Николай оторвал голову от подушки. Было темно. Он взял со столика будильник, поднёс к циферблату зажигалку. Был четвёртый час ночи.
Он полежал несколько минут, стараясь собраться с мыслями, подумал, почему ему приснилась церковь и плита, под которой был похоронен последний барин усадьбы Спасской, и так явственно он видел надпись на надгробии, и ёлку без макушки.
Решив, что во сне может привидеться и не такое, когда за окном чуть забрезжило, он вышел на улицу. Было тихо, как всегда перед рассветом. Спали деревья, склонив к земле тонкие ветви, опушённые листвой, спал заросший обмелевший пруд, от которого тянуло волглой свежестью, а на пригорках желтели чутельными огоньками цветы мать-и-мачехи.
Продрогнув в майке и трусах и не услышав никаких звуков, не увидев свечения, он вернулся в дом, лёг на постель и мгновенно уснул, словно провалился в глубокое небытие.
Утром он проснулся совершенно опустошённый, когда солнце ярко светило в незанавешенное окно мансарды. Так поздно он никогда не вставал.
Умывшись, прошёл на кухню приготовить завтрак. Готовили они на сжиженном газе, баллоны с которым привозили из города на старом пикапчике, приобретённым по дешёвке прошлой осенью. На этой потрёпанной машине Афанасий уехал в город. Явления прошедшей ночи не давали Николаю покою. И, что бы он не начинал делать, всё валилось из рук. Он даже гвоздя не мог вбить в стену, чтобы повесить свою картину.
Послонявшись по дому до полудня, не выдержал напряжения и отправился пешком в село Спас-на-Броду.
Подойдя к церкви на широкую луговину у правого придела, где когда-то был небольшой погост, срытый в тридцатые годы, внимательно осмотрел ровную площадку, где хоронили богатых людей, жертвовавших деньги и стройматериалы храму. Поозиравшись по сторонам, словно хотел увидеть ещё что-то, вспомнил про ёлку с обломанной вершиной, и ему подумалось, что её он видел на кладбище, расположенном в двух километрах от села.
Ноги сами понесли его напрямик через лес по заросшей тропке, и через минут двадцать он подошёл к нему в старой его части, где давно не хоронили умерших, полный смутных мыслей о произошедшем и воочию представляя, как из чрева земли вырастает надгробие поручика. Продолжая думать, что всё представившееся ему прошлой ночью является сном, он, тем не менее, стал искать елку со сломанной вершиной и, к своему удивлению, почти без труда нашёл её.
Место упокоения усопших в этой части заросло кустарником, высокой травой, в которой заплетались ноги и были скрыты старые еле узнаваемые могильные холмики. За высоким кустом бузины он обнаружил известняковую плиту и такой же крест с закругленными концами перекладин над ней.
С сильно бьющимся сердцем Николай стал обрывать траву, закрывавшую плиту. Сделав это, увидел надпись. Ее слова точно совпадали с теми, что он видел, как предполагал, во сне. Встав с корточек и вытерев мгновенно вспотевший лоб, он огляделся. Кладбище было пустынным, его тишины ничто не нарушало — ни голоса людей, ни шорох птиц. Лишь слабое дуновение ветра в листьях деревьев было похоже на заупокойную молитву, творимую в храме.
«Что за наваждение? — подумал Николай, глядя на стилизованный крест надгробия. — Значит, это был не сон? Но тогда что? Почему он его привёл к этому захоронению? Какой это знак и на что он может указывать? Почему ноги сами понесли его к церкви, а потом на кладбище? Хотел убедиться в реальности привидевшегося ему? Раньше на кладбище он бы не пошёл, приснись ему что угодно, а сегодня с лёгкостью сорвался с места».
Стараясь отвязаться от обуревавших его мыслей, Николай ходко пошёл, почти побежал, прочь от надгробия к выходу с кладбища, соображая, как это он раньше не замечал плиту с крестом. Как он знал по рассказам старших, в тридцатые годы, когда повсеместно церкви закрывали, а погосты вокруг них уничтожали, срыли и кладбище вокруг Спасской церкви. Плиты растащили, кресты разбили или сломали. Николай помнил, как в детские годы, приходя в село, видел там и сям валявшиеся в овраге обломки мрамора с выцарапанными гвоздями надписями, наполовину засыпанные землей, с буйной травой, вылезавшей у их подножия.
