Потом выяснилось, что объектив у него был свой, но бэушный, главное достоинство которого состояло в том, что Володя купил его страшно дешево, чуть ли не за десять тысяч рублей при цене нового около пятидесяти. Это вообще было его увлечение и даже, как он считал, талант: находить в Интернете подержанные, но оптимальные по соотношению «цена – качество» вещи. Дешевле найти такой объектив по такой цене, полагал Володя, невозможно – по крайней мере в Сарынске. А пятнадцатилетних «опелей» за полторы тысячи долларов не существует вообще нигде, редчайшая удача! И квартирку, отделившись от родителей, Володя отыскал и снял за неправдоподобно ничтожные деньги. И прекрасный эппловский ноутбук купил с рук всего за пятьсот долларов при первоначальной стоимости около трех тысяч. Правда, потом выяснялось, что объектив имел скрытые повреждения, делающие его практически непригодным для качественной съемки, что «опель» собирались отволочь на свалку, приплатив тем, кто это сделает, и просто наудачу вывесили объявление о продаже, что ноутбук умирает точно в те моменты, когда он нетерпеливо нужен, и не помогают ни переустановка системы, ни ремонт железа. Квартирка же, хозяин которой, поселяя Володя в одну комнату из трех, уверял, что молодой человек фактически снимает трехкомнатные апартаменты, через неделю оказалась набитой двумя многодетными таджикскими семьями. Володя не унывал, продолжал находить и покупать уникальные вещи по уникальным ценам, а насчет таджикских семейств говорил, что ему даже повезло, у него под рукой прекрасный этнографический материал для съемок. Сделать серию под названием «Вдали от Родины», получить премию конкурса World Press Photo – и больше никаких свадеб, работать только ради чистого искусства!
Это была замечательная его черта – находить во всем хорошее, Даша ценила ее, хотя иногда, увы, раздражалась, понимая при этом, что раздражается несправедливо.
– Заодно можно фотопечать в этом же помещении устроить, посадить девушку за компьютер и принтер или сами будем по совместительству, – продолжает Володя. – Очень востребованное дело.
И опять он прав.
Он прав, он неглуп.
И красивый парень к тому же, мысленно добавляет Даша, нарочно, пусть даже и не вслух, употребляя слово «парень», которое он терпеть не может. Высокий, темные волосы и при этом синие глаза; ему не раз предлагали сняться для обложек местных журналов, для рекламы, он отказывался, считая, что в этом есть нечто гейское. Володя же хочет быть стопроцентным мужчиной, без примесей – может, потому, что был с детства заласканный сынок пожилых родителей. Больше всего ему идет, когда он, с шарфом на горле, лежит в постели, чихает, сипит и кашляет, хлюпая носом, – такой сразу естественный, детский, настоящий…
Они оба – свадебные фотографы, но Володя снимает свадьбы нехотя, а Даша старается и в этом деле проявить себя. Составляет для жениха и невесты толстые альбомы в жанре love story, то есть с реконструированными (или придуманными) историями знакомства жениха и невесты. Вот они сидят в ресторане при свечах, вот первый робкий поцелуй на лавочке в парке, в квартирном интерьере, в «мерседесе» (часто взятом напрокат), вот невеста выбирает платье, вот умиленные родители плюс несколько симпатичных пейзажей города, виньетки, надписи, все обработано, естественно, фотошопом почти до приторности, но не так, чтобы стошнило.
Володя же во время свадебных съемок вечно отвлекается, ухватывает объективом какие-то понравившиеся ему деревья, фасады, случайных людей, а жениха с невестой пытается поставить в оригинальные позиции, не понимая, что тем требуется только одно: чтобы как у всех.
Даша начала подрабатывать с четырнадцати лет – везде, где брали, и курьершей была, и уборщицей в кафе. И потому, что надо было помогать больной матери, да и себя содержать тоже, хотя уже появился Коля и очень облегчил жизнь, и потому, что Даша чувствовала себя слишком взрослой для одного только хождения в школу и учения уроков. Одноклассники казались ей намного младше, а учителя глупее, чем она сама. Лиля, слушая ее насмешливые рассказы о школе, говорила:
– Может, тебе так кажется?
– Если бы! – смеялась Даша. – Но я же не виновата, что такая умная. Или они такие дураки. У тебя, Лилечка, тоже в школе были одни дураки?
