Вода не освежила Ослабова, а как будто прибавила хмелю.
«Фунт стерлингов! — не выходило у него из головы, — Англия купила нас? Мы работаем на Англию? И я тоже, доктор Ослабов? Где же мой подвиг? Фунт стерлингов! Фунт стерлингов!»
Он почувствовал себя, как мышь в мышеловке, заметался на стуле. Комнатка маленькая, как эта судьба, которая называется фунт стерлингов. Оранжевые птицы в голубой комнате, как в клетке. И он, Ослабов, в клетке. Некуда податься. Отчаянье его охватило и злоба. Ну, что ж! Не он один! Все, как он! Свое дело он все-таки сделает. А пока…
— Налейте-ка мне! — подставил он свой стакан Гампелю.
— Ну что за прелесть вы, доктор! — разнежился тот. — И до чего вы логичны! Сразу видно, что Кантом увлекались! Лью, лью с удовольствием! Вы сделали единственный возможный вывод, согласившись наконец выпить как следует! Ваше здоровье! Э! Что там?
Чокнуться им помешал все усиливающийся шум в соседнем кабинете. Там давно уже песни сменились громким пьяным говором, сквозь который время от времени прорывался надрывный женский голос. Теперь этот голос кричал навзрыд, как в истерике, а мужские крики вокруг него стали напористыми и угрожающими.
Гампель и Ослабов насторожились. Гампель высунулся в большую комнату за занавеску и тотчас театрально откинул ее, приглашая Ослабова:
— Глядите!
Из соседнего кабинета в большую комнату выбежала женщина с растрепанными черными волосами, в черном открытом платье, очень бледная. С одной ноги у нее спускался чулок, обнажая ногу еще белее лица. Вся в слезах, вся в каком-то предельном испуге, она заметалась по комнате, ища защиты, хотя никто за ней не гнался.
— Куламбина! Не скандаль! — строго остановил ее духанщик из-за стойки. — Авдотья Петровна! Пожалуйста, тебе говорю, не скандаль!
Она остановилась посреди комнаты, и Ослабов увидел, что у нее большие, от перепугу казавшиеся еще больше, истерические глаза.
— Только что слушали Пьеро, а вот вам и Куламбина, — передразнил Гампель духанщика, обращаясь к Ослабову, в этом имени несомненное влияние нашего душки Вертинского. Дуня! Душенька! — позвал он Авдотью Петровну. — Не бойся! Пойди сюда!
Она, покачиваясь и поправляя волосы, подошла к их двери.
— Тут доктор, — продолжал Гампель, — психиатр.
— Я не психиатр! — возмутился Ослабов.
— Не мешайте! — бросил ему Гампель. — Интересный случай. Ну входи же, познакомься!
Авдотья Петровна, отирая слезы со щек ладонью и потом ладонь о платье, вошла и протянула руку Ослабову.
— Петровна, — назвала она себя.
Ослабов встал и поздоровался с ней так же, как здоровался с дамами в салоне Нины Георгиевны, только руки не поцеловал, потому что Авдотья Петровна не подсунула ее, как подсовывали дамы в салоне.
— Садитесь, Авдотья Петровна, — тотчас перенял Гампель тон Ослабова. — Хотите вина?
— Я же не пью вина! — виновато улыбнулась она.
Голос у нее был глухой, надорванный.
— Выпейте! — уговаривал ее Гампель. — Вам будет легче. Правда, доктор?
Она сделала несколько глотков. Ослабов молчал, наблюдая ее припухшие веки, дергающуюся челюсть и дрожь, пробегавшую по всему ее хрупкому телу, бледные десны, желтовато-голубой оттенок кожи, крупные широкие зубы и частые веснушки на щеках.
— Вас заставляли рассказывать? — ласково спросил ее Гампель.
Она вся передернулась и прислушалась: за стеной шел тихий разговор о каких-то ценах. Глаза ее забегали, пальцы хрустнули. Она кивнула головой, закусив губу, чтоб опять не расплакаться.
— Какие негодяи! Ах, какие жестокие негодяи! — сокрушенно покачал головой Гампель, — разве можно так мучить бедную Коломбину?
— Не надо мучить бедную Коломбину? — автоматически, как заученную фразу, повторила Авдотья Петровна.
И они очень просили вас рассказывать? — по-прежнему изображая сочувствие, продолжал выпытывать Гампель.
— Просили! — горько усмехнулась она.
— Неужели заставляли?
