— Мы все объединимся вокруг вас, — горячо воскликнул Марк, — мы никому не дадим встать на вашем пути, помешать вашему делу, самому неотложному и благородному делу современности, делу спасения народа!
Сальван грустно улыбнулся.
— Все вы? Да много ли вас, мой друг?.. Вот вы да еще Симон, на него я возлагал большие надежды. Есть еще мадемуазель Мазлин, с которой вы работаете в Жонвиле, — будь у нас несколько десятков таких учительниц, как она, мы увидели бы наконец среди нового поколения женщин гражданок, матерей и жен, освобожденных от влияния священников. Что до Феру, он сбился с пути, ожесточившись от нищеты, его сознание отравлено горечью… Остальные учителя — стадо, равнодушное и себялюбивое, косные рутинеры, озабоченные лишь тем, как бы угодить начальству, быть у него на хорошем счету. А сколько отступников, тех, что перешли на сторону врага, вроде мадемуазель Рузер, — она одна стоит десяти монашек и сыграла такую отвратительную роль в деле Симона. Да, я забыл про беднягу Миньо, он был из лучших наших учеников; это славный малый, но над ним надо работать: он легко поддается любому влиянию — и хорошему и дурному.
Сальван снова воодушевился и продолжал с горячим убеждением:
— Возьмите Дутрекена, которого вы только что здесь видели: глядя на него, можно прийти в отчаяние! Он педагог и сын педагога, ему было пятнадцать лет в семидесятом году, и когда три года спустя он поступил в Нормальную школу, он трагически переживал поражение, он подрастал, пылая гневом и жаждой реванша. Тогда в учебных заведениях выдвигали на первое место идею родины. Нужны были только солдаты, армия превращалась в святая святых, та самая армия, которая с той поры простояла тридцать лет под ружьем в бездействии и поглотила миллиарды. Таким образом, вместо Франции передовой, стремящейся к истине, справедливости и миру, Франции, способной спасти весь мир, создали Францию-воительницу… И вот вам Дутрекен, — в сущности, хороший республиканец, в свое время верный сторонник Гамбетты, вчерашний антиклерикал; сегодня патриотизм толкает его в объятия антисемитизма, а завтра сделает клерикалом. Он только что нес всякую дичь, вдохновленный «Пти Бомонтэ»: Франция прежде всего, евреи должны быть изгнаны, почитание армии возводится в догму, основная цель государства — спасение родины от надвигающейся опасности, наконец, нужно сделать школу свободной от опеки государства, другими словами — развязать руки конгрегациям, чтобы они могли еще пуще одурманивать народ. Так произошло падение республиканца и патриота старого закала… При этом Дутрекен славный человек, превосходный преподаватель, у него нынче пять помощников, и его школа в Бомоне стала образцовой. Двое его сыновей младшие преподаватели в департаменте, мне известно, что они разделяют взгляды отца, доводя их до крайности по молодости лет. Что нас ждет впереди, если наши народные учителя проникнутся таким духом?.. Пора, давно пора воспитывать педагогов другого толка, дать нашему бедному темному народу армию просвещенных умов, которые откроют ему истину — этот подлинный источник справедливости, добра и счастья!
Последние слова он произнес с таким жаром, что Марк засмеялся от радости.
— Узнаю вас, дорогой учитель, как хорошо, что у вас не опустились руки, и, разумеется, вы победите, потому что истина на вашей стороне.
Сальван охотно признал, что поддался мимолетному унынию. Грозивший Симону несправедливый процесс вывел его из равновесия.
— Так вы просите совета? Спрашиваете, как действовать?.. Что ж, поищем вместе, разберемся в создавшемся положении.