Выйдя на глинистую площадку перед входом на кладбище, Николай безотчетно оглянулся: ему показалось, что на него кто-то испытующе смотрит. Но сзади никого не было. Лишь ветка черемухи с готовыми распуститься тугими комочками цветков, распростёртая над решёткой ограды крайней могилы, показалось ему, колыхнулась, словно её держали, а потом отпустили.
Больше не оглядываясь, он почти сбежал с кладбищенского холма, перепрыгнул канаву с коричневой болотистой водой, пересёк шаткий мостик через Язовку и быстро направился домой. Ему казалось, что он слышит торопливые шаги за собой. Он оборачивался, но никого не видел, он останавливался, и шаги замирали, он продолжал движение и они вновь рождались. И всё это время чувствовал цепкий взгляд на своем затылке.
Стремглав вбежал, не вбежал — влетел, в дом и закрыл дверь на щеколду. И только тут расслабился, привалясь телом к спинке дивана.
Глава вторая. Нежданный гость
Стысь возвращался домой из ресторана. Там была дружеская попойка по случаю выгодной сделки Пола Зага со своим новым партнёром — богатым русским бизнесменом из Сибири. Событие прошло весело и шумно. Сначала обсуждали перспективы предприятия, сулящего немалые деньги, не скупились на хвалебные выражения в адрес друг друга, проливая липкий елей на сердца собравшихся, потом, как обычно после трёх-четырёх рюмок, все забыли ради какого повода собрались, и началась обычная пьянка, без которой не обходится ни одно увеселительное сборище на Руси.
Пол уехал раньше остальных, сославшись на занятость, а попросту говоря, его совсем пьяного вытащили под руки из-за стола и усадили в машину. После событий, происшедших в прошлом году в «Камнях», разрыва с Ольгой и смерти деда он частенько стал употреблять непомерное количество спиртного и иногда напивался, как выражаются русские, до поросячьего визга. И черты характера, как грубость и несдержанность, доходящие порой до безумия, которые он раньше скрывал под личиной добродушия, вырывались наружу, наводя порой ужас на присутствующих. Стысь, видя приближение таких минут, старался поскорее увильнуть домой, чтобы не быть свидетелем буйства патрона. И на этот раз он не стал сопровождать шефа, как бывало всего год назад, отдав его на попечение охранников, а сам предпочел продолжить увеселение, и пробыл в ресторане до конца пиршества, в перерывах после очередной рюмки бегая в туалет и вытирая сократовский лоб и бычью шею большим шёлковым платком. Собутыльники почти все покинули стол, а Стысь всё прикладывался к рюмке коньяка, почти не закусывая. В машине ему стало душно, несмотря на открытые окна, и он, не доезжая квартала до дома, отпустил шофёра, а сам решил проветриться, пройдя несколько сот метров по весенней Москве.
Было начало мая. Столица только что отпраздновала общенациональный праздник — День Победы. Несмотря на поздний час на улицах мелькали прохожие, которых выманила из домов тёплая погода. Ещё не успели снять с домов и столбов красные флажки и транспаранты. Деревья распускались, и улицы не казались такими пустыми. Начал накрапывать мелкий тёплый дождик, и Стысь поднял воротник длиннополого плаща, чтобы дождинки не попадали на шею и не стекали под рубашку.
Он снимал квартиру в многоэтажном доме старинной постройки за тысячу баксов. Хозяева жили на даче где-то километров за пятьдесят от Москвы и на квартиру наведывались только раз в три месяца, чтобы взимать квартплату и платить за израсходованную электроэнергию. Поэтому Стысю никто не досаждал, и он жил в четырёх удобных комнатах, предоставленный самому себе и мог позволять те немногие радости, что так отрадны для одинокого мужчины.
Он прошёл под арку во двор, предвкушая в душе, что сейчас отдохнёт, завалится на широкую тахту, блаженно вытянув ноги, и сон сломит его набравшееся водки тело и безмятежный покой продлится до утра и дольше, потому что Пол предоставил ему выходной.
Шаги гулко отдавались под сводами. Занятый своими мыслями, Стысь не заметил, как от стены отделилась тёмная фигура и преградила ему путь. Почти столкнувшись с человеком в плащевой куртке с капюшоном, низко надвинутым на глаза, Стысь оторопел, и замер как вкопанный, не зная, что предпринять. Хмель разом покинул голову. Человек, по всему, ждал именно его. Он грубым голосом проговорил:
— Не дергайся, Алик! — И взял его за пуговицу плаща.