Она кивнула головой, как кукла.
— Не будем, пожалуйста, не будем говорить об этом! — воскликнула она. — Я сейчас! Только умоюсь.
С неожиданной легкостью она выпорхнула из комнатенки.
— Интересный экземпляр, — сказал Гампель Ослабову, — конечно, только для клинических наблюдений. Тыловая эротика уже не удовлетворяется обыкновенным развратом, даже насилием. Требуется нечто новое, психически более изощренное. Авдотья Петровна немножко того — вы заметили?
Гампель ткнул себя пальцем в пробор.
— У нее, по-видимому, истерия. И в очень сильной форме, — определил Ослабов.
— Ее изнасиловали. Муж ее, говорят, убит. Она попала в теплушку. Оттуда не выходят в нормальном виде. Как женщина, она, конечно, копейки не стоит. Приходится промышлять психологией. Вы не верьте, что она тут ломается. Она всем рассказывает, что с ней было. Ну, тут возможны наводящие вопросики. Публике это нравится.
Он гадко засмеялся.
— Но это ужас что такое! — возмутился Ослабов.
— Каждый зарабатывает чем может. Она и нам расскажет.
— Не надо! Не надо! Я не могу! — затрясся Ослабов.
— Странно, что вы, будучи доктором, не интересуетесь такими наблюдениями!
Авдотья Петровна уже входила в кабинет, насколько возможно подправленная и прибранная, с напудренным носом и подбородком. Серых своих губ она не подводила: это было не в принятом ею типе.
— А я думал, что Коломбина нас обманет! — весело воскликнул Гампель. — Ведь все Коломбины — обманщицы и плутовки!
— Я не хочу сегодня быть Коломбиной. Можно мне просто быть Авдотьей Петровной, — наивничая и не без остатков кокетства, спросила она.
— О, конечно! Вы же понимаете… Мы видим в вас такого же человека, как мы! — распинался Гампель.
— Спасибо вам. Я вас где-то видела?
— Здесь же, в прошлый мой приезд.
На минуту испуг опять всплеснулся в ее глазах, но она отогнала его.
— А это ваш товарищ? — показала она на Ослабова.
— Это мой друг, знаменитый петербургский врач, едет на фронт. Он мог бы помочь вам, если б вы ему все рассказали.
— Не надо, не надо! Я прошу вас, не надо! — вмешался Ослабов.
— Ведь это совсем другое, — вкрадчиво продолжал, не слушая его, Гампель, — одно дело рассказывать пьяницам для развлечения, другое дело — доктору.
— Это верно. Но мне ведь одинаково трудно.
Ослабов заметил, что у Гампеля плотоядно, как на шашлык, стали раздуваться ноздри.
— Я прошу вас оставить этот разговор, Гампель, — сказал Ослабов.
— А когда на фронте вам принесут солдата с развороченной грудью, вы тоже попросите… оставить этот разговор? — злясь, что ему мешают, ответил Гампель. — Вот перед вами больная, у нее только что был припадок. Он может повториться. И вы не хотите оказать ей помощи?
Авдотья Петровна преданно посмотрела на Гампеля, как на человека, который братски о ней заботится, и недоверчиво на Ослабова.
— У нее тяжелая психическая травма, — продолжал петь Гампель, — она — жертва войны. У нее было розовое детство, цветущая юность, счастливая любовь…
Авдотья Петровна впилась в него почти влюбленными глазами.
— У нее могла быть чудесная жизнь, она могла сделаться матерью. И война все это разбила. Муж ее пропал без вести. Она едет на фронт в надежде найти его могилу, осыпать ее цветами… И вот… в пути…
У Авдотьи Петровны задрожали колени и локти.
— Перестаньте, — крикнул Ослабов, стукнув по столу кулаком.
— Если вам дурно, выйдите в сад! — почти грубо ответил Гампель и, уже не сдерживая себя, впился глазами в Авдотью Петровну. Ноздри его раздулись, голос загнусавил, дыханье участилось.
— Осыпать цветами могилу любимого человека… И вот…
Ослабов не выдержал и выбежал из кабинета в большую комнату, на террасу, с пирующими на стене кавказцами, в темный сад, под деревья. Сел на скамейку, откинул голову. Сквозь темные пятна листвы бессчетными звездами запестрело над ним небо.
«Что за кошмар! Что он делает!» — подумал он, сорвался со скамейки, пробежал вглубь, наткнулся на какую-то пару в траве, откуда раздался сердитый голос:
— Зачем по человеку ходишь? Стрелять буду!