(Даша с незапамятных времен называла мать по имени, это сделалось настолько прочной привычкой, что мамой назвать было как-то даже странно.)
– Не все, – ответила Лиля. – Но много.
А первый фотоаппарат, цифровая «мыльница», был подарен Колей на шестнадцатилетие, Даша сначала баловалась, потом увлеклась всерьез, потом захотелось предложить фотографии в сарынские газеты и журналы – и брали всё охотней, хотя и задешево, потом освоила всё необходимое, связанное с компьютером, поместила объявление, начала работать по свадьбам и прочим торжествам, оформлять буклеты, корпоративные альбомы, сотрудничала с полиграфической фирмой «Радуга-С» и была уже одним из самых крепких профессионалов в Сарынске.
– Тебе как все это? – спрашивает Володя.
– Можно попробовать.
– Можно – или попробуем? Нужны вложения. То есть я свои деньги вложу, но я хочу, чтобы ты была в доле. Не думай, это не благотворительность, – спохватывается Володя. – Я тебя отработать заставлю!
И смеется.
Что ему сказать? Правду – как Даша любит и привыкла? Но начинает, видимо, понемногу отвыкать. Жизнь заставляет. И еще она поняла – слабых правда не делает сильными, глупых – умными, подлецов – ангелами. Правда чаще только вредит, особенно тому, кто ее высказывает. Это в школе было весело сказать учительнице:
– Я, Евгения Сергеевна, сегодня не готова.
– За мамой ухаживала? – понимающе кивает Евгения Сергеевна.
– Нет.
– Работала?
– Нет. Просто не хотелось учить, вот и не выучила. Лень. Вам бывает иногда лень?
– Понимаю, девочка, ты устаешь.
– Да не устаю я. И отвечать вам скучно, Евгения Сергеевна, вы все равно не слушаете. Что-то там пишете все время. И историю свою не любите. Да и не знаете ничего, кроме учебника.
Класс радуется, Евгения Сергеевна пунцовеет и начинает наконец, как нормальная, брызгать слюной и орать, а не изображать из себя задушевную тетеньку, которую будто бы волнует что-то, кроме собственного покоя.
А правда в том, что Даша опасается дальнейшего сближения с Володей. Совместное дело – значит, всегда будут рядом, всегда близко. Даша и без того говорит о Володе иногда, как о муже. Это избавляет от ненужных проблем с теми клиентами, которые начинают предлагать встретиться вечером, поговорить неофициально.
– Извините, вечером я с мужем в кино иду.
И всё, вопрос закрыт.
Нет, надо птичке вытащить коготок, а то вся увязнешь. Достаточно и того, что Даша регулярно навещает Володю в его таджикской квартире, а иногда и остается ночевать, несмотря на круглосуточный гомон за стенами.
Володя хороший, добрый, славный, но Даша не смертельно влюблена и к тому же она в свои девятнадцать с половиной лет старше, чем он. Кстати, по необходимости Даша умеет так и выглядеть – и на двадцать пять лет, и даже на тридцать. Запутать людей нетрудно, особенно мужчин, которые совсем уже растерялись в окружении искусственно омоложенных женщин и не могут угадать возраст с точностью до десятка лет.
Может, сейчас ему все и сказать? Воспользоваться ситуацией: нет, Володя, не будем этого делать. А то выйду за кого-нибудь замуж – потеряешь сотрудницу.
Он растеряется. Возможно, остановит машину. Будет спрашивать, что произошло. Что ему ответить? Что именно ничего не произошло – еще до того, как ему казалось, будто что-то произошло? Она была честной, слов любви не говорила, клятв не давала. Он целовал, она отзывалась – почему нет, если юноша нравится? Да, Володя о любви говорил, то есть так и говорил: «Люблю», но ни разу не услышал в ответ: «Я тоже». Слышал: «И я тебя обожаю, хороший мой». Или – шутливое: «За что?» Вариантов уклончивых ответов много. Но мужчины, пока им прямо не скажешь: «Нет», не желают ничего понимать. Да и женщины тоже. Это бесит: никто ничего не хочет понимать. Именно не хочет, на самом деле хитрых и хитреньких много, если не понимают, то догадываются, но не подают вида. Даже себе не признаются.
