Добрынин пришел около полуночи. Давно не видевший его Марков удивился, как он похудел. А как только они заговорили, обнаружил, что у Добрынина не в порядке нервы.
Марков нарочно заговорил не о том, что больше всего волновало Добрынина. Начал рассказывать ему об успешной работе его товарищей. Добрынин слушал его как будто и с интересом и в то же время рассеянно, явно занятый своими мыслями.
— Ну расскажите теперь о себе, — попросил Марков.
— Не знаю, с чего начать… — Добрынин сморщил лицо, потер ладонью лоб.
— А вы с самого начала, Добрынин. С момента вашего знакомства, кажется, с фельдшером, который и привел вас туда.
Добрынин начал рассказывать. Поначалу он часто останавливался, сбивался и поправлялся. Он ошибался даже в хронологии событий. Было очевидно, что он уже не мог стройно представить себе всю историю своего проникновения во власовский штаб, и уже одно это было опасно. Разведчик всегда должен четко видеть всю линию своей жизни и деятельности. Стройность рассказа у Добрынина началась только со времени его знакомства с Курасовым. В этом также таилась своя опасность. Он был, что называется, загипнотизирован одним сюжетом, только о нем и думал, а это лишало его гибкости, которая так необходима разведчику.
Добрынин окончил рассказ и в напряженном ожидании смотрел на Маркова.
— Вы смотрите на меня, как на волшебника, — улыбнулся Марков. — Точно ждете, что я скажу «раз-два» и выну из рукава решение задачи. А я не волшебник, Добрынин. Я такой же человек, как и вы, только опыта побольше. Лучше давайте думать вместе… Нет ли в лексиконе Курасова каких-нибудь словечек, помогающих установить, кто он по своей истинной профессии? Вот таких, как о Севере, о которых вы сообщали.
— Пожалуй, нет.
— Пожалуй или нет? — строго спросил Марков. — Если вы с этим прицелом не наблюдали его, так и скажите.
— Специально не наблюдал. И словечки о Севере я стал замечать только после того, как он однажды сказал, что неплохо знает Север.
— Припомните точно: как он это сказал? В связи с чем?
— Как-то мы говорили с ним о том, где самая красивая природа. Так как я по версии родился и жил в Сибири, я стал расхваливать тайгу. Ну вот. А он в ответ сказал, что его жизнь так сложилась, что он не успевал полюбить одни места, как судьба его забрасывала в новые. «Пожалуй, лучше всего, — сказал он, — я знаю наш Дальний Север». Но…
— Погодите, — перебил Добрынина Марков. — Раньше вы сказали, что он неплохо знает Север, теперь «лучше всего». Припомните это точно.
— Пожалуй, «лучше всего», это будет точнее, — смущенно сказал Добрынин.
— Хорошо. Дальше.
— Он стал ругать природу Севера, называл ее туберкулезной, но тут же, смеясь, добавил, что он там знал идиотов, которым эта чахлая природа нравилась, и они даже видели в ней какую-то красоту.
— Так. Дальше.
— Потом он ударился в философию, что вообще, мол, впечатление об окружающей природе зависит только от того, как в тех местах жилось человеку. Хорошо жил, тогда и все ему там хорошо.
— Это очень важная деталь, Добрынин. Не говорит ли что-нибудь о том, что на Дальнем Севере Курасов был в заключении? Нет ли в его лексиконе жаргонных словечек лагерного происхождения?
— Я-то этих словечек сам не знаю, — ответил Добрынин.
— Он производит впечатление человека интеллигентного?
— Скорее нет. Он мог быть на какой-нибудь административной работе. В этом смысле у него видна хватка. Госпиталь он держит в руках крепко, врачи и весь персонал относятся к нему с уважением, боятся его.
— Стоп! Уважают или боятся? Что больше?
— Пожалуй, больше боятся, особенно когда он в запое.
— Кстати, об этих его запоях. Это с ним бывает часто?
— При мне было уже раза четыре.
— Вы видели, как он в это время пил?
— Один раз. Как раз в последний его запой. Он начался у меня в комнате. Сразу выпил целую бутылку.
— Пол-литра?
— Да. И сказал, что пошел добавлять, как он выразился, северное сияние.