Во главе учебного округа стоял Форб, человек мягкий и благожелательный, весьма начитанный и умный, но, уйдя с головой в изучение древней истории, он в душе презирал современность, замкнулся в кругу своих интересов и стал, по существу, только посредником между министром и учебным округом. Инспектором учебного округа был Ле Баразе; все надежды Сальван возлагал на этого мужественного и мудрого человека, к тому же искусного политика. Ему было пятьдесят лет, он начинал свою деятельность в героические времена создания республики, когда возникла необходимость в обязательном светском образовании, которое стало бы основой свободного и справедливого демократического строя. Этот республиканец старого закала сохранял ненависть к клерикалам и был убежден, что нужно отстранить духовенство от преподавания, освободить умы от пут лживых догматов, чтобы создать нацию сильную, просвещенную и активную, способную проявить в полной мере свой гений. Однако Ле Баразе постоянно встречал препятствия, упорное сопротивление церкви, и с годами у пылкого революционера выработалась осмотрительность; благодаря ловким дипломатическим приемам он постепенно укреплялся на медленно завоеванных позициях; когда натискам противников нельзя было противопоставить силу, он прибегал к пассивному сопротивлению. В свое время он преподавал в парижском лицее; став инспектором, он широко использовал свою власть и влияние, но никогда не вступал в открытую борьбу с префектом, с депутатами или с сенаторами, хотя и не шел на уступки, и в конце концов всякий раз добивался своего. Именно благодаря его поддержке Сальван, подвергавшийся яростным нападкам со стороны клерикальной партии, мог в относительно спокойной обстановке продолжать дело возрождения Нормальной школы — обновлять состав учителей начальных школ; один Ле Баразе был в состоянии защитить Симона от своего подчиненного, инспектора народных училищ Морезена. Красавчик Морезен грозил стать лютым противником, предать свое ведомство и переметнуться на сторону конгрегации; почуяв, откуда дует ветер, он твердо уверовал в победу церкви, готовой щедро оплатить его услуги.
— Вам говорили о его показаниях? — продолжал Сальван. — Он невесть что наплел на Симона следователю Дэ. Подумать только, инспектировать школы поручают таким иезуитам!.. Одного с ним поля ягодка Депенвилье, директор бомонского лицея, которого каждое воскресенье можно встретить на мессе, в церкви святого Максенция, вместе с женой и двумя дурнушками-дочерьми. Разумеется, существует свобода совести. Депенвилье волен ходить в храм, но он не имеет права отдавать в руки иезуитов наши средние учебные заведения. Отец Крабо хозяйничает в нашем лицее, как в своем коллеже в Вальмари. Для меня звучит насмешкой, когда я слышу, что этот якобы светский и республиканский лицей противопоставляют коллежу конгрегации, его сопернику, хотя, в сущности, он всего лишь позорный придаток коллежа… И впрямь в нашей республике творится бог знает что, если ее судьбы отдали в такие «надежные и верные» руки; теперь я понимаю, почему Морезен работает на вражеский лагерь, — там развивают кипучую деятельность и изрядно платят.
Прощаясь с Марком, Сальван добавил:
— Хорошо, я повидаюсь с Ле Баразе… Не ходите к нему сами, пусть просьба исходит от меня, он всегда энергично меня поддерживает. Нет смысла его торопить, он любит выжидать и действует на свой манер; во всяком случае, если он и не сможет непосредственно помочь Симону, он сумеет обезвредить Морезена. Советую вам повидать Лемаруа, нашего мэра и депутата, старого друга отца вашей жены, Бертеро, вы, конечно, хорошо его знаете. Он может быть вам полезен.
Выйдя на улицу, Марк решил, не откладывая, отправиться к Лемаруа. Было одиннадцать часов, и он рассчитывал застать его дома. Пройдя по улице Гамбетты, которая вела от лицея к ратуше и рассекала город пополам, он очутился на излюбленном месте гулянья, авеню Жафр, проходившей через Бомон в другом направлении — от префектуры до собора. Лемаруа принадлежал роскошный особняк в аристократическом квартале, и его жена, красавица парижанка, устраивала там приемы. Сделавшись известным врачом и разбогатев, он привез ее из Парижа и открыл практику в родном городе, мечтая сделать политическую карьеру. Говорили, что в молодости, еще будучи студентом-медиком, он случайно сблизился с Гамбеттой и жил с ним в тесной дружбе, был восторженным и убежденным республиканцем, одним из любимых учеников великого человека. Поэтому в Бомоне его считали оплотом буржуазной республики, его обходительная жена пользовалась успехом, и сам он был популярен среди бедняков, которых лечил бесплатно, в общем, это был неглупый и добрый человек. Политическую карьеру он сделал быстро, став сначала муниципальным советником и, наконец, депутатом и мэром. За двенадцать лет он пустил крепкие корни в мэрии и прочно держал свой депутатский мандат, считая то и другое своей законной собственностью; Лемаруа был полновластным хозяином города и признанным лидером депутатов департамента, хотя среди них встречались и реакционеры.
Когда Марк вошел в кабинет, обставленный с внушительной роскошью, хозяин поднялся навстречу, радушно протягивая гостю обе руки. Лемаруа был темноволосый мужчина с массивной головой, резким профилем и светлыми живыми глазами. Несмотря на возраст — ему было около пятидесяти, — в его темных волосах едва проглядывала седина.