Даше иногда кажется, что она не очень любит людей. Особенно когда говорят, действуют. Но снимать ей нравится именно портреты. Портреты молчащих людей, глядящих куда-то далеко. Ловить моменты, когда человек ни о чем не думает, застигнут мудростью безмыслия, прострации, забвения своих дурацких дел. Тогда он становится сам собой. Выглядит иногда глуповатее, но человечнее. Еще Дашу выручает то, что, когда неприязнь к людям, их глупости, суетливой хитрости, жадности и нечистоплотности подступает к горлу тошнотой, тоской, нежеланием что-либо для них делать, она вспоминает о Лиле. Она вспоминает и думает, что многие из этих людей – больны. Они страдают. Они все умрут. Они не виноваты. Может показаться, что они прыгают и веселятся, но это прыжки карасей на сковородке – предсмертные. Их жаль.
Лиля говорила, что ей подобные мысли испортили жизнь: куда ни глянь – тупость, лицемерие, а главное, бесконечная игра всех в кого-то. Даже милиционер, стоящий на посту, играет милиционера, стоящего на посту, хотя каста милиционеров наиболее естественна в своей профессиональной однозначности. Постоянная необходимость делать не то, что тебе хочется, а то, что надо. Лиля стремилась этого избежать, жить, никуда не торопясь, как хочется. В каком-то смысле болезнь есть реализация ее желания: она дала возможность не делать ничего лишнего и ненужного. Вообще ничего не делать. Но тут-то и пришло понимание, признается Лиля, насколько необходимым бывает это лишнее и ненужное…
Даша, быть может, тоже наследственно отравлена чрезмерной проницательностью, тонкокожестью или, говоря фотографически, светочувствительностью. Володя лучше ее, проще, но из-за этого и могут возникнуть проблемы.
Надо, надо все сказать Володе. Именно сейчас.
– Короче, завариваем кашу? – спрашивает он.
Даша после паузы, медленно и многозначительно говорит:
– Володя…
– Я знаю.
– Что?
– Поворот здесь. Я помню.
– Да, здесь… Надо же, с двадцатого раза запомнил.
– Я сразу запомнил. Просто…
– Ничего не сразу. Для фотографа, Володя, у тебя потрясающе плохая зрительная память.
– Сто пудов – неправда! Нарочно дразнишь? Если у кого как раз память, то у меня! А ты горизонт заваливаешь вечно. Вообще расстояния не чувствуешь. Вон – заправка. Сколько до нее? На глаз?
– Метров пятьсот.
– Триста, не больше. Проверим?
Даша рассмеялась и согласилась.
Володя сбавил скорость, достал свой широкоугольник, где был встроенный дальномер, навел на резкость, показал цифру – 340.
– Вот так вот! Всего сорок метров ошибка! А ты говоришь – пятьсот! Проспорила, Дашечкин! За это – поворачиваем назад и едем ко мне!
– Нет, Володя, не сегодня. Там гости у нас, ждут меня.
Володя свернул к Водокачке.
Какой он замечательный, думала Даша. Он любит меня. Все его разговоры про бизнес – ерунда, мало ли он что придумывал, включая оборудование подвала жилого дома под биллиардный зал. Он хороший, нам хорошо, мне с ним тепло, он радуется мне и всегда ждет меня, куда торопиться, зачем обрывать именно сейчас? Пусть все само истлеет и сойдет на нет, решила она, зная, что обманывает себя и, как ни странно, почти этому радуясь: значит – научилась. Значит, может жить как люди. Потому что иначе слишком трудно и слишком больно.
11. ТАЙ. Расцвет
____ ____
____ ____
____ ____
__________
__________
__________
Пока ждали Дашу, Коля угощал чаем и рассказывал. Жизнь непростая, сами видите. Всё уходит на лекарства – самые необходимые. Ремонт надо бы сделать, на кухне сидеть уже стыдно, обои вон клочками висят, а свободных для ремонта средств нет. Если бы не деньги за сдаваемую квартиру и особенно если бы не заработки Даши… Но только на житье хватает, только на житье.
Сторожев спохватился, полез в карман за бумажником.
– Не прими как что-то… А просто – хочу помочь. Не взаймы, а так. Не обидишься?
