— Как! — изумился король. — Ты готов на такое самопожертвование? Превратиться в начальника охраны?
— Да нет же, нет, государь.
— Слава богу, так чего же тебе надобно? Говори.
— Я хочу, чтобы ваши телохранители, а мои земляки слушались моих приказов больше, чем чьих бы то ни было… Впрочем, у меня будет заместитель.
«За этим что-то кроется», — подумал Генрих, покачав головой. Вслух же он произнес:
— Отлично. Получишь командование.
— И это остается втайне?
— Да, но кто же будет официальным командиром твоих Сорока пяти?
— Молодой Луаньяк.
— Отлично.
— Значит, решено, государь?
— Да, но…
— Но?
— Какую роль играет при тебе Луаньяк?
— Он мой д'Эпернон, государь.
— Ну, так он тебе недешево стоит, — буркнул король.
— Ваше величество изволили сказать…
— Я сказал, что согласен.
— Государь, я иду к казначею за сорока пятью кошельками.
— Сегодня вечером?
— Надо же, чтобы мои ребята нашли их завтра на своих табуретах!
— Верно. Иди! Я возвращаюсь к себе.
— И вы довольны, государь?
— Пожалуй, доволен.
— Во всяком случае, вы под надежной охраной.
— Да, меня охраняют люди, спящие так, что их не добудишься.
— Зато завтра они будут бодрствовать, государь.
Д'Эпернон проводил Генриха, говоря про себя:
«Если я не король, то охрана у меня как у короля, и, тысяча чертей, она мне ровно ничего не стоит!»
XIV. Тень Шико
Мы сказали выше, что король никогда не испытывал разочарования в друзьях. Он знал их недостатки и достоинства и читал в глубине их сердец не хуже самого царя небесного.
Он сразу понял, куда клонит д'Эпернон. Но так как он приготовился дать деньги, ничего не получая взамен, а вышло, что он получил взамен шестидесяти тысяч экю сорок пять телохранителей, идея гасконца ему просто показалась находкой.
К тому же это было нечто новенькое. А бедному королю Франции подобный товар поступает не слишком часто, особенно такому королю, как Генрих III: ведь после того как он закончит свои выходы, причешет собачек, переберет четки в форме черепов и испустит положенное количество вздохов, делать ему совершенно нечего.
Направляясь в свои покои, где ждал его дежурный служитель, немало заинтригованный этой необычной вечерней прогулкой, Генрих обдумывал преимущества, связанные с учреждением отряда Сорока пяти.
«И правда, — размышлял король, — люди эти, наверно, храбры и, возможно, будут мне преданны. У иных внешность располагающая, у других мрачноватая: слава богу, есть на все вкусы. К тому же это великолепно — конвой из сорока пяти вояк, в любой миг готовых выхватить, из ножен шпаги!»
Но, несмотря на эти утешительные мысли, Генрихом опять овладела глубокая скорбь, которая превратилась, можно сказать, в обычное для него состояние духа. Время было суровое, люди кругом злонамеренные, венцы монархов так непрочно держались на головах, что он снова ощутил неодолимое желание умереть или предаться бурному веселью, лишь бы на миг излечиться от болезни, уже тогда названной англичанами сплином.
Он стал искать глазами Жуаеза и, не видя его, справился о нем у служителя.
— Его светлость еще не возвращались, — ответил тот.
— Хорошо. Позовите камердинеров, а сами можете идти.
Войдя в спальню, Генрих окинул беглым взглядом изысканные, до мельчайших подробностей обдуманные принадлежности туалета, о котором он так заботился прежде, желая быть изящнейшим щеголем христианского мира, раз ему не удалось стать величайшим из его королей.
Но теперь его больше не занимал тот тяжкий труд, которому он некогда столь беззаветно отдавал силы. Генрих уподобился старой кокетке, сменившей зеркало на молитвенник: предметы, прежде столь ему дорогие, теперь вызывали в нем чуть ли не отвращение.
Надушенные мягкие перчатки, маски из тончайшего полотна, пропитанные всевозможными мазями, химические составы, для того чтобы завивать волосы, подкрашивать бороду, румянить мочки ушей и придавать блеск глазам, — он уже давно пренебрегал всем этим; пренебрег и на этот раз.
