[22].
(В туалет мне было совершенно не нужно; мне было нужно собраться с мыслями. Я не отваживался сбежать из ресторана и спрятаться в каком-нибудь маленьком тихом кинотеатре, но возвращаться и снова сидеть с Джорджем не хотелось до смерти. Я вымыл руки и причесался. В туалет вошли двое мужчин и встали у писсуаров. «Видел, как надрался этот, за соседним столиком? — сказал один. — Мне сначала даже показалось, я его знаю». «Да, в общем-то, его многие знают, — сказал второй. — Это Джордж Клакстон». — «Брось трепаться!» — «Я не треплюсь, а знаю. Он раньше был моим начальником». — «Ну и ну! Что ж это с ним случилось?» — «Да всякое болтают». Затем оба мужчины замолчали, вероятно, их смущало мое присутствие. Я вернулся в зал.)
(Пока меня не было, он, кажется, сумел взять себя в руки и слегка протрезвел. Ему даже удалось довольно уверенно зажечь спичку и закурить сигарету.)
Готов дослушать эту историю до конца?
Т. К. (молчит, но ободряюще кивает Джорджу).
Джордж. Так вот, жена ничего мне не сказала, просто положила фотографию назад в бумажник. Я так это спокойно бреюсь дальше, но все же два раза порезался. Я ведь очень давно не напивался и уже позабыл, что за штука похмелье. Весь в холодном поту, в животе такие рези, будто стекла нажрался. В общем, закинул в портфель бутылку виски, вскочил в электричку и — прямиком в сортир. Первым делом порвал фотографию и спустил ее в унитаз. Потом сел на стульчак и откупорил бутылку. Сначала меня чуть не вывернуло. Да и жарища там была, не дай бог. Как в пекле. Но потом стал понемногу успокаиваться и думаю: «А почему, собственно, у меня такой мандраж? Я же ничего плохого не сделал». В общем, встал со стульчака, гляжу — а снимок этот порванный так все там и плавает. Я спустил воду, и тут эти клочки как завертятся — ее голова, руки, ноги, — меня аж повело, и такое чувство, будто я — убийца, будто взял и на части ее порубал.
В общем, доехал до Нью-Йорка, выхожу и понимаю, что на работу мне в таком состоянии идти нельзя — пошел в «Йейл-клуб», снял там номер. Позвонил своей секретарше, сказал, что срочно лечу в Вашингтон и до завтра меня не будет. Домой тоже позвонил; жене объяснил, что возникли разные неожиданные дела, так что заночую в городе. Потом лег в постель и думаю: «Сейчас засну и буду спать весь день; выпью не спеша полстаканчика, чтобы расслабиться, чтобы не трясло — и баиньки». Но заснуть не мог, хоть убей, — пока всю бутылку не выдул. Зато уж потом спал — это что-то! Проснулся только на следующий день, в десять утра.
Т. К. Почти двадцать часов проспал, так, что ли?
Джордж. Около того. Но когда проснулся, чувствовал себя вполне прилично. В «Йейл-клубе» у них там отличный массажист: немец, ручищи как у гориллы. Кого хочешь в божеский вид приведет. Короче, прямо из постели я — в сауну, потом — массаж, да такой, что кости трещали, потом — пятнадцать минут под ледяным душем. Обедать остался в клубе. Не принял ни грамма, но сколько всего умял — не поверишь! Четыре бараньи отбивные, две печеные картофелины, тарелку шпината со сливками, початок вареной кукурузы, кварту молока, два куска пирога с черникой…
Т. К. Ты бы лучше сейчас хоть что-нибудь съел.
Джордж (резким лающим голосом, неожиданно грубо). Заткнись!
Т. К. (молчит).
Джордж. Извини. Я, понимаешь, вроде как сам с собой разговаривал. Даже забыл, что ты здесь. А твой голос…
Т. К. Понимаю. Итак, ты с аппетитом пообедал и чувствовал себя прекрасно.
Джордж. Вот именно. «Перед казнью приговоренный с аппетитом пообедал». Закуришь?
Т. К. Я не курю.
Джордж. Ах да, я забыл. Ты же не куришь. Бросил сто лет назад.