— Здравствуйте, мой дорогой! Я все удивлялся, что вы не заходите, и теперь угадываю, что вас ко мне привело… Какое ужасное дело — это дело Симона! Бедняга, конечно, невиновен, это доказывает хотя бы ярость, с какой его травят… Я, разумеется, с вами, от всего сердца на вашей стороне!
Ободренный ласковым приемом и радуясь, что наконец встретился с честным человеком, Марк объяснил, что пришел просить содействия всемогущего мэра. Надо что-то предпринять — нельзя допустить, чтобы осудили невиновного. Но Лемаруа воздел руки к небу.
— Конечно, надо действовать!.. Но как быть с общественным мнением, ведь взбудоражен весь департамент?.. Вам, конечно, известно, что политическая атмосфера здесь все больше накаляется. Между тем общие выборы назначены на май следующего года, осталось всего девять месяцев! Отдаете ли вы себе отчет, как осторожно мы должны вести себя, чтобы дело не кончилось поражением республиканской партии?
Усевшись в кресло, он вертел в руках большой разрезальный нож из слоновой кости, лицо его стало озабоченным. Он поведал Марку о своих опасениях, рассказал о брожении в департаменте, об успехах социалистов, проявлявших заметную активность. Не то чтобы он их боялся — ни у одного социалиста не было шансов пройти на выборах, — но в последний раз оказались избранными двое реакционеров, в том числе недавно примкнувший к их партии Сангльбёф, и случилось это именно из-за маневров социалистов. В мае будущего года ожидалась еще более яростная схватка. Он произносил слово «социалисты» с досадой и ненавистью; в его тоне слышались гнев и страх завладевших властью буржуазных республиканцев перед медленным и неотвратимым подъемом социалистов-республиканцев, стремящихся к власти.
— Ну, разве я могу чем-нибудь вам помочь, мой друг? Я связан по рукам и по ногам, мы вынуждены считаться с общественным мнением… Разумеется, я не говорю о себе — я-то уверен, что меня изберут, но я должен быть заодно со своими коллегами, чтобы их не разбили в пух и прах… Бог мой, если бы дело шло только о моем мандате, я без колебаний пожертвовал бы им и поступил бы, как мне подсказывает совесть, я стал бы отстаивать во всеуслышание то, что считаю истиной. Однако на карту поставлена судьба республики, и наша задача не допустить ее поражения в нашем лице… Если бы вы только знали, как разыгрались страсти!
Затем он стал жаловаться на префекта Энбиза, — видный мужчина с моноклем, внешне безупречный и вылощенный, но помощи от него никакой; он боится навлечь на себя недовольство министра или иезуитов, старается угодить всем и вечно твердит одно: «Поменьше шума, господа!» В душе префект, конечно, на стороне попов и военщины, так что за ним надо смотреть в оба, прибегая к дипломатии и компромиссам.
— Итак, мой друг, перед вами человек, доведенный до отчаяния, вынужденный в течение девяти месяцев рассчитывать каждый свой шаг и взвешивать каждое слово, чтобы не доставить радости черной своре, заслужив ругань читателей «Пти Бомонтэ». Дело Симона возникло в такой неподходящий момент… Ах, если бы не выборы, я не задумываясь выступил бы в его пользу!
Внезапно он рассвирепел, изменив своей обычной выдержке.
— Мало того что ваш Симон взвалил на нас свое дело в такое трудное время, он собирается еще пригласить адвоката Дельбо, социалиста Дельбо, ставшего притчей во языцех всего благонамеренного общества. Хуже не придумаешь — ваш Симон как будто нарочно действует так, чтобы его осудили.
Марк слушал, и сердце у него сжималось, его снова постигло разочарование. А он-то считал Лемаруа честным человеком, — тот столько раз доказывал свои республиканские убеждения!
— Но ведь Дельбо, — наконец возразил он, — выдающийся адвокат, и мой бедный друг остановил свой выбор на нем, полагая, как и все мы, что в теперешних обстоятельствах он самый подходящий человек. Да и сомнительно, согласится ли другой адвокат вести это дело… Времена действительно крутые, люди начинают трусить.
Лемаруа понял намек Марка. Он сделал резкий жест, но сдержался, и ему даже удалось улыбнуться.
— Вы считаете, что я чересчур благоразумен, мой молодой друг, не так ли? Вот станете постарше и поймете, что в политике не всегда можно поступать по своим убеждениям… Но отчего бы вам не обратиться к моему коллеге Марсильи, вашему молодому депутату, кумиру и надежде всей просвещенной молодежи департамента? Пусть я перешел в разряд стариков, которые растеряли свой пыл и поджали хвост — не будем спорить. Но Марсильи, человек широких взглядов, чуждый предрассудков, уж конечно, возглавит вашу борьбу… Ступайте, ступайте к нему…
Он проводил Марка до лестницы, снова пожал ему обе руки, обещая сделать все, что в его силах, как только обстановка станет благоприятнее.