— Странно, странно. Запойные сразу много не пьют… Стойте, стойте, как он сказал? Что он будет добавлять?
— Северное сияние.
— Это выражение лагерное, — сказал Марков, но, подумав, добавил: — Впрочем, нет. Им пользуются и просто северяне.
Затем Марков и Добрынин вместе проанализировали все разговоры, когда Курасов предлагал бежать к своим. Как ни был придирчив Марков, он не смог обнаружить ничего, что говорило бы о провокационном характере предложений Курасова. Странно было только то, что он так уверенно говорил не только от своего имени, но и от имени того своего друга — «человека при Власове». Одно из двух: или тот человек действительно является большим его другом и он хорошо знает его настроения, или же тот человек «при Власове», располагающий возможностью, по выражению Курасова, «заиметь золотые документы», не больше как приманка для Добрынина. Причем приманка эта может преследовать две цели: или чисто провокационную, чтобы добиться согласия Добрынина на бегство, а затем предать его, или же это просто лишний довод, чтобы склонить Добрынина к бегству, которое Курасов действительно затеял.
Они разговаривали до тех пор, пока появившийся из штольни Коля не сообщил, что скоро начнет светать.
Было решено, что в отношении Курасова Добрынин будет придерживаться выжидательной позиции, а пока всеми силами должен стараться выяснить хоть что-нибудь о самом Курасове. Кроме того, он должен попытаться установить, что это за «человек при Власове» и в каких он отношениях с Курасовым. Одновременно Добрынин должен отыскивать совершенно новые цели. Марков все же считал, что Добрынин влез в объект, который может пригодиться.
— Главное, Добрынин, предельное внимание и терпение, терпение, — прощаясь, сказал Марков. — Поддерживайте со мной связь через Бабакина и Кравцова, честно, без стеснения сообщайте о всех своих затруднениях. Успех никогда не сваливается в руки, он достигается кропотливым трудом. И если вы даже ничего конкретного не сделаете, к вам не будет никаких претензий. А попытка поторопить успех всегда кончается плохо. Вы понимаете это?
— Понимаю, — ответил Добрынин. — Но меня угнетает сознание своей бесполезности.
— Вы не правы. Бесполезность в таком положении, как у вас, — понятие относительное. Вы можете сидеть в засаде год, а потом получить в свои руки ценнейший материал. Вы можете сидеть пять лет и не получить ничего. Но самый факт, что вы находитесь там, уже работа. Савушкин, например, несколько месяцев занимался спекуляцией, а это в конце концов помогло ему получить важнейшие разведывательные данные… — Марков улыбнулся, ему хотелось подбодрить Добрынина. — Савушкин, между прочим, в пору своей спекулятивной деятельности тоже впадал в уныние, а теперь он на коне. В общем, Добрынин, еще раз повторяю вам: внимание и терпение…
Глава 42
Утром, придя на работу, Рудин впервые после исчезновения Андросова на списке пленных внизу, где указывалось, кто выполняет эту работу, рядом со своей фамилией увидел новую фамилию — Мигунец. Недели две назад Фогель говорил ему, что Мюллер взялся сам подобрать второго работника. И вот, видимо, подобрал… Кто он? Фамилия Мигунец еще ничего не говорила. Она могла быть и украинской, и белорусской. «Ладно, подождем — узнаем…» Рудин уже собрался позвонить в комендатуру, чтобы к нему доставили первую группу пленных, но в это время его вызвали к Мюллеру.
В кабинете Мюллера в кресле перед столом в довольно свободной позе сидел мужчина лет пятидесяти в светло-сером, хорошо выутюженном костюме. Благообразная седина густых, зачесанных назад волос, тщательно выбритое лицо, холеные руки делали его похожим на актера, играющего роли положительных героев почтенного возраста. Он встретил Рудина внимательным взглядом больших темных глаз.
— Это господин Мигунец, наш новый сотрудник, — сказал Мюллер. — Будет работать параллельно с вами.
Рудин кивком приветствовал нового сослуживца, тот ответил ему величественным поклоном головы.
— Ваши права одинаковы, и вы равно подчиняетесь руководству, — продолжал Мюллер. — Я надеюсь, что вы будете действовать в хорошем контакте. А теперь, господин Крамер, я прошу вас ввести господина Мигунца в курс дела.