— В постель, — сказал он со вздохом.
Двое камердинеров разоблачили короля, натянули ему на ноги ночные кальсоны из тонкой шерсти и, осторожно приподняв, уложили его особу под одеяло.
— Чтеца его величества! — крикнул один из них, ибо Генрих засыпал с большим трудом и, совершенно измученный бессонницей, иногда пытался задремать под чтение вслух.
— Нет, никого не надо, — сказал Генрих, — и чтеца тоже. Пусть он лучше почитает за меня молитвы. Но если вернется господин Жуаез, приведите его ко мне.
— А если он поздно вернется, государь?
— Увы! — сказал Генрих. — Он всегда возвращается поздно. Но приведите его, когда бы он ни возвратился.
Слуги потушили свечи, зажгли у камина лампу, в которой горели ароматичные масла, дававшие бледное голубоватое пламя — с тех пор как Генрихом овладели погребальные мысли, ему нравилось такое фантасмагорическое освещение, — и вышли на цыпочках из тихой опочивальни.
Генриха III, храброго перед лицом настоящей опасности, одолевали суеверные страхи, свойственные детям и женщинам. Он боялся злых духов, страшился призраков, и вместе с тем это чувство служило ему своеобразным развлечением. Когда он боялся, ему было не так скучно; он уподоблялся некоему заключенному, до того истомленному тюремной праздностью, что, когда ему сообщили о предстоящем допросе под пыткой, он ответил: «Отлично! Хоть какое-нибудь разнообразие».
Итак, Генрих следил за отблесками масляной лампы, вперял взор в темные углы комнаты и старался уловить малейший звук, по которому можно было бы определить таинственное появление призрака, но вот глаза его, утомленные всем виденным, закрылись, и он задремал, убаюканный одиночеством и тишиной.
Но Генриху никогда не удавалось забыться надолго. И во сне и наяву он находился в возбуждении, подтачивающем его жизненные силы. Так и теперь ему почудился в комнате какой-то шорох, и он проснулся.
— Это ты, Жуаез? — спросил он.
Ответа не последовало.
Свет лампы потускнел. Она отбрасывала на потолок резного дуба лишь белесоватый круг, от которого отливала зеленью позолота орнамента.
— Один! Опять один! — прошептал король. — Ах, верно говорит пророк: великим мира сего надлежит скорбеть. Лучше было бы сказать: они всегда скорбят.
После краткой паузы он пробормотал:
— Господи, дай мне силы переносить одиночество в жизни. Как одинок я буду после смерти!..
— Ну, ну, насчет одиночества после смерти — это как сказать, — ответил чей-то резкий голос, прозвучавший в нескольких шагах от кровати. — А черви-то у тебя не считаются?
Ошеломленный король приподнялся на своем ложе и с тревогой оглядел комнату.
— Узнаю этот голос, — прошептал он.
— Слава богу! — ответил голос.
Холодный пот выступил на лбу короля.
— Можно подумать, что это Шико…
— Горячо, Генрих, горячо! — ответил голос.
Генрих спустил с кровати одну ногу и различил недалеко от камина, в том самом кресле, на которое час назад он указывал д'Эпернону, чью-то фигуру — тлевший в камине огонь отбрасывал на нее рыжеватый свет. Таким отблеском освещены у Рембрандта[25] лица на заднем плане картины, почему их не сразу можно заметить. Видна была лишь ручка кресла, на которую опирался сидевший, и его костлявое колено.
— Господи, спаси и помилуй! — вскричал Генрих. — Да это тень Шико!
— Бедняжка Анрике, — произнес голос, — ты, оказывается, все так же глуп!
— Глуп?!
— Тени не могут говорить, дурачина, — у них нет тела и, следовательно, нет языка, — продолжало существо, сидевшее в кресле.
— Так, значит, ты действительно Шико? — вскричал король, обезумев от радости.
— На этот счет пока ничего решать не будем.
— Как, неужели ты не умер, дорогой мой Шико?
— Да нет же, напротив, я умер, я сто раз мертв.
— Шико, мой единственный друг!
— Ты по-прежнему твердишь одно и то же. Ты не изменился, черт побери!
— А ты изменился, Шико? — грустно спросил король.
— Надеюсь.
