Когда в себя пришел, заплакал я — от страха, от бессилия, от жалости к себе заплакал. А хозяин мой Аппанбай и спутники его лежали в крови: тут же, в доме, и кончили их бандиты. «Бай-ата!» — звал я и плакал, но никто не отозвался мне. Тогда я понял наконец, что один-единственный остался в живых в брошенном селении среди пустыни…
На мое счастье, меня подобрал караван, направлявшийся из Медины в Багдад. Я упросил караванбаши, и тот согласился взять меня с собой, поставив условием, что я пойду пешком и буду погонять верблюдов. За это караванбаши обещал кормить меня. Но и такому случаю я был рад.
И вот, слабый, отощавший и с побитыми ногами, пришел я в Багдад. И понял тут, что никому не нужная я букашка в огромном этом муравейнике, что никто не спросит меня, кто я и откуда, что у всех свои заботы, и если я помру с голоду, то туда мне и дорога.
Я дошел с караваном до базара, и здесь караван- баши отпустил меня. Я поклонился ему и поблагодарил — он сделал для меня, что мог.
Так я оказался на багдадском базаре. Тут мог насытиться любой глаз и истощиться даже бездонный карман, душу человеческую и ту можно было б найти — только заплати,
Что такое деньги, какое это проклятие рода человеческого — только на базаре багдадском понял я. Аппанбай ведь не платил мне деньгами, только кормил да одевал. А тут узнал я, что в этом мире деньги — мать и отец. Есть деньги — весь мир твой, нет денег… Видел я на базаре купцов, что, потеряв богатство, кончали с собой, не могли пережить. Видел я и таких, что состоянием были равны шаху.
А на меня, нищего, безъязыкого, и не смотрел здесь никто — кому я был нужен! Торговые люди искали одного: удачи, денег, богатства! Деньги — вот был их пророк, базар — их Мекка. И в этой Мекке я должен был найти себе кров и еду, если хотел выжить.
Я пропадал на базаре, хватался за любую работу, базар был для меня и домом, и полем. Так прошло несколько лет. Днем я успевал думать только о куске хлеба, а ночами вспоминал родные места, жену и верил, что подвернется счастливый случай и приведет меня домой.
Однажды мне повезло — я угодил двум богатым турецким купцам, и они посадили меня на свой корабль, идущий в Стамбул. Так я оказался среди людей, которые понимали мой язык, а я понимал их.
Какими только работами не занимался я в Стамбуле, чего не насмотрелся! Наверное, единственно, чего не видел, так это денег, с которыми можно было пуститься в дальнюю дорогу к родному кишлаку, зная, что не помрешь в пути с голоду или не застрянешь в самом начале в поисках заработка и куска лепешки…
И там, в Стамбуле, в маленькой каморке за Кок-мечетью, я прожил до самой революции семнадцатого года.
Услышав об этих событиях, мои друзья, такие же бедные, как и я, с помощью своих знакомых и родственников собрали для меня деньги на дорогу в революционную Россию. Они хотели хоть как-то прикоснуться к революции и, думаю, верили, что, помогая мне, помогают и ей.
Увидев деньги и поняв, что я могу ехать домой, я заплакал.
Маленький грузовой пароходик, зайдя по пути в несколько портов, на пятый день пришел в Одессу. Оттуда через Тифлис, Баку и Ашхабад я добрался наконец до Ташкента.
На улицах Ташкента* как и в Баку и в Тифлисе, часто встречались люди с красной повязкой на рукаве, проходили отряды солдат, все двигалось и стремилось куда-то, прежнее медленное течение жизни сменилось бурным водоворотом. Я остановил молодого парня с красной повязкой — он погонял ишака, тащившего арбу с сеном.
«Слушай, брат, что творится в этом городе, куда бегут люди?»
«Вы с неба, что ли, упали, ака? — изумился парень. — Как не знаете — Куропатка в клетке сидит, свобода пришла! Сейчас вот отвезу сено домой и тоже побегу…»
Я слушал разинув рот. Куда он побежит? Вслед за остальными? А те куда? И если куропатка сидит в клетке, при чем здесь свобода? Но расспросить парня подробнее я не успел: еще не приспособился к быстроте новой жизни. Пока я закрыл рот, он уже исчез за углом. И только позднее я узнал, что куропатка в клетке была важной птицей: парень говорил о генерале Куропаткине, царском военном начальнике края.