В комнате Рудина Мигунец взгромоздился на угол стола и, покачивая ногой, спросил, оглядывая комнату:
— У меня апартамент такой же? Более чем скромно. Типичная немецкая скупость. Ну так что же мне предстоит делать?
— Разве Мюллер вам не сказал?
— Только в общих чертах.
Рудин объяснил, в чем состоит работа.
— Самое трудное, — сказал он, — отыскать в сидящем перед вами человеке то рациональное зерно, которое позволяет надеяться, что он станет агентом и…
— Что происходит с теми, кто отказывается работать? — перебил Мигунец.
— Их возвращают в лагерь.
— Этим их и нужно стращать. Не хочешь работать — сгниешь в лагере. А жить хочет даже муха… — произнес Мигунец сочным баском.
Рудин промолчал.
— Вы не думайте, что я не имел дела с вербовкой агентуры, — сказал Мигунец. — В тридцать девятом году, когда Советы аннексировали Западную Украину, я был оставлен во Львове специально для того, чтобы создать там агентурную сеть. Я действовал в треугольнике Львов — Станислав — Дрогобыч. К началу этой войны я имел несколько десятков агентов — надежных помощников немецкой армии. Имею за это орден из рук рейхсминистра Розенберга. К чему это я рассказываю?.. — Мигунец сморщил лоб. — Ах, да! Так я вербовал их очень просто, всего два варианта подхода. Тем, кто шел на это охотно, я говорил: «Вы об этом не пожалеете, вы будете богатейшим человеком на украинской земле». А тем, кто брыкался, я говорил: «Вы пожалеете об этом. Бандера и его люди найдут вас под землей и за измену Украине заплатят вам свинцовой валютой». Хо-хо! Человек, который пять минут назад говорил «нет», говорил «да». Ведь каждый человек устроен очень просто, господин Крамер, не так ли?
Рудин неопределенно улыбнулся и спросил:
— Вы не хотите послушать, как я веду допрос?
— Отчего же, давайте.
Вызвали первого пленного. Это был солдат из старослужащих, почти сорокалетний, усталый, с клочковатой бородкой, с большими натруженными руками. «Наверно, из крестьян», — подумал Рудин. Но пленный заговорил вполне интеллигентно, и оказалось, что он агроном из сибирского совхоза.
Да, он дал согласие пойти на работу, но на такую, о которой идет речь здесь, он не пойдет. Во-первых, он с ней не справится, во-вторых, душа у него не лежит к таким делам.
— А какую же работу ты надеялся получить? — спросил Мигунец. — Вязать кружево или, может быть, петь в церковном хоре? Хо-хо!
Пленный молчал.
— А сгнить в лагере ты хочешь? К этому у тебя душа лежит? — наседал Мигунец.
— Чему быть, того не миновать, — спокойно ответил пленный.
— А босыми ногами на горячих углях ты еще не стоял? — заорал Мигунец, и лицо его стало багровым.
— Не приходилось, — тихо ответил пленный.
— А если придется, что ты запоешь?
— Чему быть, того не миновать, — повторил пленный.
Мигунец рванулся к нему, но Рудин успел нажать кнопку звонка, и в комнату вошел конвойный.
— Уведите, — приказал ему Рудин.
Пленного увели, но еще несколько минут Мигунец не мог успокоиться, ходил поперек комнаты и ругался.
— По зубам нужно было! — кричал он, размахивая кулаками. — Я этих кацапов когда вижу, меня всего трясет.
— Между прочим, я тоже кацап, — улыбнулся Рудин.
— Что? — Мигунец остановился, смотря на него. — Ах, да… Извините, конечно, но вы понимаете, что я говорю о красных кацапах. И вообще я считаю, что умнейшая программа фюрера о поголовном истреблении этой сволочи выполняется плохо. И на этих землях могли бы прекрасно жить и помогать Германии истинные украинцы.
— Вызовем еще одного? — предложил Рудин. Мигунец замахал руками.
— Нет, нет. Мне все ясно. Пойду действовать сам.
— Желаю успеха.
Вызывать следующего пленного Рудин не торопился. Он обдумывал: хорошо или плохо, что у него появился такой коллега по работе с пленными?
