В петербургских дворянских немецких семьях, заботившихся о благополучии своих кланов, существовало правило брать на воспитание детей ближних и дальних родственников, если они оставались сиротами или попадали в неблагоприятные условия, нуждались в заботе, насущном хлебе, воспитании или обучении. Мальчиков брали, чтобы вырастить из них полезных граждан отечества, девочек — чтобы, научив ведению домашних дел и благонравию, затем хорошо выдать замуж.
Вермелейны жили в четырехкомнатной казенной квартире, во флигеле с двумя входами — белым и черным. Войдя в белый вход — парадным назвать его было никак нельзя, — вы оказывались в просторных светлых сенях, которые служили и прихожей. Если же попадали к черному входу, то там слева и справа размещались чуланы, в одном из которых ютилась кухарка Вермелейнов, а в остальных хранились всякие старые вещи. Следом располагалась кухня, а оттуда шел коридор, в который выходило четыре двери — гостиной, она же столовая, спальни супругов, кабинета хозяина и детской, бывшей до приезда Мишеньки комнатой для гостей, самой маленькой в доме. Повсюду царили отменная чистота и порядок, а скромность жилища не бросалась в глаза из-за обилия цветов и картин, доставшихся бригадиру от покойного деда — Георга Гзелла, художника, приехавшего в Петербург из Швейцарии, чтобы преподавать живопись в классах Академии наук и художеств.
В небольшом дворе стоял еще и вместительный кирпичный сарай, где содержалась немногочисленная живность Вермелейнов — верховая лошадь бригадира, корова и теленок, куры и гуси, а также дрова и съестные припасы на зиму — моченая капуста, варенье, соленые огурцы, грибы и ягоды, зерно и домашнее вино.
Никаких доходов, кроме офицерского жалованья, у Вермелейнов не было, и потому хозяйство вела сама Августа, черную же работу справляла кухарка, которая и варила, и стирала, и мыла полы, и ходила за скотиной и птицей. Тетушка была бережлива и вела дом по-немецки — расчетливо, чуть прижимисто, тратя деньги со смыслом и еще умудряясь откладывать на черный день и летние вакации.
Тетка Маргариты, которой, если быть точным, Миша Барклай приходился внучатым племянником, а она ему — двоюродной бабушкой, была женщиной молодой, веселой и доброй. Столь же молодым был и ее муж Георг Вермелейн.
Георг Вермелейн, двоюродный дед Мишеньки, был ровесником его отца, а его жена — Августа Вермелейн — ровесницей своей племянницы — матери Михаила. Это немаловажное обстоятельство позволило мальчику скорее и естественнее войти в семью Вермелейнов. Георг Вермелейн в детстве и сам прожил такую же ситуацию, что и Мишенька: он тоже воспитывался в семье своей тетушки после того, как очень рано умерли его родители, оставив сиротами Георга и еще четверых его братьев и сестер. И всех взяла к себе сестра их покойной матери Екатерина Эйлер, муж которой был великим математиком и членом многих европейских академий[10].
Георг Вермелейн родился в Петербурге и жил здесь до пятнадцати лет. Леонард Эйлер и его жена дали всем своим приемным детям хорошее образование и воспитали их людьми трудолюбивыми, честными и скромными.
Леонард Эйлер четырнадцать лет прослужил в Петербургской академии наук, а затем принял приглашение прусского короля Фридриха II и уехал в Берлин, чтобы возглавить в Прусской академии наук отделение математики — тогда его пост назывался «директор классов математики».
Пятнадцатилетний Георг Вермелейн уехал в Берлин вместе с Эйлерами. Прусский король, не только слывший «философом на троне», но и много делавший для просвещения, искренне уважал своего великого соотечественника, и когда на глаза ему попался двадцатитрехлетний Георг Вермелейн, он, желая сделать приятное его дяде, пожаловал молодому человеку чин лейтенанта. Отказаться было нельзя, более того — невозможно, и в прусской армии появился еще один офицер.