На другой день я добрался до Тойтюбе и увидел то же, что и в Ташкенте: все спешат, кто пешком, кто на коне, сплошная суматоха. Во дворе Аппанбая полно народу, но никто из собравшихся не был мне знаком. И двор и дом сильно постарели: дом чуть покосился, а дувал местами развален.
Я назвал себя собравшимся, и нашлись старики, что помнили обо мне.
«Говорили, бай взял с собой в хадж слугу, — сказал один из стариков, — так это, значит, ты?»
«Мы думали — ты давно умер, — добавил другой. — Сын Аппанбая лет двадцать назад устраивал поминки по отцу. Так я говорю?»
«Да, так, — подтвердили и остальные аксакалы, — лет двадцать уже прошло».
«У бая был конюх, Аваз-курносый, может, он жив? — спросил я. — Когда-то мы дружили с Авазом…»
«Нет, он тоже умер — отвечал первый старец. — Что же, родственником тебе приходился?»
«Нет, хотел у него о жене своей узнать.»
«Кто твоя жена?»
«Ортикбуш. Жила в Шагози».
Старик задумался.
«Нет, не знаю, — ответил он наконец. — Намаз-вор спалил кишлак Шагози, говорят, никто не спасся».
«А давно спалил?»
«Да как бай уехал, так скоро и спалил. Тоже, считай, лет двадцать минуло. Давние все это дела, сынок, кого найдешь теперь?..»
Душа моя, теплая и живая, сжалась от горя, и в груди стало пусто и холодно. Один я на этом свете, не дождалась меня Ортикбуш. Куда пойду теперь?..
«Не печалься, сынок, — успокаивали меня старики, — благодари аллаха, что жизнь тебе сохранил, ведь сколько бед над головой прошло! Да и кто знает, может, и жива еще твоя жена, может, найдется где-нибудь».
Я ответил, что пойду искать ее в Шагози.
«Если не найдешь жену, возвращайся, сынок, будешь жить в этом доме. Земли бая теперь наши, и дом тоже… А сын бая давно умер, сестра его неизвестно где».
Но я не думал о жилье, искорка надежды, подогретой словами доброго старика, гнала меня в Шагози. Прошел я с версту по дороге — слышу сзади топот, и нагоняет меня верховой, а с собой ведет еще коня.
«Ата велел отдать коня вам, — сказал верховой, — вернете на обратном пути», — и протянул мне поводья.
Да, брат, много на свете хороших людей. Не будь их — не сидел бы сейчас с тобой…
Приехал я в Шагози — вижу, тридцать-сорок дворов всего, бедный очень кишлак, и ни жены моей, ни знакомого лица. Из прежних жителей, людей Аппанбая, не осталось никого. Часть Намаз перебил, часть разбежалась…
«Сказывали, будто увез Намаз-вор с собой женщину одну, и будто имя ей было Ортикбуш, а с ней ребенок малый…» — вспомнила седая старуха, и больше никто ничего не знал. «Моя ли это Ортик? Мой ли ребенок?» — гадал я, но точнее узнать не мог, а следа никакого не оставалось. Искать больше было негде.
Я заехал в Тойтюбе, вернул аксакалу лошадь, поклонился старикам и отправился в Ташкент.
Ну вот, а там уже познакомился с Костей Зубовым— он в милиции работал и меня к себе взял: подружились мы. Потом вместе гонялись в Фергане за Мадаминбеком и Холходжой, известные басмачи были, слыхал, наверное? А в прошлом году нас снова направили в милицию, уже сюда. Я стал большевиком, Костя меня и рекомендовал. И вот год минул, как работаю в Алмалыке. Но если слышу что-то об Аппанбае или людях его, волнуюсь и думаю о пропавшей жене моей Ортикбуш. Жива ли? Если умерла, то где могила? О ней ли говорила старуха в Шагози? И если так, то что с ребенком, с моим ребенком?
VI
В дверь постучали. Я поднялся с кровати и еще под впечатлением рассказа Джуры-ака пошел открывать. Теперь-то я понимал, почему он так долго расспрашивал Ураза!
На пороге стоял Натан, бледный и насмерть перепуганный. Я впустил его в комнату, он молча подошел к Джуре, опустился на колени и низко склонился.
— Товарищ начальник, простите меня, бедного. Я приезжий человек, родина моя Бухара, в поисках хлеба насущного пришел в этот город…
— Встань, Натан, — спокойно попросил Джура и сам стал помогать сапожнику подняться. — Ну что опять стряслось?
