— Все? — спросил он, когда Ильевский исчерпал свои новости и умолк.
— Все, — краснея, буркнул парень, сразу почувствовав, как мало ими еще сделано…
— Хорошо, — подбодрил его секретарь. — Теперь позволь задать тебе несколько дополнительных, как говорили у вас на экзаменах, вопросов…
И тут произошло самое удивительное. Оказалось, что секретарю давно было известно все, о чем он рассказывал. Он знал такие подробности их деятельности, о которых, казалось парню, никто не мог знать, кроме него, Ляли и самых близких друзей. О том, как Сережка был «механиком» в гараже и с каким конфузом его оттуда выгнали… О том, как Сапига пришел к ним «покупать шкаф»… О листовках, спрятанных в бамбуковых палках… Каким-то образом обо всем здесь было известно, и говорил секретарь об этом как бы мимоходом, не подчеркивая своей осведомленности, а лишь высказываясь об их действиях по ходу дела. Одно вызывало у него похвалу, другое — сдержанное осуждение, весьма корректное, но вместе с тем и довольно твердое, исключавшее возможность дискуссии.
А дальше Сережка и вовсе был ошеломлен. До сих пор он думал, что его поездка в совхоз была только следствием его собственного желания и Лялиного согласия. А сейчас оказалось, что поехал он в «Жовтень» не просто проветриться и даже не ради распространения листовок… Здесь были другие, более глубокие пружины… Лишь теперь он узнал о них. Лишь теперь ему стало ясно, что, сам того не подозревая, он ехал сюда с важным поручением, ехал, выполняя приказ. И приказ этот оказался не только требованием собственной совести, не только заданием Ляли и ее друзей, но прежде всего приказом человека, который сидит сейчас рядом с Сережкой. Это было самым поразительным и одновременно самым приятным для парня. Он гордился, что выполнял волю этого человека, волю представителя партии, тем более что эта воля целиком отвечала его личному желанию, его собственной совести.
— Передайте Ляле, — говорил секретарь обкома, уже не улыбаясь, как в начале встречи, — что нужно организовать молодежную группу на заводе «Металл». Это во-первых. Во-вторых, связаться с кригслазаретом. Есть там такой человек — врач Веселовский… Запомните?
— Запомню.
— Веселовский. Он вам кое в чем поможет. В-третьих, придет к Сапиге или к Ляле человек без двух пальцев на левой руке, по фамилии Безрукий. Ему вы передадите пулемет.
— Это из отряда товарища Куприяна?
Секретарь обкома на какой-то миг задумался.
— Да, от товарища Куприяна. В дальнейшем вы будете поддерживать непосредственную связь именно с этим отрядом.
— А с другими? А с вами?
— Связь с товарищем Куприяном — это будет связь и с нами тоже. Указания подпольного обкома в дальнейшем будут идти к вам через Безрукого.
— Что же это, мы пулемет отдадим, а сами без ничего останемся, товарищ?.. — заколебался Ильевский, не зная, как лучше обратиться: товарищ секретарь… или товарищ командир.
— Секретарь, он же и командир. И тот и другой приказывают: пулемет передать по первому требованию Безрукого…
— Но мы и сами хотим прийти с ним в отряд!
— Всему свое время, товарищ Ильевский. Пока вам хватает работы в самой Полтаве. Там вы сейчас нужнее.
— Опять листовки?
— Опять. Мы их тут читали. Хорошие, с сердцем.
— Наверное, они по вашему приказу были размножены? — догадался парень. — Мы успели переписать от руки лишь несколько десятков, а в Полтаве вскоре появились сотни! И не от руки, а на машинке.
— Да, вы не одиноки, товарищ Ильевский. Вы только одна из наших боевых застав.
— Но листовки — это так мало! — вспыхнул Сережка. — Нам хочется в бой!
— Подождите, я еще не кончил. Я еще не сказал самого главного, ради чего вы здесь оказались. Пузанов достал ракетницы?
— Достал.
— Ракеты к ним есть?
— А зачем нам ракеты? Ракетой фашиста не убьешь!
Секретарь нагнулся и вытянул из-под скамьи промасленный солдатский вещевой мешок, наполненный чем-то до половины. Потряс им и передал Ильевскому.
— Все-таки возьмите эти несколько десятков ракет. Передадите Ляле. Они вам, думаю, пригодятся. Непременно пригодятся. Просто должны вспыхнуть в небе…
— Когда?