А между тем Вермелейн нестерпимо тосковал по своей родине и через восемь месяцев бежал из Пруссии. 12 января 1750 года он использовал право дворянина служить собственной шпагой по собственному выбору любому сеньору на любом континенте — и с этого дня стал поручиком российской армии, отныне именуя себя на русский манер Егором.
В 1757 году, практически в начале Семилетней войны, тридцатилетний ротмистр Вермелейн принял участие в «генеральной баталии» при Гросс-Егерсдорфе[11], в следующем году — в битве при Цорндорфе[12], а затем еще и во многих других «знатных баталиях». Сразу же после окончания войны стал он полковником, а когда маленького Мишу привели в его петербургский дом, был тридцатишестилетний Егор Вермелейн уже бригадиром, ожидая следующего чина — генерал-майора.
Однако до этого события получил Вермелейн в 1767 году под свое начало Новотроицкий кирасирский полк и выехал к месту его дислокации — в Орел.
Вскоре пришло от дяди Георга письмо. В нем он писал:
«Дорогая Августа, милый племянник Мишенька! Спешу сообщить, что я жив-здоров и на днях благополучно добрался до Орла. О городе напишу в другой раз, а вот о встрече в полку должен сообщить тотчас же. Это тот самый полк, в котором начал я служить, как только вернулся на родину, а с весны 56-го был с моими товарищами-однополчанами на войне — с начала ее и до самого конца. Поэтому встретили меня как родного, и в честь приезда устроили офицеры-ветераны небольшой праздник.
А через три дня был у нас еще один праздник — прибыл в полк начальник нашей Московской дивизии, генерал-фельдмаршал граф Петр Семенович Салтыков, который в войне противу Пруссии долгое время был нашим главнокомандующим. Приезд его в полк из самой Москвы был для нас вдвойне приятен и потому, что почитаем за честь принять у себя столь знаменитого генерала, а еще и потому, что вместе с фельдмаршалом привезли для пожалования полка шестнадцать серебряных труб, отметив сим вознаграждением подвига наши в минувшей войне. А кроме того, получили все офицеры, особливо же ветераны, коих назвал господин фельдмаршал своими комбатантами[13], и наградные деньги, которые вскоре с оказией не премину вам прислать. А еще сообщаю приятную для всех нас, особливо же для Мишеньки, новость: записал я его в свой полк гефрейт-капралом, и отныне — дай Бог, чтоб и навсегда, и как можно дольше — служит он в нашей армии».
Прочитав последние слова, тетушка совсем просветлела, еще более радуясь, чем узнав о награждении Полка трубами и о пожалованных ее мужу деньгах. А Мишенька, хотя и был мал, понял, как любит его тетушка, коль порадовалась за него больше, чем за все иное.
А тетушка, вдруг почему-то погрустнев, сказала:
— И еще дядюшка пишет, что раз ты уже гефрейт-капрал, то, стало быть, нужно тебе сие звание честно отрабатывать и, не откладывая дела в долгий ящик, начинать учение.
Миша враз посерьезнел и ответил:
— Я теперь солдат, а дядюшка Георг — офицер, и должен я приказ его выполнять.
На эти слова тетушка снова улыбнулась и, подойдя к Мишеньке, поцеловала в вихрастую белобрысую макушку.
Однако тут же на лицо ее, сияющее счастьем, набежало легкое облачко печали: сентиментальная тетушка подумала: «Пройдет девять-десять лет — и прощай, Мишенька, уведет тебя из дома военная дорожка». Ее практический немецкий ум подсказал: «Надобно начинать сборы на службу сейчас, не поступая легкомысленно. Нельзя кормить собак, когда собираешься на охоту, а каждому делу должно быть свое время, каждому же поступку — свой час». Дело же, которое следовало начинать безотлагательно, действительно было и дорогим и хлопотным — собрать Мишеньке деньги и на коня, и на то, чтобы «построить мундир», что означало приобрести всю амуницию: и кафтан, и камзол, и шаровары, и епанчу, и ботфорты, и шляпу, а также и бандалер — перевязь, на которой носилось ружье, — и ташку — сумку для всякого припаса. Стоило же все это ох как немало, и, произведя несложный расчет, Августа решила каждый месяц откладывать еще по рублю, чтобы к уходу Мишеньки в армию были под рукой необходимые для покупки деньги.
