— И много вышло?
— Ни одного! Стоят и в землю смотрят…
— Сережка, — обратилась к брату Люба, — а это действительно такие аппараты, что и во Франции могли бы все услышать?..
— Что услышать?
— Как Марийка запела «Широка страна моя родная…».
— Думаю, что могли.
— Я так и знала! — просияла Марийка.
В полдень Сережка отправился в Полтаву. Снег кружился, срываясь в метель, пел под лыжами, ветер подгонял в спину. Выйдя за околицу, хлопец еще раз оглянулся. Сквозь седую мглу виднелась красная надпись на черепице мастерской «Жовтень».
— Здорово! — сказал Сережка. Уши щипало, мамин платок лежал в кармане.
Потому ли, что задание было успешно выполнено, потому ли, что он вез матери хорошие вести о Любе, о том, как они тут целый вечер веселились, потому ли, что Марийка наплывает на него сквозь снег золотыми капельками, — парень не знал, почему именно, но было так хорошо, что он не шел, а летел на лыжах, слушая поющий под ногами снег. Сейчас Сережка чувствовал и себя веселым, храбрым Уленшпигелем с птицей на плече, с песней на устах. Какие хорошие люди есть на свете!.. И секретарь обкома, и Марийка, и тетя Даша, и Люба, и дед Левон, не захотевший бекать перед немцами… Хлопец хотел бы разговаривать с такими людьми языком песни. Мчался, будто летел, еле касаясь земли бамбуковыми палками, легкими, как крылья.
Ветер усиливался, приближались сумерки, поле седело, превращаясь в пепельно-серое, как взвихрившаяся металлическая пыль.
Из снежной метели — уже вдали от совхоза, навстречу Сережке вынырнула колонна — несколько десятков человек. Люди шли по двое, натянув на уши пилотки, молча подавшись вперед, навстречу ветру. Все были в серых, забитых снегом шинелях, все — босые. Только вооруженные конвоиры шли по бокам в сапогах.
Ильевский, не задерживаясь, пролетел мимо конвоиров, посильнее оттолкнувшись бамбуковыми крыльями.
Лицо его после этой дикой картины утратило беззаботное выражение ясности и нежности, нахмурилось, затвердело. Выбравшись на большак, засыпанный снегом и заметенный лишь по линии телеграфных столбов, Сережка еще раз оглянулся. Ни колонны, ни конвоиров уже не было видно, — всюду бурлящая пепельная туманность.
Парень мчался вдоль дороги, лыжи шипели как змеи, столбы бежали навстречу и исчезали за спиной один за другим. Седым, металлическим пеплом вихрилось все — от земли до неба, забивая рот, застилая глаза. А он, стискивая зубы, шел все так же упрямо и быстро, ориентируясь по высоким столбам, а жгучая мысль сама укладывалась в ритмы:
Розлютованим диким звiром
Завивае в степах зима,
Бiлi iдуть конвоiри,
Бiла тьма.
Бiла тьма у степу голосить,
Полонених валить з нiг,
Iдуть полоненi бoci —
Горить снiг.
XVIII
Отбушевало, намело, улеглось.
Стояли белые солнечные морозы.
Небо днем сверкает твердой фарфоровой голубизной, а вечером, при заходе солнца, покрывается румянцем, превращаясь в высокий розовый свод, прозрачный и тонкий, роняющий отблески на снега. Искрометное, радостное мерцание снегов наполняет весь простор между небом и землей еле уловимой игрой чистых красок.
Солнце, спрятавшись за белыми снегами, продолжало жить во всей природе, наполненное звонкостью. Крахмалистый снег звучно поскрипывал под ногами.
В эту пору над Полтавой впервые после долгих месяцев разлуки появился советский самолет. Он шел невысоко, с огромной скоростью и был серебристо-розовый. Для того чтобы Полтава увидела, чей он, самолет немного повернулся к солнцу, как птица, и на блестящем крыле вспыхнула красная звезда.