— Узнаете потом… Вот пока и все, товарищ… Сережа.
Секретарь обкома доверчиво положил руку на острое, худое плечо парня.
Сережка, поняв, что пора идти, поднялся. Но как не хотелось ему отсюда уходить! Все тут было до боли родное, тут его принимали как человека, тут он снова почувствовал настоящий вкус свободы. И вот нужно было все оставить и отправиться обратно, в город, где на каждом шагу тебя могу обидеть, унизить, затравить, уничтожить. Но так надо!
Ильевский стоял посреди комнаты и взволнованно смотрел на секретаря обкома ясными, полными слез глазами.
— Сколько бы это ни продолжалось, — голос его срывался от волнения, — год… десять… двадцать!.. Мы все равно никогда им не покоримся, будем всегда бороться!..
Ему хотелось каким-то необычным способом заверить секретаря обкома партии, заверить партию, что он и его друзья будут верными всегда, всюду, при любых обстоятельствах.
— Я не сомневаюсь, — сказал секретарь, словно прочел Сережкины мысли. — И пусть ваша вера никогда не пошатнется. Будет на нашей улице праздник, будет, товарищ Ильевский!
Секретарь обкома крепко обнял юношу.
— Желаю успеха в работе. Передайте привет Ляле и всем друзьям.
Радостно возбужденный, Сережка вышел на крыльцо. Он чувствовал себя окрыленным этой поддержкой, этим надежным доверием. У него словно открылись глаза на подлинное значение своих поступков, своей деятельности. Оказывается, она, эта деятельность, гораздо значительнее, чем он до сих пор думал. Она почти величественна!..
Парень стоял на темном крыльце с мешочком ракет за плечами, а свежий морозный ветер приятно холодил раскрасневшееся лицо.
Пока он был в хате, ветер словно подул из других, теплых краев. В нем уже улавливалась далекая ранняя весна. Казалось странным, что часовой в кожухе еще не заметил этой перемены погоды и, греясь, мягко пританцовывал в валенках у крыльца.
Где же Сила Гаврилович? Наверное, забрался куда-нибудь согреть душу…
Через несколько минут двери штаба открылись, и на пороге, освещенный лампой, появился секретарь обкома со своими товарищами. Он уже был в белом кожушке, с автоматом на груди. Разговаривая о какой-то торфартели, они прошли через сени и скрылись в соседней комнате, где их ждали председатели колхозов. И тут как из-под земли вырос перед Ильевским Сила Гаврилович. По запаху было слышно, что где-то его все-таки угостили чаркой.
— Уже? — Столяр внимательно посмотрел парню в лицо.
— Уже.
— Стружку снимал? Взбучку давал?
— Все было! — многозначительно ответил юноша.
Вышли со двора и медленно двинулись хутором. Вооруженных людей вокруг стало еще больше. Собрались, видно, в дорогу. Всюду движение, скрип саней, приглушенный гомон…
Через некоторое время, когда Ильевский и его проводник, направляясь в совхоз, выбрались в открытое поле, откуда-то снизу, из «Волны коммунизма», одна за другой вылетело несколько групп всадников. Остановившись в разных местах на околице хутора, они оглядывали голубую замороженную степь. Вскоре за всадниками показалась длинная колонна. Люди ехали в санях, шли пешком. Сережке почудилось, что в одной из групп он узнал коренастую фигуру секретаря обкома. Был он в белом, кожушке, с автоматом на груди…
Потом колонна, свернув на север, исчезла, растворилась в синеватой ночной мгле.
— Куда они? — обратился Ильевский к Силе Гавриловичу.
— Известно куда: оккупантов громить!
И снова оба зашагали через хрустящую степь, в голубоватую темень, под холодные зимние звезды.
XVII
На другой день Ильевский собирался в Полтаву. И хотя тут, на юру, ему нравилось и тетя советовала остаться, он все же готовил лыжи. Он должен быть в Полтаве, на посту! Он человек долга!
Радостно возбужденный, хлопец уже представлял себе, каким тоном доложит товарищам об этой поездке, о встрече с секретарем обкома, об указаниях, полученных от него. А каким жестом он передаст Ляле партизанский подарок молодым подпольщикам — этот мешочек ракет!
— Ты бы, Сережа, не уходил сегодня, — уговаривала тетя Даша. — Смотри, как снег вихрится по полю. До вечера может подняться такая метель, что и света не увидишь…
— А как бойцы на фронте, тетя Даша? Метель или не метель, а война передышки не знает…
Вдруг тетя Даша остановилась у окна и порывисто прильнула к оттаявшему стеклу.
