Он постоял немного, прошел к памятнику Пушкину и сел там на скамейку — Саша писал, что на работу приходит к полудню, надо было как-то убить время. Рядом на скамейках сидели бабушки и няни, ребятишки с визгом бегали вокруг памятника. Рослый бородатый старик в валенках, подшитых кожей, сгребал снег в аккуратные сугробы. По середине площади ходил милиционер в длинной темной шинели. Все это совсем не было похоже на хаос, о котором писал Саша.
На Петровских линиях, где находился ресторан «Аврора», как и до резолюции, вдоль тротуара стояли извозчичьи возки. На облучках дремали извозчики в пышных, припущенных инеем армяках, перехваченных кушаками.
В зале ресторана царил полумрак. Стулья лежали на столах ножками вверх. Кисло пахло табаком и духами.
Сонный гардеробщик провел Дружиловского через зал в каморку без окон, и там он нашел своего приятеля.
— Серик! Здорово! — закричал Саша, бросаясь к нему с распростертыми объятиями. — Вот молодец! Приехал! Садись, Серик, садись, мы сейчас кофейку сообразим, — говорил он ласково и как-то беспокойно, а улыбка на его курносом лице то появлялась, то исчезала...
Дверь открылась, и высокий пожилой мужчина с красивым, но сильно помятым лицом внес на подносе кофейник. Он разлил кофе и, сунув поднос за диванчик, сел к столу, за которым сразу стало тесно. Саша взял Дружиловского за локоть.
— Знакомься, Серик, это Павел Григорьевич, наш буфетчик, — снова ласково и беспокойно заговорил Ямщиков. — Павел Григорьевич кончал Пажеский корпус. К большой жизни был предназначен. К очень большой.
Павел Григорьевич недовольно посмотрел на него из-под припухших век.
— К чему этот некролог?
— Ладно, ладно, не буду, — послушно наклонил голову Ямщиков.
Буфетчик медленно перевел взгляд на Дружиловского.
— Вас, я слышал, зовут Сергей Михайлович? И вы, я слышал, офицер? Это прекрасно. — Он сжал рукой массивный, мягкий подбородок. — Насколько мне известно, вы приехали в Москву попытать счастья. Это прекрасно, время для этого самое подходящее. Где будете проживать?
— Есть далекая родня, но надо ее отыскать.
— Не надо, — сказал Павел Григорьевич. — Пока поживете у меня, места много, вдвоем будет веселее. Двум русским офицерам есть о чем поговорить длинными зимними ночами...
— Мне еще надо работу найти.
— Не торопись, Серик. Работа не волк... — вмешался Ямщиков.
— Пока поработаете здесь, — добавил Павел Григорьевич.
Обычно до полудня Дружиловский спал, а потом вместе с Павлом Григорьевичем через всю Москву они ехали на трамвае в ресторан «Аврора». Там он помогал Ямщикову расставлять стулья, одним пальцем печатал на машинке меню и отчетность по буфету. Потом до вечера было несколько свободных часов, и он болтался по Москве. Не очень веря в посулы Ямщикова и Павла Григорьевича, присматривал себе работу. А вечером снова помогал Саше. Надевал великоватый ему официантский смокинг и делал все, что велел Ямщиков, — улаживал конфликты гостей с официантами, утихомиривал, а то и выдворял подвыпивших скандалистов... Поздней ночью на последнем трамвае они с Павлом Григорьевичем возвращались домой в Сокольники. Никаких офицерских разговоров они не вели — измотанные дорогой и длинным днем в ресторане, сразу ложились спать.
Так прошел месяц. На улице запахло весной. К этому времени Дружиловский уже присмотрел себе чистую работу — его брали администратором в кинематограф. Это было гораздо лучше, чем каждый вечер выслушивать пьяные бредни ресторанных гостей.
Вечером он сказал об этом Саше Ямщикову, но тот встревожился и даже обиделся:
— Не дури, Серик, как раз сегодня мы с Павлом Григорьевичем решили сделать тебе солидное предложение.