Еще до того, как началось обучение Миши письму, языкам, арифметике да географии, пожаловал к ним на чай «дедушка Лео», как звал его мальчик, — тот самый великий ученый, у которого дядя Георг воспитывался в детстве и прожил в Берлине до тех пор, пока не сбежал в Россию.
Дедушка Лео год назад приехал со своим семейством обратно в Петербург и иногда навещал дом воспитанника, непременно принося с собою душистые и сладкие марципаны. Однако на сей раз принес он и несколько книг. Они были уже довольно старыми и назывались «Руководство к арифметике». Причем две книга были на немецком языке, а две — на русском.
— Вот, — сказал Эйлер торжественно и немного смущенно, — эти книги написал я четверть века назад, когда трудился в России. Писал я их по-немецки, но так как преподавал арифметику русским, то и велено было господином президентом Академии графом Кайзрелингом перевести их на русский, что и для меня оказалось весьма полезным, ибо стал я с тех пор довольно сносно на нем изъясняться, а потом и писать.
Миша взял книги, подержал их немного и положил рядом с собою, тихо вздохнув: наверное, хороши они были, да жаль, не про него, потому что ни по-немецки, ни по-русски читать он еще не умел.
Очень скоро после этого тетушка основательно взялась за дело. Она стала учить Мишу немецкому и французскому, так как с детства говорила и на том, и на другом, а вот обучать мальчика русскому побоялась — сама сильна в нем не была.
А с арифметикой и географией знакомил его приходящий учитель — один из тех юношей, которым Эйлер преподавал свои великие премудрости. Был юноша тих и бесцветен, не больно хорошо одет, к тому же заикался, из-за чего сильно смущался, и Миша, еще не очень хорошо понимавший по-русски, не всегда улавливал, о чем толковал его наставник. И потому поначалу учение шло с трудом, через пень-колоду, пока не рассказали они обо всем Эйлеру.
Дедушка Лео подумал немного, пожевав в задумчивости губами, и сказал:
— Студент мой — человек серьезный и прилежный, и, стало быть, менять его на другого никакого резона нет. А что смущается он да заикается, то не беда: надобно уметь и с такими людьми ладить, стараясь вникнуть в те материи, кои он излагает. А материи, изволите ли знать, непростые, и не всяк взрослый их понять может. — И вдруг, оживившись, предложил: — А ну-ка, скажи мне, Мишель, чего, например, не понял ты на последнем уроке?
И Миша признался, что не понимает, как надо поступать с дробными числами, как делить дробь на дробь или же, наоборот, дробь на дробь умножать.
Дедушка Лео улыбнулся ласково и велел принести чернила, перья и бумагу. Старик и мальчик сели рядом, склонившись каждый над своим листом, а Августа устроилась чуть поодаль, но так, что ей было все видно и слышно.
Эйлер стал говорить по-немецки медленно и спокойно, отчеканивая каждое слово. Миша внимательно его слушал и аккуратно записывал то, что дедушка Лео диктовал. Одновременно все это Эйлер и сам записывал на своем листе. Потом, когда мальчик, просияв, признался, что сказанное понятно ему, дедушка Лео так же медленно и спокойно повторил то же самое по-русски и легко обнаружил, что именно не понял Миша из объяснений молодого учителя.
И тетушка Августа, не выдержав, воскликнула:
— Дядюшка Леонард! Даже я и то, сдается мне, поняла!
Эйлер поглядел на нее ласково и сказал:
— Другой раз принесу тебе книгу, чтоб и ты знала, чем это занимается старый Эйлер всю свою жизнь.
Августа с некоторым сомнением в голосе почтительно спросила:
— Неужели, дядюшка, стали писать вы мемуары?
И Эйлер ответил, смеясь:
— Когда профессор начинает писать мемуары, на нем как на ученом можно ставить крест. А я еще кое о чем размышляю. А принесу я тебе, Августа, новую свою книгу, которую скоро окончу.
— И что ж это за книга, дядюшка Леонард?
И старик ответил:
— Называется она «Письма о разных физических и филозофических материях, писанные к некоторой немецкой принцессе».