Т. К. Давай я тебе спичку зажгу.
Джордж. Я вполне в состоянии зажечь ее сам. Пожара не будет, не волнуйся.
На чем мы остановились? А, ну да… взяв себя в руки и преисполнившись оптимизма, приговоренный двинулся на работу.
Это было в среду, числа десятого июля, жарища — не продохнуть. Сижу я, значит, у себя в кабинете, и тут вдруг секретарша докладывает по внутреннему телефону, что звонит какая-то мисс Рейли. Я даже не сразу сообразил. «Кто-кто? — спрашиваю. — Что ей надо?» «Сказала, по личному вопросу», — говорит секретарша. Тут до меня дошло. «А-а, — говорю, — конечно. Соедините».
И слышу в трубке: «Мистер Клакстон, это я, Линда Рейли. Я получила ваше письмо. Таких теплых писем мне еще никто не писал. Вы настоящий друг, теперь я это понимаю, потому и решила позвонить. Вы — моя последняя надежда. Тут такое случилось, прямо не знаю, что делать, если вы не поможете». У нее был приятный девчоночий голосок, но она до того волновалась и заикалась, что я даже попросил ее говорить медленнее. «Я буду очень коротко, мистер Клакстон. Понимаете, я звоню сверху, из спальни, а мама сейчас внизу, в гостиной, и может снять трубку в любую минуту. Дело в том, что у меня есть собака. Джимми. Ему уже шесть лет, но он очень веселый, совсем как щенок. Он у меня с самого детства, и кроме него у меня никого нет. Он такой ласковый, такой смешной собачонок — просто чудо! А мама хочет, чтобы его усыпили. Я тогда умру! Честное слово, умру! Мистер Клак-стон, миленький, приезжайте в Ларчмонт, я вас встречу на станции. Я приду вместе с Джимми, и вы его заберете, хорошо? Пусть он немного поживет у вас, а потом мы что-нибудь придумаем. Все, я не могу больше разговаривать. Мама уже поднимается наверх. Завтра, как только смогу, снова вам позвоню, и мы договоримся о встрече…»
Т. К. Ну а ты-то что ей сказал?
Джордж. Она сразу повесила трубку. Я ничего сказать не успел.
Т. К. А если бы успел?
Джордж. Как только она повесила трубку, я решил, что, когда она снова позвонит, скажу, что согласен. Да, я бы обязательно помог бедному ребенку спасти собаку. Брать Джимми к себе было, конечно, не обязательно. Я мог бы сдать его на время в собачий пансион или куда-нибудь еще. Кстати, если бы все сложилось иначе, я бы действительно ей помог.
Т. К. Понятно. Но она больше не звонила.
Джордж. Официант, еще раз того темненького. И бокал «перье», будьте добры. Нет, она позвонила. С очень коротким сообщением. «Мистер Клакстон, извините, но я звоню по секрету, я от соседей и долго говорить не могу. Мама вчера нашла ваши письма, ну, в общем, то, что вы мне писали. Она прямо на стенку полезла, и ее муж — тоже. Напридумывали сразу кучу всяких гадостей, а сегодня она забрала у меня Джимми… ой, я не могу разговаривать, постараюсь перезвонить позже».
Но больше она не объявлялась — по крайней мере с ней самой я больше не разговаривал. Зато вскоре после нее мне позвонила жена; было, думаю, часа три дня. «Дорогой, — сказала она, — приезжай немедленно», — и голос у нее был при этом такой спокойный, что я сразу понял: она в полном отчаянии; я догадывался, что случилось, хотя, конечно, изобразил удивление, когда она сказала: «К нам пришли два молодых человека из полиции. Один из Ларчмонта, а другой — наш, местный. Они хотят с тобой поговорить. Мне ничего объяснять не желают».
Тащиться на электричке мне не хотелось, я заказал лимузин. Такой большой, знаешь, с баром. Ехать-то всего ничего, чуть больше часа, но тем не менее я успел хорошо подзарядиться «серебряными пульками». Только не очень помогло — все равно трясся от страха.