Люди высыпали из домов и, закинув головы, следили, как он уверенно лавирует между комками-взрывами зенитных снарядов. Сколько жадных взглядов, бесконечно благодарных и радостных, исстрадавшихся, должен был почувствовать на себе летчик, на долю которого выпал этот незабываемый полет! Сколько глаз, полных то печали, то горячей молодой отваги, тянулось в этот момент к нему ввысь!.. На Кобыщанах стояла, закинув назад голову, слушая ровный гул мотора, светловолосая, неизвестная летчику девушка Ляля Убийвовк. Стояла, словно зачарованная музыкой недостижимых далеких миров. На дворе завода «Металл», сжимая в руке измазанный маслом ключ, застыл в напряжении высокий юноша в серой истрепанной шинели. Казалось, его взгляд потянет за собой вверх все тело, и оно, оторвавшись от земли, полетит к серебряной птице, как металлическая стружка к мощному магниту. С Первомайского проспекта, быть может, и вовсе незаметного летчику с высоты, следил за самолетом Ильевский, поворачиваясь на месте, ведя за ним ясный взгляд, как за своей яркой заветной мыслью. Посреди Корпусного сада остановился хмурый Сапига, стиснув крепкие челюсти. Они нервно дергались после каждого опасного для самолета взрыва снаряда. А внизу, на Подоле, плечом к плечу стояли среди толпы соседей Борис и Валентин.
Вся Полтава глядела в небо.
Зенитки учащенно лаяли с аэродрома. А он, поднебесный гость, будто застрахованный желанием тысяч сердец от всякой напасти, шел над городом в самом деле как сокол, упиваясь полетом. Он словно издевался над беснующимися зенитками.
— Уверяю тебя, — толкал Борис Валентина в плечо, не отрывая взгляда от неба, — уверяю, что там сидит в кабине молодой Чкалов! Во всяком случае, чкаловец!.. Ты смотри, что он выделывает! Что он только выделывает! Кепка Бориса сползла на затылок.
— Дает класс, — соглашался Валентин. — Это ястребок новой системы. Впервые вижу такой.
— Уверяю тебя, Валька, что этот чкаловец родом из Полтавы, — высказывал Борис новые догадки о пилоте. — Разве мало наших полтавчан — отважных летчиков! Карташов, Лимаренко, Малеванный, — они еще на Халхин-Голе отличились!.. Не иначе это кто-нибудь из них!.. Представляешь себе, Валька, как здорово ему над родным городом появиться, пролететь в небе, увидеть и родные кварталы, и сады, и соборы, и памятники?..
— Памятников оттуда не видно, — заметил Валька.
— Это как на чей глаз… Тетя Настя, — крикнул Борис через дорогу соседке. — Это не ваш Володя в гости прилетел?
Женщина смотрела в небо как завороженная.
— Может, и мой…
Это был не простой, обычный полет, это был настоящий праздник человеческой удали, молодого духа, возрастающей силы, воплощенный в бесстрашных красивых виражах. В этом парении словно бы уже угадывались будущие воздушные удары по Берлину, предчувствовалась далекая поэзия победы.
В этот вечер самолет не сбросил ни одной бомбы. Однако едва ли не больше, чем взрывной силой авиабомбы, немцы были ошеломлены именно этим буйным каскадом радостных виражей, смелой дерзостью неизвестного пилота.
— Ляля, он не летает, он словно бы играет, упивается своим полетом, — шептала Надежда Григорьевна, стоя рядом с дочерью в саду. — Играет, как молодой орленок, который почувствовал собственные крылья и впервые поднялся в небо.
Ляля молчала.
— Мама, это Марко, — сказала она немного погодя, неотрывно следя за самолетом. — Я уверена, что это Марко.
Самолет, покружив над городом, лег курсом на восток, набирая высоту и сосредоточив на себе последние отблески солнца. Взрывы снарядов в предвечернем небе становились с каждой минутой все заметнее.
На другой день Лялю посетил Безрукий. Сразу же после его визита у Ильевского состоялось короткое совещание. Ляля сообщила товарищам, что теперь надо ждать повторных налетов. Надо готовиться к встрече. Такой приказ получен от товарища Куприяна через Безрукого. Готовиться! Встречать!.. Ляля и Пузанов самое важное брали на себя…
В этот день Надежда Григорьевна заметила, что дочь задумала что-то необычное. Не столько заметила, сколько уловила материнским чутьем что-то особенное в Лялином поведении, невольно отмечала тончайшие нервные движения, прорывавшиеся у девушки, когда та складывала салфетку, посматривала в окно, одевалась. Даже ресницы у дочери были сегодня словно настороженные.