— Шико, друг мой, — сказал король, спустив с кровати, обе ноги, — скажи, почему ты меня покинул?
— Потому что умер.
— Но ведь ты сам сказал, что жив.
— И повторяю то же самое.
— Как же это понимать?
— Для одних я умер, Генрих, а для других жив.
— А для меня?
— Для тебя я мертв.
— Почему?
— Ты в своем доме не хозяин.
— Как так?
— Ты ничего не можешь сделать для тех, кто тебе служит.
— Милостивый государь!..
— Не сердись, не то и я рассержусь!
— Да, ты прав, — произнес король, трепеща при мысли, что тень Шико может исчезнуть. — Но говори, друг мой, говори…
— Ты помнишь, мне надо было свести кое-какие счеты с господином де Майеном?
— Отлично помню.
— Я их свел: отдубасил как следует этого несравненного полководца. Он стал разыскивать меня, чтобы повесить, а ты бросил меня на произвол судьбы. Вместо того чтобы прикончить его, ты с ним помирился. Что же мне оставалось делать? Через посредство моего приятеля Горанфло я объявил о своей кончине и погребении. Так что с той самой поры господин Майен, который рьяно разыскивал меня, перестал это делать.
— Какое ужасное мужество ты проявил, Шико! Скажи, и ты не подумал о том, что я буду страдать при вести о твоей смерти?
— Да, я поступил мужественно, но ничего ужасного в этом не было. Спокойная жизнь наступила для меня, с тех пор как все считают меня мертвым.
— Шико! Шико! Друг мой! — вскричал король. — Ты приводишь меня в ужас, я просто голову потерял!
— Эко дело! Ты только сейчас это заметил?
— Не знаю, что и думать.
— Бог ты мой, надо все-таки на чем-нибудь остановиться.
— Ну так знай: я думаю, что ты умер и явился с того света.
— Значит, я тебе наврал? Ты не очень-то вежлив.
— Во всяком случае, часть правды ты от меня скрываешь. Но я уверен, что, подобно теням, о которых повествуют древние авторы, ты откроешь мне ужасные вещи.
— Отрицать не стану. Приготовься же, бедняга король.
— Да, да, — продолжал Генрих, — признайся, что ты тень, посланная ко мне господом богом!
— Готов признаться во всем, что ты пожелаешь.
— Иначе как бы ты прошел по коридорам, где столько охраны? Как очутился ты в моей опочивальне, подле меня?.. Значит, в Лувр всякий может войти? Плохо же охраняют короля!
И Генрих, в страхе перед воображаемой опасностью, снова бросился в кровать, готовый от ужаса зарыться под одеяло.
— Ну, ну, ну, — сказал Шико тоном, в котором чувствовалась и жалость и большая привязанность. — Не волнуйся: дотронься до меня и сразу убедишься.
— Значит, ты не вестник гнева божьего!
— Черт бы тебя побрал! Разве у меня рога, словно у сатаны, или огненный меч в руках, как у архангела Михаила?
— Как же ты все-таки вошел?
— Пойми, наконец, что я сохранил ключ, который ты мне сам дал! Я еще повесил его тогда себе на шею, чтобы позлить твоих камергеров:[26] ведь они имеют право носить ключи только на заду. Ключом открывают двери и входят — вот я и попал!
— Через потайную дверь?
— Конечно!
— Но почему ты явился сегодня, а не вчера, например?
— В этом-то и весь вопрос. Что ж, сейчас узнаешь.
Генрих накрылся одеялом и продолжал жалобным голосом:
— Не говори мне ничего неприятного, Шико, прошу тебя… О, если бы ты знал, как я рад, что слышу твой голос!
— Я скажу тебе правду, вот и все. Тем хуже, если правда окажется неприятной.
— Не всерьез же ты опасаешься господина де Майена? — сказал король.
— Наоборот, вполне серьезно. Пойми: получив от слуг господина де Майена пятьдесят палочных ударов, я всыпал ему лично целую сотню. Господин де Майен, вероятно, считает, что должен мне еще пятьдесят ударов. Я очень опасаюсь таких должников и не явился бы сюда, если бы господин де Майен не был в Суассоне.
— Отлично, Шико, я беру тебя под свое покровительство и желаю…
— Берегись, Лирике: всякий раз, когда ты говоришь «я желаю», ты готовишься совершить какую-нибудь глупость.
