтард Барклай-де-Толли, заслуживший дворянство шестилетней военной службой в обер-офицерских чинах, решил поиски документов в подтверждение утраченного своего баронства на время оставить, а подумать об укреплении и продлении собственного рода.
* * *
Отец-бургомистр с интересом следил за тем, как энергично его сын добивается титула, ибо и ему самому, и двум братьям Готтарда, окажись переписка младшего сына успешной, все это весьма и весьма пригодилось бы. Упорство, проявленное Готтардом, заинтересованность в делах семьи заставили отца по-другому смотреть на третьего сына, который поначалу, казалось, шел дорогой младшего брата из известных сказок, заставляя всех умных людей смеяться над собой, а собственную мать — плакать от досады.
Но время шло, и из Готтарда получился не дурачок из сказки, а побитый жизнью, но еще не сломленный до конца неудачник, не потерявший надежду все-таки поправить свои дела.
И как это бывало уже миллионы раз и до него и потом, решил несостоявшийся барон отобрать свое у сопротивляющейся ему фортуны делом выгодным и приятным — удачной и счастливой женитьбой.
Но для этого нужно было обзавестись каким-никаким домом, и отец далеко от Риги, на границе с Эстляндией[9], под городом Валга, купил последышу небольшое имение — не поместье, какие были у старших братьев, а усадьбу Лиел-Лугаши, которую соседи-немцы называли Луде-Гроссхоф, что означало «Мыза сутенера».
Нелегко было, получив усадьбу с таким названием, уверять окрестных невест в своих благородных намерениях. И все же невеста нашлась. Она жила в соседнем имении Бекгоф, и звали ее Маргарита Елизавета Смиттен.
Была Маргарита Елизавета тиха нравом, незлобива и, как показала жизнь, терпелива и тверда в житейских испытаниях.
Вопреки одиозному названию своей мызы, ее владелец женился по любви, и Маргарита была избранницей сердца горячего, исстрадавшегося и жаждущего счастья.
Имение Бекгоф было не чета Лиел-Лугаши, и потому молодые поселились под родительским кровом. Как ни странно, но причина прямо-таки невероятная не дала Готтарду сойтись с тестем — отставным майором шведской армии. Они сразу же невзлюбили друг друга из-за приверженности каждого славе той армии, под знаменами которой они когда-то служили. «Господин майор», как звал тестя Готтард — у него не поворачивался язык называть тестя «папенькой» или «батюшкой», — болезненно реагировал на все, о чем говорил зять, усматривая в каждом слове скрытый подвох и завуалированное ехидство. Готтард платил ему тем же, и мало-помалу жизнь их под одной крышей стала совершенно невозможной. Нельзя было и подумать, чтобы поселиться по соседству, в Лиел-Лугаши: жизнь там стала бы предметом пристального недоброжелательного внимания «господина майора», испытывавшего мстительное злорадство при малейшей неудаче нелюбимого зятя.
Вскоре после свадьбы супруги Барклай перешли на свой собственный кошт, А поскольку не хотел Готтард ударить лицом в грязь и показать себя безденежным приймаком, стал он жить не по средствам, все более и более влезая в долги. Одновременно, желая прослыть богачом, он раздавал соседям — даже самым несостоятельным — немалые деньги, принимая в заклад абсолютно ничтожные векселя.
Вскоре пошли дети. С их появлением начались большие радости и столь же большие горести, ибо из трех первых мальчиков двое умерли. Готтарду несчастная Маргарита стала еще милее и дороже, потому что от мук, которые она испытывала, рожая этих детей, и еще больших, — когда хоронила их, его сердце переполнялось бесконечным состраданием и любовью.
Наконец Готтард решился продать Лиел-Лугаши с аукциона и, забрав жену и единственного сына Эриха, перебрался на юг, в Жемайтию, где и купил хутор на берегу Муши, называвшийся Памушисе, что и означало — «на реке Муша», или «над Мушей».
Здесь-то и родился у Маргариты и Готтарда их второй сын — Михаил.
С приближением весны Готтард все чаще задумывался над тем, чтобы вновь переменить место обитания, ибо ничего хорошего в Памушисе он не ждал. И тогда еще раз решился на продажу дома и переезд на новое место. Таким новым местом оказалась мыза Лайксаар.