— Ой, что это с нашими девчатами? Марийка кровью залита!
Сережка вскочил на ноги.
Через двор Люба вела под руку Марийку, а та хватала на ходу пригоршнями снег и прикладывала к распухшему носу, сдерживая кровь. Подержав его некоторое время, она отбрасывала в сторону покрасневший комок и наклонялась за новым. Там, где она прошла, на снегу краснели рассыпанные красные комки.
Ильевский без шапки выскочил на крыльцо.
— Что с тобой, Марийка? — Он впервые, сам того не замечая, назвал ее на «ты».
Прикрывая нос комочком еще не пропитавшегося кровью снега, она взглянула на хлопца из-под платка и засмеялась глазами.
— Ее шеф ударил! — ответила Люба за подругу.
— Давай сюда, — позвала тетя Даша, — надо что-нибудь приложить!
— Уже ничего, — сказал Марийка немного в нос. — Остановилась…
Сережка взял ее под руку, и Люба уступила ему место, почувствовав, что так надо. Брат осторожно вел девушку к крыльцу. Марийка на этот раз не смущалась, что парень вел ее под руку, а, наоборот, шагала рядом с ним с достоинством, горделиво, еще и на подругу оглядывалась: ну, как, мол? Подходящая пара?
— Как это случилось? — спросил Сережка в хате у сестры, в то время как тетя Даша возилась около Марийки, прикладывая к носу мокрое полотенце.
— Я там не была, — сказала Люба. — Я спряталась в яслях, в соломе.
— Ты и оттуда все видела, как мышь из норы, — невнятно, в полотенце, сказала Марийка.
— Цирк, просто цирк, — смеялась Люба.
— Ты, Любка, рассказывай толком, — нервно подгонял Сережка, думая, что все это имеет какую-то связь с листовками. — Рассказывай по порядку.
— Идем мы утром на птицефабрику, — послушно начала Люба, — и вдруг видим: на ферме легковые машины между корпусами. А тут Винько как раз бежит, кнутом размахивает, давайте, говорит, девчата, в кошару, немцы овец на пластинку записывать будут. Вбежали мы, а там уже людей полно: похаживают среди овец шеф с переводчиком, и еще какие-то немцы, и управляющий, и зоотехник, и наши рабочие — свинарки, чабаны, фуражиры. Немцы с какими-то пучеглазыми аппаратами носятся, толкаются, как волки, около овец, что-то лопочут, а переводчик объясняет: будет, говорит, передача, пойдет отсюда по всей Европе. И во Францию, и в Бельгию, и в Голландию, и еще куда-то. Как, мол, быстро восстанавливается на Украине хозяйство без большевиков, под немецким владычеством. Под боком у фронта, мол…
— Где тот фронт! — вздохнула тетя Даша…
— Они прибрешут… Фронт, мол, рядом, а мы уже управляем, наводим порядок, и Украина счастлива под нашим владычеством.
— Это, наверное, от Геббельса, — высказал догадку Сережка, — от обер-брехуна.
— Поставили они какой-то аппарат, — возбужденно рассказывала Люба, — шеф подошел к нему и произнес речь. Ничего мы не разобрали только «украинец», «швайнен», «мильхен»… Потом переводчик обращается к чабану и говорит: «Им нужно, чтобы баран забекал». — «Пускай бекнет», — говорит дед-чабан. «Так он не бекает». — «А что я ему сделаю, если он не бекает?» Крутили, вертели того барана, а он ни бе ни ме. И шеф рассердился, и переводчик тоже. Опять к чабану: «У нас нет времени ждать, мы спешим, нужно, чтобы баран бекнул!» Чабан словно бы испугался, вытянулся в струнку. «Я ж говорю, пускай бекнет, — и смотрит в глаза переводчику. — Разве ж я ему не даю!» А баран вытаращил зенки на шефа и молчит. А шеф на него и тоже молчит. Тогда один из фашистов разъярился и, недолго думая, сам по-бараньи: «Бе! бе! бе…» Мы с Марийкой прыскаем в рукав, а немец даже не улыбнется.
— Когда он бекал, на него все овцы смотрели, — хмыкнула Марийка сквозь полотенце.