Дело оказалось очень выгодным... Какие-то умные люди сумели выкачать спирт из цистерны, стоявшей на товарной станции. Теперь они продавали этот спирт. Ямщиков и Павел Григорьевич собирались его купить, разводить водой и подавать у себя в ресторане вместо водки. Дружиловскому пока поручили произвести своеобразную разведку — купить у жуликов пробный бидончик спирта — и за одно это обещали сумму, которая равнялась его жалованью в летной школе за целый год.
— А если меня с этим бидоном задержат? — спросил он.
— Ну и что? — очень спокойно возразил Павел Григорьевич, рассматривая свои сцепленные на столе руки. — Пришел купить спирта — какая же тут вина? Вы же не знаете, откуда тот спирт.
— А откуда же я узнал, что он там есть?
— На Сухаревке кто-то сказал адрес, а ты случайно услышал... — сказал Ямщиков, он был очень серьезен сегодня. — На сутки неприятностей — это в худшем случае...
Вечером он отправился в Сокольники. Пришлось долго плутать по дачным улочкам, по обледенелым тропинкам — на половине домов не было номеров, и почти нигде не было названий улиц.
Наконец он отыскал нужный дом. Это была приземистая хибара, почти не видная с улицы за кустами. В двух маленьких окнах горел свет — желтые квадраты лежали на осевшем снегу. Занавески на окнах были плотно задернуты.
Дружиловский поднялся на ветхое скрипучее крылечко и постучался в дверь. Ему тотчас открыли.
— Здесь живут Курихины?
— Идите за мной, — ответил из темноты низкий женский голос.
Вытянув вперед руку, Дружиловский пошел на голос. Открылась дверь, и он шагнул через порог в освещенную комнату. Женщина, ничего не говоря, взяла из его рук бидончик и ушла, а он ждал, тревожно выставив вперед худое лицо.
Комнату освещала висевшая под потолком керосиновая лампа-«молния», в углу перед иконами теплилась лампада, в лежанке потрескивали угли, и оттуда тянуло теплом. На подоконнике в клетке, попискивая, прыгала с жердочки на жердочку канарейка. Все тут дышало уютом спокойной, тихой жизни.
Вернувшись, женщина поставила бидончик к ногам Дружиловского, сказала негромко:
— Цена как было сказано, есть ведер двести... — Она села за стол и пододвинула к себе раскрытую книгу.
Он взял бидон и направился к выходу.
— Дверь закройте хорошенько, пожалуйста, — попросила женщина.
Тропинка была скользкая, и с полным бидоном идти было труднее. Подойдя к калитке, он поставил бидон на землю и стал надевать перчатки. В это время калитка открылась, и мимо него быстро прошли несколько человек. Один остановился возле Дружиловского, взял бидон и сказал тихо:
— Идемте.
На улице поодаль стояли два черных автомобиля.
Везли его долго, а куда, не понять. Наконец автомобиль въехал в ворота и остановился. Дружиловский успел заметить только, что двор тесный, а вокруг дома большие и высокие. Его провели в комнату на втором этаже и сразу же начали допрашивать.
Следователь был совсем молодой, а когда снимал очки, близорукие его глаза смотрели совсем по-ребячьи.
— Вы знаете, где находитесь? — спросил следователь, протирая очки носовым платком и прищурясь. Не ожидая ответа, он пояснил: — Вы находитесь в ЧК, на Лубянке. Коротко скажите, кто вы?
— Я преподаватель Гатчинской авиационной школы, — ответил он после долгого молчания, верхняя губа его дрожала, и он придерживал усы пальцем.
— Покупкой ворованного спирта занимаетесь в свободное время? — спросил следователь.
— Просто хотел подешевле купить... для себя... угостить товарищей по школе...
— Для товарищей, значит? Но товарищи-то где? Гатчина, я слышал, под Петроградом, а вы орудуете в Сокольниках, в Москве. Ну? — Следователь взял ручку, занес ее над листом бумаги.
— Я приехал в Москву в отпуск, собирался возвращаться в школу и решил порадовать своих товарищей...
— Документы, — приказал следователь и отложил ручку.
— Пожалуйста.
— Дружиловский Сергей Михайлович?
— Так точно.
— Документ без фото... так что...
— Запросите Гатчину.
— Вот вам бумага, извольте подробно описать свою жизнь от рождения и до... спекуляции спиртом, — строго сказал следователь и ушел.