Несмотря на то, что мужчина назвал его по имени, Стысь отстранился назад, высвобождая пуговицу, и машинально опустил руку в карман плаща, где лежал газовый баллончик, но рука незнакомца цепко обхватила запястье и голос вновь повторил:
— Я ж сказал: не дергайся!
На Стыся пахнуло сивушным перегаром и запахом крепкого табака. Он, подобравшись, внимательно вглядывался в смутно белевшее под капюшоном лицо. Ему показалось, что голос был знаком, но сразу не мог определить, кому он принадлежал.
— Не узнаёшь? — спросил мужчина с лёгким хрипловатым смехом. — Быстро ты друзей забыл.
Он перестал смеяться и откинул капюшон. На Стыся в упор смотрели два глаза, как две круглые маслины, вдавленные по обеим сторонам массивного носа.
— Обух?! — выдавил ошеломлённо Стысь, и напряжение, которое он чувствовал во всём теле, исчезло. Непроизвольный вздох вырвался из его груди. — Ну, ты меня и напугал! — Он вытер рукой лоб, то ли вспотевший, то ли мокрый от дождя. — Это ты?! Вот не думал встретиться…
— Ты считал, что я прожигаю жизнь в уютном кафе где-нибудь на берегу тёплого моря?
— Я полагал, что ты… ты…, — стал заикаться Стысь, не зная, что сказать и как себя вести с бывшим подельником, изменившим Полу и принимавшим участие в краже сундука хозяина.
— Как видишь, жив.
— Я думал, все погибли в… «Камнях», — сказал Стысь, оправившись от неожиданного появления уголовника и соображая, с хорошим или плохим настроением пришёл Обух и зачем он объявился, зная, что Стысь не должен проявлять к нему дружеских чувств после всего, что произошло.
— Так и будем стоять в подворотне? — проворчал Обух, оглядываясь по сторонам. — Побазарить надо. Не зря ж я ошивался здесь битых два часа.
Стысь отметил, что Обух говорил с ним не так, как в прежние времена, не как подчинённый с начальником, а на равных, как партнёр с партнёром. Но чем была вызвана эта перемена во взаимоотношениях, он не догадывался.
— Конечно, конечно, — промямлил Стысь, словно уличённый в чём-то нехорошем. — Идём ко мне. Там и поговорим. Ты же не пришёл просто повидать старого друга? Видать по важному делу?
— Угадал, — рассмеялся Обух.
Стысь было подумал, что Обух пришёл за причитающимся гонораром, который Алик обещал всем выплатить после завершения операции. Но эту версию он отбросил сразу после её возникновения, как неправдоподобную. Операция провалилась, мало того, они умыкнули сундук, за которым были посланы, и в этом случае ждать обещанной награды было верхом бесстыдства. Как это ещё Обух набрался нахальства появиться перед Стысем, не боясь ответа за всё содеянное. Но если не за этим, тогда зачем он притащился?
Стысь недолго ломал голову, стараясь догадаться о причинах появления бандита. Что думать, сам расскажет. Поэтому он не стал делать опрометчивых шагов, полагая, что это не в его интересах. Двор был глухой и безлюдный в это время. А от этих уголовников можно ожидать всего самого наихудшего. Набрал подонков в команду на свою голову. Стысь незаметно вздохнул. Не пришёл же тот в самом деле сводить счеты? Стысь лично ничего плохого Обуху не сделал… Но надо держать ухо востро. Так он размышлял, идя к подъезду, зажав в кармане баллончик с газом.
Подойдя к двери, пошлёпал пухлыми пальцами по клавишам кодового замка, стараясь плечом заслонить от Обуха цифры, которые набирал. Но тот смотрел в другую сторону, ошаривая глазами пустынный двор.
Они поднялись на третий этаж, и Стысь, отперев дверь квартиры, толкнул её.
— Ты один живёшь? — настороженно спросил Обух, вглядываясь в тёмную прихожую из-за спины Алика.
Стысь не ответил на его вопрос. Он включил свет и сказал:
— Проходи. Раздевайся. — А потом добавил: — Один. Посторонних нет.