— Ничего, товарищ начальник, ровно ничего. — Натан поднялся с колен и сел на стул. — Вы, оказывается, схватили этого нечестивца Ураза. Большое дело сделали, товарищ начальник! — Он приложил руки к груди. — Я рад! До каких пор эти басмачи будут нас мучить?
— Разве тебя тоже мучили, а, Натан?
— А как же! Просят деньги, золото. Откуда возьму? Беден я, пятеро детей у меня, с женой вместе шесть, все кушать просят. Революция нам счастье дала…
— Зачем пришел, Натан? — прервал его Джура.
— Товарищ начальник! Не говорите обо мне разбойнику, зарежет ведь, зарежет, а я тоже человек!
— В тюрьме он, как зарежет?
— Не знаете его, товарищ начальник, сущий шайтан. Убежит.
— Это от меня-то, Натан? — удивился Джура.
— Простите, товарищ начальник, вы великий человек! Но сбежит он и от вас.
— Ураз сам сдался. Мы не ловили, — сказал я.
— Ураз? Сам? Басмач сам сдался? — не поверил Натан. — Не смейтесь надо мной, бедным, товарищ начальник.
— Правда, Натан, — подтвердил Джура. — Не веришь — спроси у него самого.
Щеки Натана порозовели.
— Ах, товарищ начальник! Вы великий человек, я маленький человек, Ураз тоже человек, наверное, кушать хочет. Разрешите, обед принесу, товарищ начальник, Ураз хворый, он плов любит.
Джура рассмеялся.
— Ладно, неси.
Натан поклонился и, пятясь, вышел из комнаты.
— И ты предлагал его арестовать, а? — насмешливо упрекнул меня Джура. — Таких, как он, много, надо привлечь их, постепенно перетянуть к нам, на нашу сторону. Тогда тоже, как Ураз, плов кушать будем, поэт…
Вошел солдат-конвоир.
— Товарищ Саидов, тот вас спрашивает…
— Кто тот?
— Да этот… басмач. Я говорю: «Спит, нельзя будить, ночь не спал, тебя, головореза, ловил». А он все свое талдычит и ругается еще: мол, важное сообщить хочу, зови скорее…
Джура вышел с конвойным, скоро вернулся, бросил мне с порога:
— Вставай, браток, найди Зубова скорее, а я еще с Уразом побеседую…
Начальника милиции я нашел у амбара — провожал в Тангатапды последнюю арбу с пшеницей. Джура уже ждал нас в кабинете Зубова.
— Басмачи готовят нападение на продотряд, идущий в Чадак, — встретил он нас новостью.
— Откуда сведения?
— Ураз сказал. В пятницу обоз должен выйти из Коканда. У Чадака — засада Худайберды.
— Османов! — позвал Зубов.
Вошел конвоир.
— Приведи Ураза… А не врет он, Джура?
— Верю ему.
— Уж очень многим ты веришь… Как бы не вышло нам боком!
— Послушайте лучше, что он предлагает. «Отпустите меня, — говорит, — я приведу Вам тех, что в засаде. Старший — уйгур, Абдуллой зовут. Не ладит с Худайберды».
Конвоир ввел Ураза. Теперь он не прятал, как утром, взгляд, держался смелее. «Решился», — подумал я.
— Не обманываешь нас, Ураз?
— Не люблю обманывать,
— Сколько их будет в засаде?
— У Абдуллы двадцать человек. Пойдет он — пойдут все.
— Как узнал, что продотряд выйдет в пятницу?
— Худайберды сказал. В Коканде его человек есть. Большой человек. Я раз видел, угощал eгo Худайберды. Но имени и кто такой, не знаю.
— Бежать хочешь, а, Ураз?
— Жить хочу, — глухо молвил Ураз и опустил голову. Потом добавил: — Отпустите — всех их приведу сюда. Только есть условие.
— Какое?
— Не сажайте их. Ведь вышел такой приказ, слыхал .
— Османов! — распорядился Зубов. — Уведи.
Конвойный вывел Ураза.
— Ну, Джура, что делать будем?
— Разреши Костя!
— Сбежит — потом волосы на себе рвать будем.
— И все-таки разреши. Я с группой пойду в Чадак; если Ураз не приведет людей Абдуллы, тронемся в Коканд, навстречу продотряду.
— Хорошо, — подумав, согласился, наконец Зубов. — Только с Кокандом связаться надо будет, пусть отряд укрепят.
Конвоир привел Ураза.
— Отпускаем тебя, — сказал Зубов. — Но если, обманешь, найду и пристрелку помни!