В комнате у двери остался бородатый солдат с винтовкой.
По следственному делу банды спекулянтов видно, что чекисты считали Дружиловского мелкой фигурой, но поначалу они допрашивали его ежедневно. Хотели выяснить, откуда он узнал о доме в Сокольниках, но он о своих друзьях из ресторана «Аврора» упорно молчал.
Были очные ставки с хозяевами дома. Женщину он узнал, и она подтвердила, что продала ему бидончик спирта из запасов мужа. Приводили ее мужа, толстого, с бритой наголо головой.
Через месяц из внутренней тюрьмы ВЧК Дружиловского перевели в Бутырскую и перестали допрашивать. Уже наступило лето, тополь посреди тюремного Двора ронял нежный пух, который покрывал высокий подоконник окна и шевелился там от сквозняка, будто живой. Дружиловский наблюдал за ним со своего места на нарах, и ему с острой тоской вспоминалось детство — невозвратное рогачевское приволье.
Однажды навестил буфетчик Павел Григорьевич. Они несколько минут разговаривали через проволочную сетку в присутствии часового.
— Все прекрасно, не волнуйтесь, — сказал Павел Григорьевич, глядя на него из-под нависших век строго и требовательно. — Саша вам кланяется, он не смог прийти, приболел. Скоро увидимся. Только на суде не качнитесь, — тихо добавил он одними губами.
В августе, наконец, наступил день суда. Долго и терпеливо выяснялись преступные связи обитателей домика в Сокольниках с другими шайками спекулянтов. О Саше Ямщикове и Павле Григорьевиче речи не было. Дружиловского допрашивали мало, а когда спросили, он рассказал про свой бидончик и про то, как хотел порадовать спиртом дружков по летной школе. Двоих обитателей домика в Сокольниках суд приговорил к расстрелу. Дружиловский расширенными глазами смотрел, как их уводили из зала суда, у него дрожали колени.
За отсутствием доказательств, что единовременная покупка спирта была произведена в спекулятивных целях, Дружиловского приговорили к шести месяцам тюремного заключения с зачетом пребывания в тюрьме до суда.
Где и как Дружиловский провел лето и зиму, неизвестно, но в мае 1919 года он объявился в Гатчине. Кира Николаевна, рыдая, повисла на нем и никак не могла успокоиться.
— Я умираю от голода, — сказал он трагическим голосом.
Она внимательно посмотрела на него, и глаза ее округлились:
— Боже! Что это с тобой? — прошептала она, смотря на его землистое лицо, ввалившиеся щеки и обвисшие усы.
— Пять дней ничего не ел...
Она стала его раздевать, поливала горячей водой на руки, потом бросилась на кухню и принесла еду в столовую.
Он долго и молча ел, а она сидела напротив и, подперев пухлый подбородок, смотрела на него.
— Милый, где же ты пропадал?
— Там меня нет... — жуя, пробормотал он.
— Боже, что я тут пережила! Если бы ты знал! Пошла в твою школу. «Нет, — говорят, — вашего Дружиловского и не будет». Представляешь? Три дня проплакала. Потом пошла к гадалке. «Он жив», — говорит. Господи, что я только не передумала! Опять пошла к гадалке — нет ли у меня соперницы?
— Мне бы к ней сходить и поспрошать о своих соперниках, — улыбнулся он.
— Ты про генерала? Сгинул он, как сквозь землю провалился, — радостно сказала она.
— Ну смотри, — погрозил он очень серьезно. — Я все узнаю. Если что, пожалеешь.
Она с радостными слезами прижала его голову к груди, стала целовать. Он не противился, целовал ее и думал, что все идет хорошо, по плану...
Ночью долго не спали, сговаривались, что делать дальше. Он рассказал ей, как ездил по Крыму и нашел в Гурзуфе, вблизи Ялты, то, что им нужно. На самом берегу, над морем, с садом и огородом, двухэтажный дом, красивый, удобный, с тремя комнатами для сдачи курортникам.
Кира Николаевна обрадовалась, но смотрела на него растерянными глазами.
— Ну и что? Что же мы можем сделать?