Ослабов выбежал через калитку на дорогу. Распряженные лошади мирно и звонко жевали траву, фаэтонщики тут же, на траве, пили и закусывали.
— Зачем бежишь на дорогу? — спросил один. — Клозет в саду есть!
— Его рвать будет! — убежденно и по-бабьи заботливо сказал другой.
— Разве в саду рвать нельзя? — настойчиво повторил первый.
Ослабов стал сам себе противен от этих разговоров. «Чего это, в самом деле, я разбегался?» — подумал он, глотнул воздуха и быстрым шагом вернулся в духан. Занавеска в их кабинете была спущена. Подходя, он услышал задыхающийся голос Гампеля:
— Ну, ну… сначала били… а потом… а потом…
В ответ послышались какие-то икающие звуки, тотчас перешедшие в истерическое рыданье.
Ослабов рванул занавеску и вошел в кабинет.
С одной стороны столика, перегнувшись на него с локтями, сидел Гампель. Лоб у него был потный, пробор сбился, глаза блуждали, мокрый рот был полураскрыт. С другой стороны о доску стола билась головой Авдотья Петровна.
— Вы… вы… мерзавец! — крикнул Ослабов Гампелю, — вы издеваетесь над человеком!
— А вы… доктор, — выдержав паузу, ответил Гампель, — помогите больной.
Он подал Ослабову недопитый нарзан. Ослабов стал брызгать на Авдотью Петровну, поднял ей голову, дал выпить, она понемногу перестала рыдать, встала и, шатаясь, вышла.
— Счет! — потребовал Гампель и вынул бумажник.
Ослабов тоже вынул деньги. Расплатились и дали на чай молча. Духанщик вышел проводить гостей.
— А это… — Гампель вынул еще десять рублей и дал их духанщику.
— Куламбина? — догадался тот.
— Да.
Провожаемые пожеланиями духанщика, они вышли на дорогу и молча ждали, пока запрягут лошадей. Глухая, бархатная ночь стояла кругом в черных высоких тополях, распластываясь в низких окрестных горах, беспредельно ширилась в высоком до звезд воздухе. Кура чеканно звенела внизу под берегом. Смутно серела дорога в город. Природа разнежила Ослабова.
— Ругаться все-таки не нужно было! — подумал он, но ничего не сказал.
В фаэтон сели молча. Застоявшиеся лошади рванули и побежали бодрой рысью.
— Вы не сердитесь, Гампель, что я вас выругал? — сказал Ослабов, когда отъехали довольно далеко.
— Что вы, доктор! — деланно расхохотался Гампель. — Я был уверен, что вы меня ударите! Я бы на вашем месте ударил. Вы тоже, я думаю, на меня не сердитесь за эту истеричку? Надо же дать человеку заработать. А в общем, мы недурно провели время, а?
IV. Пушечное мясо
Ослабов проснулся у себя в номере поздно, с головной болью. Вчерашняя попойка казалась тяжелым сном. Быстро одевшись и наскоро выпив чаю, он отправился в городскую Думу. Вестибюль, лестницы, коридоры кишели народом. Дамы-патронессы хлопотали над ящиками с подарками, распределяя иконки, крестики, кисеты с табаком и мешочки с монпансье; заведующие хозяйством, вооруженные необычайно воинственно, суетились у кассы; санитары тащили куда-то складные носилки усовершенствованного образца, которые очень хорошо раскладывались здесь, в коридорах, и слишком быстро ломались на фронте; надушенные, завитые и напудренные сестры милосердия бегали, сопровождаемые служащими общественных организаций в необыкновенно блестящих погонах с едва заметным красным крестиком на них; важно и степенно стояли персидские купцы, оптовые поставщики риса и кишмиша, — городской голова был председателем кавказского отделения союза городов. Ослабов издали услышал его гортанный, низкий бас и нагнал его у дверей его кабинета.
— Доктор Ослабов! — чрезвычайно любезно встретил его председатель. — Поздравляю вас с милостивым приемом у его высочества. Вы назначены в мое распоряжение. У меня есть вакансия помощника главного врача в Урмийском районе. Если вам угодно, я могу вас отправить туда. Вы согласны?
— Пожалуйста. Мне бы только скорей на фронт.