Мишенька ничего из ответа дедушки Лео не понял, а тетушка Августа хотя и поняла ненамного больше, все же из политесу воскликнула жеманно:
— Ах, сколь это премило и преинтересно быть должно!
А в то время, когда Миша Барклай твердил французские и немецкие штудии, читал русский «Азбуковник», подолгу, не отрываясь, путешествовал по глобусу и по ландкарте России, Георг Вермелейн воевал с турками.
Первое тревожное письмо с театра военных действий пришло через год после отъезда дядюшки в Орел. Письмо это бригадир написал из города Глухова, где лежал он в лазарете. Миша долго искал на карте Глухов, пока с трудом не нашел его наконец в Малороссии, неподалеку от Сум. Вскоре пришло еще несколько писем из малороссийского же города Остера, где полк стоял на зимних квартирах, а потом ушел к Киеву, преследуя шайки польских мятежников, коих дядюшка именовал мудреным словом «конфедераты».
А на третий год письма стали приходить с Дуная, где началась война с турками[14], да из таких мест, какие и на подробной ландкарте отыскать было нельзя: Рябая Могила и Ларга, где Новотроицкий кирасирский полк крепко рубился с янычарами, добывая себе новые награды и вечную славу. Когда в письмах дядюшки появились названия Хотин и Кагул, то отыскать их на карте было несложно, а слышать о них и Мише и тете Августе уже довелось. Известия о тех победах накануне вслух читали во всех церквах, и бюллетени о том расклеены были по всему городу. А Миша узнал об этом, когда читали бюллетень в их лютеранской кирхе Святого Петра.
И тут Миша впервые услышал о фельдмаршале Румянцеве, который с сорокатысячной армией побил турецкого пашу с превосходными вчетверо противу него силами.
Вермелейн дождался, когда Мише исполнилось восемь лет, и 13 декабря 1769 года — точно в день рождения — произвел племянника в вахмистры, что соответствовало фельдфебелю в пехоте. И был чин вахмистра последним из унтер-офицерских чинов. Далее же, чтоб продвигаться вперед, надобно было сдать экзамены на офицера и начать действительную военную службу, находясь в полку от подъема и до отбоя и выполняя все, что требует устав.
В декабре 1770 года пришло Августе еще одно письмо. В нем Вермелейн писал, что из-за ранения, о котором ранее не сообщал, чтобы не тревожить напрасно, выходит он в отставку и вскоре приедет в Петербург.
Миша, услышав о скором приезде дядюшки, порывисто обнял тетю, чего раньше никогда с ним не случалось, и, смутившись, убежал к себе в комнатку.
С возвращением дядюшки у Миши началась новая жизнь. Бригадир, оказавшись в отставке, чуть ли не все свое время посвящал Мише. Сразу же увидев огрехи женского воспитания мальчика, Вермелейн подошел к отроку и как доброжелательный родственник, и как командир полка — хотя и бывший — к своему молодому подчиненному, которого хотел он видеть исправным офицером. И потому с самого начала стал прививать Мише такие качества, как честность, трудолюбие, исполнительность, пунктуальность и безусловное подчинение старшим. Главное же внимание уделил Вермелейн его военному образованию. Он приносил в дом одну за другой книги по военной истории, героями которых были Александр Македонский, Ганнибал и Цезарь и недавно жившие великие полководцы — австрийский генералиссимус принц Евгений Савойский, английский герцог Джон Мальборо Черчилль и любимый герой бригадира, чье имя поминалось всеми вокруг чуть ли не каждый день, — царь Петр.
Весною же Вермелейн с племянником гулял по городу и окрестностям, и бригадир был его умным и знающим проводником, особо обращая внимание Миши на все, что относилось к армии и ее жизни.
Дядюшка — старый ветеран — рассказывал и о форме встречавшихся им офицеров, унтер-офицеров и рядовых, об отличиях полков и батальонов, об артиллерии, если попадалась им на глаза батарея, об устройстве казарм, когда проходили они мимо длинных корпусов, занятых преображенцами, или городков измайловцев и семеновцев.