Валера вытащил всю наличность, какая у него была, не считая. Впрочем, у него никогда не бывало с собой меньше пяти-семи тысяч. На всякий случай. Но и больше тоже не носил.
– С чего обижаться? – Коля легко принял деньги. – И мне хорошо, и тебе хорошо – доброе дело сделал. Добрые дела делать приятно. Так что еще неизвестно, кто кого осчастливил, ты меня или я тебя.
Сторожев глянул на него внимательней, чем до этого. Коля всегда был умник, уверенный в своем блистательном будущем. И вдруг стал – так сначала увиделось Валере, когда он попал в этот нищий дом, – человеком смирившимся, довольным тем, что послал нынешний день. Для Валеры такие превращения не в новость. Вот был у них в институте Семен Торбин, краса курса, рано ударившийся в науку, уехавший в Москву к известнейшему ученому и ставший его любимым учеником. И следы Торбина потерялись. А однажды, лет десять назад или около того, Сторожев попал в район Хлебучева оврага, место гнилое, с одноэтажными развалюхами, где ютились деклассированные элементы, и нашел там Семена. Семен был тяжело, смертельно пьян, посинел, язык изо рта вываливался, слюна текла, его сожительница металась в истерике, просила спасти. Валера сделал что мог, сидел с ним всю ночь, утром очнувшийся Семен грустно рассказал свою историю: стремительная карьера в переломные времена оборвалась, работа перестала достойно кормить, а под боком как раз в это время была девушка-модель из первых красавиц Москвы (так он рассказывал), Торбин начал ради нее крутиться, добывать деньги непрофильными занятиями и в результате, обобранный до нитки, вернулся на родину, где вынужден был в счет погашения долга продать родительскую квартиру, – и вот живет с этой стервой (стерва сидела тут же, с пьяным интересом слушая), но, если взглянуть экзистенциально, всем доволен.
– Доволен-то доволен, но будешь так пить – сдохнешь! – Сторожев помял его живот, поддел пальцами подреберье, постучал грудь, послушал. – Печень уже с арбуз, легкие дырявые, сердце шумит.
– А и хрен с ним, – ответил Семен.
И через пару лет умер, о чем Валера узнал уже позже, да и умер-то неизвестно как – не вернулся домой, не нашли в моргах, исчез, растворился где-то в шинках и притонах Сарынска, не исключено, что сброшен был в Волгу или спущен в канализационный люк…
А Коля Иванчук – нет, он не смирился, он только роль смиренника играет, догадался Сторожев. Держится с достоинством бедного, но честного человека. А какие там его черти раздирают, неизвестно. По глазам видно – есть что-то, а что – непонятно.
Илья тоже вытащил свой тощий кошель. У него, как и у Сторожева, всегда имелась фиксированная сумма на всякий случай – двести рублей. Вот он их и отдал. (А густые авансовые деньги вручил жене, не взяв из них ни копейки – словно рук не желал марать.)
– Не последние отдаешь? – спросил Коля.
– Нет. Я нормально зарабатываю. Не как этот, но все-таки.
– Сразу – этот! – рассмеялся Сторожев.
– Я уважительно, – буркнул Немчинов.
– Конечно, ты бескорыстный у нас. От миллиона чуть не отказался, представляешь? – сказал Сторожев Коле.
– Это как?
Немчинов сам рассказал Коле – с юмором, с иронией, о том, какой странный заказ получил он от братьев Костяковых.
Коля слушал внимательно, с легкой приятельской усмешкой.
Илья эту усмешку вспомнил – и вспомнил также, что никогда ее не любил. Вроде бы слушает тебя человек, а сам что-то о тебе в это время думает, именно о тебе, а не о твоем рассказе. Будто видит в тебе то, чего не видят другие.
И охота рассказывать у него пропала, он все скомкал, Сторожеву пришлось уточнять и дополнять, он ведь был свидетель и даже в некотором роде участник.
– Дело хорошее, – сказал Коля. – Хотят люди себе славы, пусть получат. Время потом все равно по местам расставит.
Илья посмотрел на него недоверчиво.
Но у Коли вид был ясный и простой, взгляд – без подтекста.
Какой он стал приятный, подумал Илья. Раньше каждое слово с поддевкой, с подколом, трудно было с ним говорить. А теперь – душа-человек, без всяких загогулин.