— Сегодня же в одиннадцать вечера можете ехать. Жалованье за месяц вперед, подъемные и обмундировочные вам сейчас выпишут. Литер и документы тоже. Район интересный: наступление. Работа трудная: сыпняк. Если нужно будет, телеграфируйте непосредственно мне — постараюсь помочь.
— Благодарю вас. Я сегодня же выеду.
— Да, вот еще что. Ваше начальство, наш главный врач, доктор Древков, он, видите ли, как вам сказать, не без странностей. Ну, да ничего, уживетесь. Зато там уполномоченный чудесный человек — Арчил Андреевич Батуров. К нему и являйтесь. Всего хорошего. Желаю успеха. Подождите в приемной. Вас вызовут.
Он крепко пожал руку Ослабова и гневным голосом обратился к персам, ожидавшим очереди:
— Ну, где же рис? Рис где же?
Ослабов вышел в приемную, в толчею, в гул голосов, кричавших о десятках тысяч пудов, о сотнях тысяч рублей, о лошадях, об ишаках, об ящиках и мешках, как будто тут была биржа.
«Видно, фронт хорошо снабжается», — наивно подумал Ослабов, наблюдая всю эту торговую суматоху. Скоро его вызвали, и, постояв в очереди, он получил документы и деньги — неожиданно крупную для него сумму. Новенькие, шелестящие бумажки обожгли ему руки. «Фунт стерлингов! — вспомнил он, но радостная уверенность, что он сегодня едет, забила неприятное воспоминание. — Куда девать день? Только не с Гампелем! Вот что: поеду в баню», — пришло ему в голову.
Он свернул вниз, в узкие, переплетенные, как паутина, переулки на Майдан, в гул и запах лавочек-мастерских. Тут ковали и паяли кузнецы, сидя на корточках, медную посуду, тут чеканили ее ребро бесчисленными молоточками, тут пахло козлиной кожей, и синие, красные и зеленые куски местного сафьянца быстро превращались в чувяки в руках ловких чувячников. На створках открытых дверей стоймя стояли за перекладинами румяные чуреки, распространяя густой пшеничный запах, и на веревках висели, как тряпки, тончайшие лаваши. Из полутемных маленьких лавочек, где торговали пряностями, несся острый запах сушеных лимонов, шафрана и кардамона. Из дверей и окон чайханы вырывался легкий голубой дым кальяна, смешиваясь с дурманящим, сладковатым запахом опиума, который тайно курили там же. Любуясь Востоком, Ослабов не заметил, как дошел до горячих бань. Купив билет у торжественного старика, он разделся и вошел в баню. Клубы пара обдали его, и в ноздри ударил маслянистый, резкий и сначала неприятный запах серы. Ослабов сел на каменную скамью. Из облаков пара перед ним возникла сухая, скелетистая фигура высокого старика в красном фартуке на бедрах. Сам Хронос, удрученный тысячелетней жизнью, не мог быть страшнее. Он обдал скамью горячей водой и, уложив Ослабова, стал методично тереть его без мыла жесткой перчаткой, скатывая грязь до тех пор, пока кожа не становилась совсем шелковой. Потом взял наволоку, намылил ее, дунул в нее и выдавил на разнеженное паром и массажем тело Ослабова чудесное, воздушное, почти невесомое облако пены. Заботливо наблюдая, вполне ли Ослабов блаженствует, он сел с ним рядом на край скамьи.
— На войну едешь? — заговорил он. — Ай, хорошо! Война — хорошо.
— Почему хорошо? — приподымаясь из-под облака, спросил Ослабов.
— Много людей стало. Ай, много! Я сорок лет терщик, — никогда столько не было. Чурек — большие деньги. Помидор — большие деньги. Разве можно? Война много людей убьет — легко жить будет.
«Откуда у него такая философия?» — подумал Ослабов и сказал:
— Ты нехорошо говоришь, старик!
— Зачем нехорошо? Хороший человек так говорит. Авдаков князь так говорит. Берды-оглы, большой купец, так говорит. Мулла-Хассан в номер ходит, и мулла так говорит. Они знают. Ложись!
Он легко перевернул Ослабова ничком, с ловкостью кошки вскочил ему на спину и съехал вниз по спине, потом стал шлепать, бить, выправлять, разминать, дергать и вытягивать руки, ноги, пальцы так, что все кости захрустели.
«Э, да он здорово знает анатомию!» — подумал огорошенный Ослабов, припоминая название мускулов, по мере того как они попадали в руки терщика.
— Иди купаться! — ласково сказал наконец старик.