— Ты будто перед венчанием, — сказала мать, глядя, как старательно Ляля укладывает волосы.
— Какой же он был, мама, вчера! — восторженно говорила Ляля, не оборачиваясь от зеркала. — Словно прилетел из другого мира — прозрачного, весеннего, смелого…
А впрочем, вся Полтава была в радостном возбуждении после вчерашнего события. Забегал на минутку Сапига, необычно приветливый, крикнул с порога, обращаясь к тете Варе и Надежде Григорьевне будто с поздравлением:
— Видели?!
— Кто его не видел, — ответила тетя Варя мягче обычного.
Потом Сапига заперся с Лялей в ее комнате, и они около получаса энергично совещались о чем-то. По обрывку случайно (а может быть, и не случайно) услышанной фразы тетя Варя поняла, что Сапига что-то приносил Ляле и учил этим пользоваться.
— Чему он может ее научить, — жаловалась потом тетя Варя Надежде Григорьевне. — Она и без него ученая.
Вскоре Сапига ушел, а за ним через несколько минут вышла из дома и Ляля. В этот день знакомые видели ее то на Октябрьской, то возле кинотеатра, то под руку с каким-то юношей у центрального городского ресторана, предназначенного только для немцев — nur für Deutsche. Вечерами там собиралась тыловая офицерня.
Лицо Ляли было радостно, с оттенком какой-то счастливой боязливости, взволнованности, которая появляется у девчат в самом деле только перед долгожданным замужеством.
«Не выходит ли она замуж», — всерьез говорили знакомые, видевшие Лялю в этот день.
Поужинав дома, Ляля снова собралась уходить.
— Если я вдруг задержусь, вы не волнуйтесь, пожалуйста. Без паники.
Мама подавила вздох. «Не волнуйтесь…» Разве мать может не волноваться? Разве может хоть на минуту она быть спокойной, когда Ляля выходит из дому! А особенно сегодня: дочь обернулась от двери и обвела взглядом комнату, словно прощалась.
Знала бы мать, где сейчас ее Ляля, ее нежная, хрупкая «мамина дочка»!..
Сидит она в подвале разрушенного многоэтажного дома. Под нею холодный покореженный металл и битый кирпич, а над нею — звезды, алмазно чистые зимние звезды.
До войны Лиля часто бегала в этот дом — здесь жила любимая ее учительница Вера Миновна Кричевская. Теперь от дома осталась только коробка, выгоревшая внутри, занесенная снегом. В подвале, который, наверное, служил жителям в начале войны бомбоубежищем, сейчас был навален разный металлический хлам. Стоя на дне этой заваленной ямы, Ляля смотрела вверх. Клочок звездного неба над головой виделся отсюда как из брошенного, вымерзшего до дна колодца. Звезды, звезды!.. Когда-то изучала вас в обсерватории, рассматривая через телескоп! Не думала не гадала глядеть на вас из таких кирпичных колодцев-телескопов. А видит вас и понимает сейчас лучше, чем из обсерватории Харьковского университета.
Тяжелые стены дышали холодом, как вечная мерзлота. Не верилось, что здесь когда-то жили люди, жила белолицая и совсем седая Вера Миновна и Ляля бегала к ней в коротеньком платьице с наивными ленточками в тоненьких косичках. Потом стройной голубоглазой десятиклассницей она приносила сюда с подругами весной цветы, первую синюю сон-траву. А еще позже — студенткой — приходила в гости, и комната Веры Миновны казалась ей будто меньше, чем раньше, и сама Вера Миновна казалась меньше. Она не знала теперь многого из того, что знала Ляля, девушка жалела старую добрую учительницу. Вера Миновна боялась отстать от науки, жаждала «идти в ногу» и задавала своей ученице такие вопросы по астрономии, которые Ляле казались детскими. Однако девушка скрывала это от учительницы и отвечала ей всегда серьезно, терпеливо и как можно яснее. Часто Вера Миновна просила девушку что-нибудь продекламировать, и Ляля читала;
Богатство потерять — немного потерять.
Честь потерять — потерять многое.
Утратить мужество — утратить все.
Тогда лучше было б не родиться.