— Я желаю, чтобы ты воскрес и явился открыто, перед всем светом.
— Ну, что я говорил?!
— Я тебя защищу.
— Ладно уж.
— Шико, даю тебе мое королевское слово!
— У меня имеется кое-что получше.
— Что?
— Моя нора, и я в ней останусь.
— Я защищу тебя, слышишь! — с силой вскричал король, вскакивая и выпрямляясь во весь рост возле кровати.
— Генрих, — сказал Шико, — ты простудишься. Умоляю тебя, ложись.
— Ты прав. Но что делать, когда ты выводишь меня из терпения, — сказал король, снова закутываясь в одеяло. — Неужели мне, Генриху Валуа, королю Франции, достаточно для охраны моих швейцарцев, шотландцев, французских гвардейцев и дворян, а господину Шико этого мало, он не считает себя в безопасности!
— Подожди-ка, подожди, как ты сказал? У тебя есть швейцарцы?
— Да, под командованием Токио.
— Хорошо. У тебя есть шотландцы?
— Да, ими командует Ларшан.
— Очень хорошо. У тебя есть французские гвардейцы?
— Под командованием Крийона.
— Замечательно! А дальше?
— Дальше имеется кое-что новенькое, Шико.
— Новенькое?
— Да. Представь себе — сорок пять храбрых дворян.
— Где ты их откопал? Не в Париже, во всяком случае?
— Нет, они только сегодня прибыли в Париж.
— Вот оно что! — сказал Шико, озаренный внезапной догадкой. — Знаю я твоих дворян!
— Вот как!
— Сорок пять оборванцев, которым не хватает только нищенской сумы.
— Отрицать не стану.
— При виде их можно со смеху помереть!
— Шико, среди них есть настоящие молодцы.
— Словом, гасконцы, как генерал-полковник твоей инфантерии.
— И как ты, Шико.
— Ну, Генрих, я дело другое. С тех пор как я покинул Гасконь, я перестал быть гасконцем.
— А они?
— Они наоборот: в Гаскони они гасконцами не были, зато здесь они гасконцы вдвойне.
— Неважно, у меня теперь сорок пять добрых шпаг.
— Под командованием сорок шестой доброй шпаги, именуемой д'Эперноном?
— Не совсем так.
— Кто же их командир?
— Луаньяк.
— Подумаешь!
— Ты что ж, Луаньяком пренебрегаешь?
— Отнюдь нет, он мой родич в двадцать седьмом колене.
— Ответишь ты мне наконец?
— На что?
— На мой вопрос о Сорока пяти?
— И ты полагаешься на их защиту?
— Да, черт побери! — с раздражением вскричал Генрих.
Шико, или же его тень (мы на этот счет осведомлены не больше короля и потому вынуждены оставить читателя в неизвестности), уселся поглубже в кресло.
— Лично у меня гораздо больше войска, — сказал он.
— Что ж это за войско?
— Сейчас увидишь. Во-первых, у меня есть та армия, которую господа де Гизы формируют в Лотарингии.
— Ты рехнулся?
— Нисколечко. Настоящая армия в количестве не менее шести тысяч человек.
— Но каким же образом ты, который так боится господина де Майена, рассчитываешь, что тебя станут защищать солдаты господина де Гиза?
— Я ведь умер.
— Опять та же шутка!
— Господин де Майен имел зуб против Шико. Поэтому, воспользовавшись своей смертью, я переменил оболочку, имя и общественное положение.
— Значит, ты больше не Шико? — спросил король.
— Нет.
— Кто же ты?
— Я — Робер Брике, бывший торговец и лигист.
— Ты лигист, Шико?
— И самый ярый. Таким образом, меня, Робера Брике, члена святого союза, защищает, во-первых, лотарингская армия — шесть тысяч человек… Хорошенько запоминай цифры!..
— Не беспокойся.
— Затем около ста тысяч парижан.
— Ну и вояки!
— Достаточно хорошие, чтобы наделать тебе неприятностей, мой король… Итак, сто тысяч плюс шесть тысяч, итого — сто шесть тысяч! Затем — парламент, папа, испанцы, кардинал Бурбонский, фламандцы, Генрих Наваррский, герцог Анжуйский…