Пропустив Обуха впереди себя, захлопнул дверь и снял плащ, оставшись в тёмно-синем костюме, в белоснежной рубашке с галстуком бабочкой.
Обух тоже стянул влажную куртку, глядя на респектабельного Стыся. Взглянул в зеркало, висевшее на стене, пригладил коротко остриженные волосы.
Стысь провёл его в большую комнату, где стоял телевизор, диван с изогнутой спинкой, несколько стульев с пухлыми сиденьями и два кресла. Отдельный стол в широком простенке занимал компьютер со всеми причандалами. В картонной коробке лежали дискеты, рядом начатая пачка бумаги. Пол был застлан мохнатым ковром.
Стысь достал мобильник из кармана пиджака, небрежно бросил его на диван, сдёрнул с шеи галстук.
— А ничего у тебя департаменты, — проронил Обух, оглядывая комнату и поглаживая широкой ладонью лицо в мелких прыщах.
«Сволочь неграмотная», — подумал Стысь, поморщившись от слова «департаменты», но вслух сказал:
— «Департаменты» не мои. Я их снимаю. А вся обстановка хозяйская. Так что, заходя, вытирай ноги, — усмехнулся он своей, как он посчитал, тонкой иронии, желая хоть этим ущемить гостя.
Но Обух не понял, что Стысь над ним посмеялся.
— Ну, так чем обязан твоему появлению? — спросил Стысь нарочито небрежно, садясь на диван и закидывая ногу на ногу.
Привычная домашняя обстановка его успокоила, мелкая дрожь, бросившая в ноги на дворе при неожиданном появлении бандита прошла, и он уже не колеблясь знал, что Обух пришёл не сводить с ним счёты, так как не Стысь украл сундук у Обуха, а наоборот. Его привело нечто другое и, видать, немаловажное, почему и пришёл в открытую, не боясь, что Стысь обойдётся с ним круто. Хотя, что мог сделать Стысь, если бы даже и захотел, с бандитом, у которого наверняка в кармане нож или шило.
— Так что тебя привело ко мне? — снова спросил Стысь, в упор глядя на гостя снизу вверх. В его словах промелькнула доля раздражительности, которую он пытался скрыть за умильной личиной. Но как Обух не был туп, он это заметил.
— Сердишься, что мои корешки своротили у вас сундук? — спросил он, кривя губы.
— А ты что — не принимал в этом участия?
— Непосредственно нет. Я даже не знал о таком плане. Всё в своем чугунке держал Зашитый. Это, когда они откопали сундук и привезли его, тогда и сказали, что поделят добычу между всей кодлой.
— Пол не простил вам этого дела. Если он узнает, что я принимал тебя, мне не поздоровится. Так что выкладывай, что тебе нужно от меня и проваливай.
— Так уж сразу и проваливай! — миролюбиво ответил Обух и без приглашения присел в кресло. — Не возражаешь? — прищурившись, спросил он, приваливаясь к высокой спинке.
— Сначала сел, а потом спрашивает.
Стысь хотел добавить распространенное среди русских слово «козёл», но вовремя спохватился и промолчал.
А Обух достал сигарету, чиркнул зажигалкой. По комнате поплыл запах крепких сигарет.
Стысь понял по поведению Обуха, что тот пришёл не на пять минут, и тоскливо бросил взгляд на кровать, стоявшую в соседней комнате. Он мечтал поспать после ресторана, а теперь придётся выслушивать какие-то заявления неожиданного пришельца.
Обух, словно прочитав его мысли, вальяжно развалившись в кресле, попыхивая сигаретой, сказал:
— Разговор будет серьёзный, но не долгий, надеюсь, тебе интересный. А чтобы у тебя не было кислым лицо, предлагаю раздавить пузырь.
С этими словами он достал из нагрудного кармана пиджака плоскую бутылку осетинской водки, приподнялся и поставил на стол.
«Или жмотничает, или сидит на подсосе», — подумал Стысь, глядя на бутылку дешёвой водки, и удивляясь тому, как быстро прилипают к языку блатные слова. Недаром говорится: «С кем поведёшься, от того и забеременеешь».
Предположив, что Обух пришёл мириться, а не требовать денег, Стысь прошёл на кухню, достал из холодильника начатую бутылку «Наполеона» и поставил на стол. Из буфета взял коробку шоколадных конфет и две рюмки.