В конце дня, когда оказалось, что Рудин отобрал для отправления в агентурную школу всего двух человек, а Мигунец одиннадцать, Мюллер, конечно, заинтересовался, почему так неодинаков результат их работы. Вечером он вызвал к себе наугад трех из отобранных Мигунцом и обоих отобранных Рудиным. Он сам решил произвести проверку. Рудин волновался, хотя мысль о возможности такой проверки возникла у него еще утром. Оба отобранных Рудиным пленных были отъявленными бандитами и должны были понравиться Мюллеру. Но что, если ему понравятся все одиннадцать, которых отобрал Мигунец?
Легкий на помине, Мигунец без стука вошел в комнату. Он держался гораздо скромнее, чем утром, сел на стул перед столом Рудина и сказал:
— Не знаю, не знаю…
— О чем вы? — доброжелательно спросил Рудин, уже догадываясь, что дебют напарника не был успешным.
— Я отобрал сегодня одиннадцать человек, а Мюллер троих моих перепроверил и всех их забраковал. Он сказал, что он не желал бы оказаться во главе конторы, занимающейся возвращением русским их военнопленных. По его мнению, ни один из предложенных мной кандидатов не способен стать агентом. Что значит не способен? Важно, что я из него вышиб согласие, а затем пусть он попробует не работать. И вообще что это значит: способен, не способен? Им же не на сцене играть!
— Вы ошибаетесь, господин Мигунец, — спокойно и нравоучительно заговорил Рудин. — Агент должен быть актером самого высокого класса. Вот вы говорите, пусть попробует не работать. А он возьмет и не будет работать. Или будет морочить нам голову, делая вид, будто он работает. Он же там, а мы здесь.
— Но он же знает, что мы туда придем?
— Допустим, знает, не в этом дело. Но он уже сегодня должен хорошо работать, чтобы облегчить победу немецкой армии. А для этого мы, пока он здесь, должны тщательно выяснить, способен ли он хорошо работать там.
— И я должен с этим кацапским отребьем любезно беседовать и откапывать у них способности?
— Да, господин Мигунец. И я должен сказать, что дело это нелегкое.
— Это дело не по мне, вот что я вам скажу. — Мигунец решительно встал. — Я не желаю быть золотарем при лагерях военнопленных.
— Заявите об этом руководству, зачем вы это говорите мне? Да, я золотарь, — с вызовом сказал Рудин.
Мигунец непонимающе посмотрел на Рудина.
— А при чем здесь вы? Ах да, так получилось. Извините, ради Бога! Я не хотел…
В коридоре трижды прозвучал резкий звонок: вызов к начальству на совещание.
— Идемте, — Рудин встал и взял Мигунца за локоть. — Здесь не любят опозданий.
Совещание проводил Зомбах, но он сразу же предоставил слово Мюллеру.
— Наступает историческая осень, — несколько напыщенно начал Мюллер и, точно разозлившись на себя за эту напыщенность, замолчал, раздраженно перекладывая на столе бумаги. Потом продолжал уже в обычной своей манере, сухо и, бесстрастно: — Подготовка московской зоны к решающему моменту может оказаться недостойной того, что делает немецкая армия во главе с фюрером. Нас лихорадит на самом начальном этапе — подбор агентуры в лагерях. В этом отношении очень характерен сегодняшний итог. Из лагеря присланы пятьдесят человек. Нами отобрано двое. Я ни в чем сейчас не упрекаю Крамера и тем более нового нашего сотрудника, господина Мигунца. Мне сейчас главная беда видится в том отборе, который производится для нас в лагере военнопленных. Эту процедуру мы никак не контролируем. А там эту работу ведут, как мне кажется, случайные и неквалифицированные люди. Особенно это относится к лагерю номер 1206, не так ли, господин Крамер?
— Совершенно точно, — ответил Рудин. — Этот лагерь в особенности.
— Мы решили вмешаться в этот процесс, — продолжал Мюллер. — С этой целью мой адъютант Биркнер и вы, господин Крамер, командируетесь в лагерь 1206. Надо выехать туда завтра же…
Фогель, как это бывало всегда на пятиминутках, сообщил общие данные о полученных за сутки агентурных донесениях, разделив их на две группы: по первому отделу — разведка и по второму — диверсии. И оказалось, что для второго отдела не было принято ни одного донесения.