В самом деле, почему бы не сходить к Марсильи? Он жил на той же авеню Жафр, по соседству, а время было раннее — еще не было двенадцати часов. Марк вполне мог к нему явиться, так как содействовал его успеху на выборах: он приветствовал эту кандидатуру — его восхищала блестящая образованность Марсильи. Марсильи родился в Жонвиле, с отличием кончил Нормальную школу и в течение двух лет руководил кафедрой в Бомонском университете; там он и выставил свою кандидатуру, предварительно подав в отставку. Небольшого роста блондин с тонкими чертами лица, с неизменно приветливой улыбкой на губах, он пленял женские сердца и очаровывал мужчин редким умением подойти к каждому, готовностью всем оказать услугу. Однако молодежи, главным образом, нравилось, что он молод — ему едва исполнилось тридцать два года, — нравились и его умело составленные речи, весьма доступные, облеченные в изящную форму и вместе с тем доказывающие глубокое знание людей и обстоятельств. Наконец-то, надеялись все, у них будет молодой депутат, на которого можно положиться. Он обновит политику, вольет в нее свежую кровь молодого поколения, введет в обиход безупречный язык, все тонкости литературного стиля! И в самом деле, за последние три года он стал играть в палате все более заметную роль. Авторитет Марсильи непрерывно рос, и, несмотря на его тридцать два года, уже поговаривали о портфеле. Одно было несомненно: если Марсильи усердно и неутомимо занимался делами своих избирателей, то еще ретивее он обделывал свои собственные, пользуясь любым обстоятельством как удобной ступенькой и продвигаясь столь ловко и непринужденно, что никому не приходило в голову заподозрить в этом кандидате нетерпеливой, горячей молодежи заурядного карьериста, жадного до наслаждений и до власти.
Квартира Марсильи была обставлена с утонченным вкусом, он принял Марка по-товарищески, словно этот безвестный деревенский учитель все еще был его однокашником. Он тотчас заговорил о злополучном Симоне, которому, как он уверял, сочувствовал всем сердцем. Разумеется, он не отказывается ему помочь, замолвить за него словечко, повидать нужных людей. Однако в заключение он весьма деликатно посоветовал соблюдать крайнюю осмотрительность ввиду предстоящих выборов. В сущности, это был тот же ответ, что Марк услышал от Лемаруа, но облеченный в более мягкую форму: та же тайная решимость ни во что не вмешиваться, чтобы не оказался под угрозой ковчег завета — выставленные перед избирателями кандидатуры. Как бы ни разнились эти две школы — старая, более грубая, и молодая, прикрашенная любезностями, они сходились в алчном стремлении во что бы то ни стало удержать завоеванную власть. Марку впервые открылось, что Марсильи, по существу, чистой воды карьерист, хладнокровно идущий к цели. Все же, прощаясь, он поблагодарил молодого депутата, который, не скупясь на ласковые слова, клялся ему услужить.
В этот день Марк вернулся в Майбуа встревоженный и озабоченный. К вечеру он отправился на улицу Тру, желая подбодрить Леманов, и застал всю семью в слезах. Они так рассчитывали, что дело будет прекращено! Но Давид, расстроенный дурным известием, все еще во что-то верил, быть может, в чудо, которое предотвратит ужасный процесс. В последующие дни события развивались с необычайной быстротой: следственная палата проявила удивительную поспешность, и прокуратура назначила рассмотрение дела на ближайшую октябрьскую сессию. Перед лицом грозной опасности Давид, горячо убежденный в невиновности брата, обрел несокрушимое мужество и проявил поистине героическую твердость и силу духа. Итак, процесс состоится, не удастся избежать позора. Но разве смогут подобрать такой состав присяжных, который осмелится осудить Симона при полном отсутствии улик? Сама мысль об осуждении казалась невероятной, невозможной. Симон в тюрьме непрестанно твердил о своей невиновности; его убежденность в скором освобождении и хладнокровное ожидание суда поддерживали и воодушевляли Давида при каждом свидании. У Леманов даже строили планы, — г-жа Симон поговаривала о поездке к друзьям в Прованс, где она с мужем и детьми как следует отдохнули бы месяц в тихом уголке. На время все воспрянули духом, и Давид повез как-то утром Марка в Бомон к Дельбо, обсудить с ним все обстоятельства дела.