И учительница, глядя на нее, взволнованную, сверх меры углубленную в чтение, говорила:
— У тебя, Ляля, чувство долга всегда было самым сильным чувством. Вообще в своем классе я это у многих из вас замечала…
— Вы замечали, Вера Миновна? — смеялась Ляля. — А кто же нас воспитывал именно такими? Разве не вы научили нас относиться с презрением к тем, кто хочет жить беззаботными мотыльками? Разве нет и вашей доли в этом, Вера Миновна?..
Кто знал тогда, глядя на нее, жизнерадостную десятиклассницу или уже студентку, во что выльются впоследствии эти мысли о чувстве долга? Какой ворожке под силу было проникнуть в безоблачную девичью судьбу, предсказать, что на дне разрушенного дома, где жила твоя учительница, в этой заброшенной яме, будешь стоять, девушка, с холодной ракетницей, зажатой в руке?
Сдвинув берет, как будто он мог задержать долгожданные звуки, Ляля прислушивалась к небу. А оно молчало, до ее слуха долетали лишь глухие звуки бравурной музыки из ресторана.
«Как там Леня устроился? — думала она с некоторой тревогой. — Хотя бы ничего не случилось, хотя бы все обошлось!..»
После той ночи в саду на Кобыщанах Ляля не только не сердилась на Леонида, а наоборот, он стал для нее еще лучшим другом. Возможно, девушке и в самом деле немного льстило, что она вызывала такое сильное чувство к себе. А главное, что в ту ночь своим благородным отречением от нее, желанной, во имя другого Леонид сразу вырос в Лялиных глазах. Она хорошо знала, чего все это ему стоит, однако Леонид, встретившись с нею на следующий день, держался так, словно между ними ничего не произошло или, по крайней мере, он обо всем забыл. Больше они к этому не возвращались, хотя Леня опять провожал ее ночью. Ляле было приятно, что она ошиблась в Леониде. Раньше, по правде говоря, она считала беспечного танкиста не очень щепетильным в таких вещах. И сейчас она радовалась, что Леонид сразу и до конца понял ее. В то же время она немножко сожалела, что это кончилось так сразу и нельзя теперь спорить с ним, отстаивая свое чувство к другому. (А ей хотелось бы защищать его и защищать!)
В то время когда Ляля думала о Леониде, он — по другую сторону ресторана — сидел, вытянув ноги, на дне забытого среди развалин водопроводного колодца. Он тоже прислушивался к небу и ничего не слышал, кроме звуков разухабистой музыки, доносившейся к нему будто из могилы. Ноги у Леонида закоченели в изношенных сапогах, хотелось курить, как в окопе. Казалось, что стоит затянуться — сразу согреешься.
«Как там Ляля? — думал он. — Наверное, пришла в туфельках… Конечно, в туфельках. Если бы это у нас дома, я обул бы ее в пимы. Она, пожалуй, и не знает, что такое наши сибирские пимы!.. Поскорей бы уже летели!»
А высота, испещренная звездами, молчала.
«Почему они не летят? — думала Ляля, с горячим нетерпением вглядываясь в звездное небо. — Ну почему они не летят?.. Да разве же у них одна Полтава? Быть может, именно в эту ночь они летают над Харьковом или где-нибудь над Бобруйском…
Но все же… Почему они не летят?»
Ей хотелось крикнуть отсюда: «Летите же, родные, летите!.. Летите среди высоких звезд. Не сбейтесь с курса в темном поднебесье, услышьте мой голос и летите прямо на меня! Не думайте о том, что будет со мной!..»
Неизмеримая космическая глубина глядела на нее спокойными холодными звездами.
В этот вечер никто не прилетел.
На следующий — тоже.
Но Ляля и Пузанов были на своих местах и в третий вечер. Они стали более опытными и, отправляясь дежурить, одевались теплее, дежурили почти спокойно, не волнуясь, как поначалу. Будто выстаивали свои часы на посту. Леонид ухитрялся даже закуривать в своей яме, дымя в рукав, Ляля об этом и не знала. «Будем дежурить хоть месяц, — думала девушка с холодной твердостью. — Когда-нибудь дождемся. Непременно дождемся!»
И именно в этот вечер они дождались.
Вначале Ляля подумала, что где-то далеко гудит автомобиль. Потом стало слышно, что гул идет не от земли, а падает с вышины, с неба. Будто сдержанно загудели-зазвенели морозные звезды от перенапряжения..