— Подождите, это еще не все! — воскликнула Люба. — После этого они стали созывать всех и заталкивать в тамбур. Я, как будто меня кто надоумил, прыг в ясли — и притаилась, лежу, в щелочку поглядываю.
— Я тоже в ясли хотела, так он меня за плечо схватил, — сказала Марийка. — «Паненка, сюда!» — кричит.
— Я видела, как и тебя, и деда Левона загребли, и Винька, и доярок, и свинарок, и даже зоотехника прихватили заодно. Согнали в тамбур, выстроили в два ряда, как хор, а впереди против них — тот аппарат, что записывает…
— «Пойте какую-нибудь украинскую, — приказывает переводчик. Все переглянулись между собой и молчат. — Что ж вы, — говорит, — молчите? Разве вы, — говорит, — не знаете украинской песни? Украинский народ любит песни… Начинайте». Все опять молчат.
— А у Наташи слезы кап-кап, — говорит Марийка. — У нее ж такой голос!.. Всегда выводила!..
— Тогда шеф что-то буркнул переводчику, тот протолкнулся и стал между фуражирами. «Хорошо, — говорит, — я сам начну, но кто не будет подтягивать… смотрите мне». И начал:
На вгородi ве-ерба ря-а-а-сна….
— И что же? — Сережкины глаза округлились, а черные стрелки бровей испуганно вскинулись вверх. — Подтягивали?
— Подтягивали, — сдерживая смех, рассказывала сестра. — Смотрит шеф, в самом деле рты у всех открываются и закрываются одновременно, как будто тянут все, а слышно только одного переводчика, который ревет как бугай. Немцы нервничают у своих аппаратов. А шеф тем временем подходит к деду Левону и наставляет ухо к его рту. А потом — шлеп деда по уху. «Ты, — говорит, — симулянт, ты, — говорит, — не поешь». Подходит ко второму, а тот тоже раздирает рот до самых ушей, а звука — никакого! И третий, и четвертый — все так, только зевают, как рыбы. Словно хор немых.
— Когда он меня проверял, — сказала Марийка, — я хотела плюнуть в ухо. Такое волосатое… Аж зло взяло!
— Ты тоже только губами шевелила? — спросила Марийку тетя Даша.
— Конечно! Неужели петь для него?.. Все зевают, и я зевала. Ом меня за руку как ущипнет, как зашипит: «Ты осель!»
— А дальше что было! Дальше! — Любка восторженно глянула на подругу. Марийка, сверкая глазами из-под рушника, подбадривала ее взглядом. — Шеф быстро заговорил с подбежавшим к нему переводчиком. Тот повернулся к рабочим, льстиво оскалился и переводит: «Это, наверное, старинные песни, и молодежь их уже не знает. Выберите, девчата, сами себе по вкусу, такую, знаете, громкую, широкую, украинскую, ну?» И вдруг, — Люба задохнулась от радостного смеха, — вдруг я слышу Марийкин голос:
Широка страна моя родная…
Горячими увлажнившимися глазами Сережка взглянул на Марийку.
— Неужели? Так прямо и начала?
— Да.
— Ведь только вчера мы тут с тобой пели ее, Сережка! — воскликнула Люба. — Но переводчик не дал ей продолжать. Крикнул что-то шефу, шеф вытаращил глаза и с размаху кулачищем в лицо. Она и упала!..
— Я не упала, — сказала Марийка тихо, — меня чьи-то руки сзади подхватили и поддержали.
— А шеф от ярости аж посинел… Начал без разбора молотить всех кулаком. Даже переводчику чуть не заехал. Смех да и только!.. Потом уселись в машины и ауфвидерзейн в сторону конторы.
— Да не к конторе ехали они, а к пленным, — поправила Марийка.
— Верно, я и забыла, Винько-водовоз рассказывал ведь… Он на бочку — и за ними погнался… Шеф, говорит, думал, что, если пленные под конвоем, так сразу и споют по его велению.
— Тоже не пели?
— Стояли, говорят, все как один, стиснув зубы, никто не раскрыл рта. Тогда шеф приказал со всех снять сыромятные постолы, что он им выдал на той неделе, и гонял по снегу три часа…
— Я ж говорила, что там все наши, — шмыгнув распухшим носом, сказала Марийка. — Это было ясно с самого начала. Как только их пригнали из полтавского лагеря, переводчик спросил, кто перебежчик, то есть сам перебежал к немцам. «Выйдите, — говорит, — пан шеф даст вам работу, которая полегче».