…Это было в 1762 году, когда Мишеньке Барклаю шел первый год. А еще через три года в его только начавшейся жизни произошла первая крупная перемена — мать повезла его из болотной эстляндской глуши в блистательную столицу Российской империи Санкт-Петербург, до которой было не так уж далеко — четыреста верст, всего неделя пути.
Глава вторая
Детство и отрочество
Почему же любящие мать и отец решились на то, чтобы оторвать от себя младшего сына, совсем еще несмышленыша Мишеньку, и увезти его в чужой и холодный Петербург? И Готтард и Маргарита хорошо понимали, что среди болот и чахлых лесов, среди соседей-хуторян, таких же, как они сами, их сына не ждет ничего хорошего. А то, что жребий пал на Мишеньку, объяснялось просто: живущая в Петербурге сестра матери Маргариты тетушка Августа Вильгельмина была бездетной и захотела взять на воспитание мальчика. Старший сын Барклаев — Иоганн — был уже шестилетним, а тетушка хотела воспитать ребенка с самого раннего возраста, и эта ее прихоть определила судьбу Мишеньки.
В конце 1765 года по хорошо накатанному и уже установившемуся крепкому санному пути Маргарита Барклай с сыном полдороги проехала в крытой сельской колымаге, а добравшись до большого тракта, который вел из Ревеля в Нарву и затем в Петербург, пересела в почтовую карету и повезла Мишеньку навстречу его судьбе…
Михаил Барклай сохранил лишь смутные воспоминания о мызе Лайксаар, да и то без особой уверенности, не путает ли он эту эстляндскую мызу с какой-нибудь еще.
В Петербург въехали они темной ночью. Мальчик спал и ничего не видел.
Первое, утреннее впечатление от Петербурга врезалось ему в память навсегда.
…Он отлично помнил, как красивая и еще совсем не старая тетушка Августа схватила его в охапку, затрясла и зацеловала, что-то восторженно и ласково восклицая, и потащила в открытые сани, запахнутые медвежьей полостью. Тетушка повалилась в сани, велела сесть радом с нею счастливой и веселой маменьке и, не отпуская Мишеньку с рук, приказала гнать на Невский.
Он удивился, когда вылетели они за ворота. Мишенька ахнул: таких высоких домов — в два и даже в три этажа — и такого многолюдства он еще не видывал.
И уж совсем изумительным показался ему Невский проспект — ровный и необычайно красивый, по которому лошади сразу же понеслись вскачь. Ветер ударил ему в лицо, замелькали окна домов, мчащиеся навстречу лошади и экипажи, заискрился летящий из-под копыт снег… как вдруг что-то затрещало, сани занесло вбок, и какая-то неведомая сила выкинула его из саней на дорогу. Он упал на спину и, не успев испугаться, лежал, раскинув руки и бездумно гладя в высокое синее небо… И вдруг он увидел над собой большое, белое, чуть испуганное лицо бритого мужчины, один глаз у которого был закрыт черной повязкой. Мужчина ловко и быстро схватил мальчика и, заметно успокоившись, шагнул к саням, где сидели не успевшие опомниться маменька и тетушка.
Мужчина передал его женщинам и сказал:
— Все в порядке, мадам. Мальчик цел и совершенно невредим. Я накажу моего кучера — это он виноват в случившемся. Примите мои извинения. А если вашим саням учинен какой-нибудь вред, я готов тотчас же заплатить.
Тетушка, уже вполне пришедшая в себя, заверила господина, что все в порядке и никакого ущерба они не понесли. Тогда он улыбнулся и добавил:
— Что же касается мальчика, то скажу вам, сударыни, из него выйдет храбрый воин — ведь он совсем не испугался и даже не крикнул. — Затем, поклонившись, закончил: Если же я зачем-либо вам понадоблюсь, то всегда готов к вашим услугам. Гвардии капитан Григорий Потемкин.
И, еще раз поклонившись, назвал адрес.
…В этот момент Потемкину было двадцать шесть лет. Когда Михаилу Барклаю исполнилось столько же, он тоже имел чин капитана и воевал под знаменами фельдмаршала Потемкина.
Этот эпизод, сколь удивительным ни показался бы он, все же подлинный, как и все другие в этом романе-хронике…