— Я свое дело сделал, милая, я нашел и хочу одного, чтобы мы поскорее там поселились. Но сложности, конечно, есть... Во-первых, нужно срочно дать ответ, и, во-вторых, плату требуют золотом, в нынешние деньги веры нет. Хозяин приехал вместе со мной. — Дружиловский тяжело вздохнул и опустил голову. — Не знаю, что делать... Не знаю.
— У меня есть кое-что... но такая малость... — после долгого молчания тихо сказала она.
Вот! Еще один шаг по плану... Он стал рассказывать, как он все это время мечтал очутиться в этом доме, заглянуть в ее глаза и забыть обо всем на свете.
— Я-то в Крым попал, спасаясь от ЧК, — рассказывал он, понуря голову. — Скажу тебе всю правду — друзья-офицеры уговорили меня морем удрать с ними в Турцию. Никакого другого выхода у меня не было: или эвакуация, или смерть в подвале ЧК. Пробраться сюда, к тебе, я даже подумать боялся... Ну вот... Поехали мы с приятелем в Гурзуф за его матерью. А там я увидел этот дом. Представил себе, как мы с тобой здесь заживем... Не могу тебе объяснить, что со мной произошло. Когда я сказал приятелю, что возвращаюсь в Гатчину, он решил, что я сошел с ума. Ему я не мог ничего толком объяснить, но я уже ничего не боялся: ни чекистов, ни черта лысого... — Он взял ее руку и прижал к губам. — Если б ты только знала, что я пережил, чтобы вернуться к тебе.
Кира Николаевна рассеянно гладила его по волосам и думала о том, что ценностей у нее осталось очень мало — о доме над морем и мечтать нечего.
— А может, мы продадим этот дом? — вдруг с надеждой спросила она.
— Этот, гатчинский? Да кому он нужен? Кто сейчас может его купить? — тяжело вздохнул он, отлично понимая ход ее мыслей. — Не томи меня, скажи прямо, что у тебя еще осталось?
Она пошла в спальню и принесла деревянный ларец.
Золотой браслет... цепочка с крестиком... два кольца... часики... Он доставал из ларца, клал вещи на стол, принюхивался к ним и прикидывал, хватит ли ему этого для расчета с чухонцем, который переведет его через финскую границу.
— Да, небогато, — сказал он печально.
— Мне же есть нечего было... я меняла на провизию... — потерянно сказала она.
— Да разве я могу тебя укорять? — воскликнул он и, сложив вещи в ларец, сказал: — Но я надежды не теряю, теперь золото в такой цене, с ума можно сойти. Утро вечера мудренее. Я завтра встречусь с хозяином дома. Знаешь что, я предложу ему еще и этот твой дом. Идея!
— Боже мой, милый, неужели что-нибудь выйдет? — шепотом спросила она.
— Чем черт не шутит, когда бог спит, — рассмеялся Дружиловский...
Он дождался, когда Кира Николаевна наконец уснула, распихал по карманам драгоценности и, оставив ей записку, что уезжает в Петроград оформлять сделку, покинул дом генерала Гарднера.
«...Прождав после этого 10 дней, я поняла, что случилось несчастье — он стал жертвой грабителей или что-нибудь еще. Перечисленные золотые вещи являлись моими фамильными ценностями и моим единственным средством пропитания, так как на них я выменивала продукты для личного употребления.
Ваше подозрение, будто он сам похитил их и бежал, я отвергаю с возмущением, так как между нами была любовь и обоюдная мечта жить вместе в согласии и счастии...»
Проводник — молчаливый длинноногий чухонец — шагал легко, размашисто, и Дружиловскому приходилось частить шаг, почти бежать. Он уже испытывал ненависть к маячившему перед ним и все норовившему уйти от него белобрысому, коротко подстриженному затылку чухонца, злился все больше и больше, но отставать было нельзя.
Долго шли они по еловому лесу, казалось, росшему из камней. Огромные позеленевшие валуны приходилось обходить, это сильно удлиняло путь, и Дружиловский выбивался из сил.
Но вот лес стал редеть, и им открылась болотистая равнина, вдали на зеленых холмах виднелись домики непривычного темно-красного цвета. Чухонец остановился.