Ураз улыбнулся, оскалил зубы.
Когда он в конюшне седлал хромоногую клячу, мне стало жаль его. Отпускаем на волю, а коня что ж, отобрали? Я кивком показал Уразу; можешь взять своего гнедого. Ураз обрадовался:
— Брат, если будет: все хорошо, сам найду для тебя коня. А этого жеребца я и Худайберды не уступил. Тоскует он без меня… — И, выехав уже на улицу, обернулся и крикнул мне: — Эй, милиция! Большое дело сделал! Не забуду твою доброту. Ураз еще покажет себя, да!
И погнал коня.
Но не получилось так, как хотел Ураз, как хотел Джура. То, что произошло в Чадаке, свинцовой тяжестью легло на мою душу.
Когда мы с Джурой и с нами отряд милиционеров вошли в Чадак, мы увидели у крайних домов двадцать один труп. Двадцать басмачей лежали, расстрелянные, и с ними Ураз.
Случилось это так: узнав от Зубова о предполагавшейся засаде, член Кокандского ревкома Саидхан Мухтаров лично возглавил продотряд. Когда они подошли к Чадаку, навстречу вышел Ураз. «Двадцать джигитов Худайберды согласны сдаться красным, Зубов знает, а Джура-милиция уже выехал сюда с отрядом принять пленных», — вот что сказал Ураз Мухтарову. Мухтаров распорядился, чтобы басмачи вышли и сдали ему оружие и коней. Басмачи согласились. Как Ураз уговорил их сдаться — никто уже не расскажет. Когда басмачи остались без оружия, Мухтаров приказал связать их; связали и Ураза.
— Что ты делаешь! — возмутился Ураз. — Мы же добровольно перешли к вам!..
В ответ Мухтаров хлестнул его нагайкой по лицу.
И тут только Ураз узнал в нем человека, которого угощал Худайберды. Но было поздно…
Обо всем этом услышал я через шесть лет, когда Мухтарова нашли и арестовали.
А мы — мы опоздали на час. Боясь разоблачения, Мухтаров расстрелял всех пленных.
Это была настоящая беда. И те басмачи, что колебались и могли бы уйти от Худайберды, теперь становились нашими заклятыми врагами.
— Ты предатель! — кричал Джура в лицо Мухтарову. — Судить тебя будут, я добьюсь!
— Попробуй! — равнодушно отвечал Мухтаров. — Попробуй, но что это даст? Правильно я сделал! Они хитростью хотели взять нас, но мы их опередили. А кто поверит тебе, полумулле, двадцать лет жил где-то в чужой земле, неизвестно чем занимался, а потом втерся в ряды большевиков!
Джура побелел от гнева.
— Возвращайтесь и передайте Зубову, что Кокандский ревком выражает вам благодарность за своевременную помощь… — распорядился Мухтаров.
Жители кишлака помогли нам похоронить убитых. Потом мы молча двинулись к Алмалыку, но, едва отъехали, Джура заставил меня вернуться:
— Стой! Надо забрать у них коня Ураза! Догони их!
Мухтаров не стал спорить, отдал гнедого.
Когда я вернулся к своим, Джура глянул на осиротевшего жеребца и сказал только:
— Хороший человек был Ураз. Те джигиты тоже стали бы хорошими людьми… — И больше до самого Алмалыка не проронил ни слова.
На следующий день я увидел — Джура собирается в дорогу. Еще прежде Зубов составил и отослал в Ташкент рапорт, где обвинял Мухтарова в убийстве басмачей, согласных сдаться властям.
Пришел Натан. В лице, в глазах печаль.
— Товарищ начальник, возьмите, Ураз оставил у меня… — и протянул Джуре маленький мешочек. По щекам Натана скатились две слезинки. — Как умер, а? Пусть земля ему будет пухом!
В мешочке было несколько серебряных колечек, серьги, два золотых браслета.
— Это все… — горько вздохнул Натан. — Все, что осталось от него. Я не успел продать…
Джура передал мешочек мне, сам оседлал коня. Натан все это время тихо стоял рядом с опущенной головой. Потом не выдержал:
— Товарищ начальник, что со мной будет?
Джура не понял вопроса, пожал плечами.
— Всей душой умоляю, товарищ начальник, не отправляйте в Сибирь! У меня даже ватника нет дома, был, да жена ребятишкам безрукавки сделала!
— Какая Сибирь, Натан, что за ватник?
Я тоже ничего не понимал.
— А разве вы меня не посадите?