(Джордж снял темные очки и протер стекла салфеткой. Мне стало понятно, почему он ходит в темных очках. Вовсе не потому, что его желтоватые белки иссечены вздувшимися красными прожилками. А потому что глаза у него как две разбитые вдребезги призмы. Я первый раз видел, что боль и страдание въелись в человека так прочно, словно его навсегда обезобразил скальпель неосторожного хирурга. Видеть это было невыносимо, и когда он посмотрел на меня, я отвел взгляд.)
Хоть ты-то мне веришь?
Т. К. (перегнувшись через стол, берет его за руку и держит ее бесконечно долго). Конечно, Джордж. Конечно, я тебе верю.
Алиса Адамс
Моллин пес
Молли Харпер, только что вышедшая на пенсию киносценаристка, хотя и привыкла к своему переменчивому настроению, которое не то чтобы постоянно колебалось, но вдруг падало или, реже, возносило ее на крыльях блаженства, однажды, в сумрачный предрассветный час, все же пришла в ужас оттого, какое уныние, чуть ли не отчаяние охватило ее из-за предстоящей прогулки, увеселительной поездки из Сан-Франциско в Кармел, которую еще недавно она так радостно предвкушала. Речь шла всего-навсего о субботе и воскресенье в гостинице, где она уже не раз проводила время с иными своими любовниками (в прошлом Молли обуревали бурные чувства). На сей раз она собиралась поехать со своим старым приятелем, отнюдь не любовником, Сэнди Норрисом, владельцем книжной лавки. (У Сэнди у самого бывали милые молодые люди, пусть даже их иной раз и приходилось с кем-то делить.)
До работы в кино, до переезда в Лос-Анджелес, Молли была поэтом, хорошим поэтом — в какой-то год она даже удостоилась премии Йельского университета.
Но в ту пору она еле сводила концы с концами, бралась то за одну дурацкую работу, то за другую. (Сэнди был другом из той эпохи; они познакомились в Норт-Биче, когда оказались соседями в ветхом многоквартирном доме, его давно уже снесли.) Однако, когда молодость осталась позади, Молли стала подумывать, что вечно сидеть без гроша не только недостойно, но попросту страшно. Она вконец измучилась и ухватилась за работу в кино, переехала в Лос-Анджелес. Через несколько лет оказалось, эта новая жизнь тоже на свой лад утомительна, и Молли покинула Малибу и вернулась в Сан-Франциско с кое-какими сбережениями, с тремя своими старыми, злыми красавицами кошками. И с надеждами на новую, более спокойную жизнь. Она собиралась опять всерьез взяться за перо.
Однако в страшных видениях в ночь накануне поездки, на свой лад убедительных, как все, что мнится в такой час, в три, в четыре утра (тебе открывается правда, и понимаешь, что любые более светлые замыслы несбыточны, призрачны), Молли представила себе, как они с Сэнди будут выглядеть в помпезном, нелепом Кармеле: она — тощая, пропеченная солнцем, стареющая и ее чудаковатый приятель Сэнди — одышливый толстяк, не выпускающий изо рта сигарету. Им не избежать кое-какой неловкости с ночлегом, а вместо того, чтобы заниматься любовью, они станут слишком много пить.
И, на беду, подумалось о другой субботе и другом воскресенье, проведенных в этой самой гостинице много лет назад: вспомнилось, как она вошла с любовником в один из номеров и, едва он затворил дверь, они повернулись друг к другу, поцеловались и, смеясь, кинулись в постель. От такого контраста впору было заплакать, и сейчас, в четыре утра, ясно было, что вместо милых сердцу луга, речки, моря увидишь коробки домов или что-нибудь в этом роде.
Слишком поздно, только на рассвете, поняла она, что эта поездка — еще одна из бесчисленных в ее жизни жестоких ошибок, свидетельство того, как ей недостает здравомыслия. Ошибка эта подорвет, а пожалуй, и вовсе загубит ее дружбу с Сэнди, а дружбу она ценит высоко. Они с Сэнди лишь однажды ненадолго охладели друг к другу, когда она бросила курить, а он — нет (он считал, что она вела себя при этом премерзко, и возможно, так оно и было), и размолвка далась тогда Молли очень нелегко.