— Твой список еще не пришел к концу? — с досадой спросил король.
— Да нет же! Остается еще три категории людей, сильно против тебя настроенных.
— Говори.
— Прежде всего католики.
— Ах да. Я ведь истребил только три четверти гугенотов.
— Затем гугеноты, потому что ты на три четверти истребил их.
— Ну разумеется. А третья?
— Что ты скажешь о политиках, Генрих?
— Да, да, о тех, кто не желает ни меня, ни моего брата, ни господина де Гиза.
— Но кто не имеет ничего против твоего наваррского зятя?
— При условии, что он отречется от своей веры.
— Пустяки какие. Это его нисколько не смутит!
— Но помилуй! Люди, о которых ты говоришь…
— Ну?
— Это же вся Франция?
— Вот именно. Я лигист, и это моя армия. Ну-ка подсчитай и сравни.
— Мы шутим, не так ли, Шико? — промолвил Генрих, чувствуя, как его пробирает дрожь.
— По-моему, сейчас не до шуток — ведь ты, бедный Анрике, один против всех.
Лицо Генриха приобрело выражение подлинно царственного достоинства.
— Да, я один, — сказал он, — но я один и повелевая. Ты показал мне целую армию. Отлично! А теперь покажи мне вождя. О, ты, конечно, назовешь господина де Гиза! Но разве ты не видишь, что я держу его в Нанси?.. Господина де Майена? Ты сам сказал, что он в Суассоне… Герцога Анжуйского? Ты знаешь, он в Брюсселе… Короля Наваррского? Он в По… Разумеется, я один, но я у себя, свободен и вижу, откуда идет враг, как охотник, стоящий среди поля, видит дичь, выбегающую или вылетающую из леса.
Шико почесал нос. Король решил, что его друг побежден.
— Что ты на это ответишь? — спросил он.
— А то, что ты, Генрих, как всегда, красноречив. У тебя остался твой язык; действительно, это не так мало, как я думал; поздравляю. Но в твоих рассуждениях одно слабое место.
— Какое?
— Ты воображаешь себя охотником, подстерегающим дичь, я же полагаю, что ты сам дичь, которую преследует охотник.
— Шико!
— А между тем в Париже кое-кто появился.
— Кто?
— Одна женщина.
— Моя сестрица Марго?
— Нет, герцогиня де Монпансье.
— Даже если это правда, я никогда не боялся женщин.
— Да, опасаться надо только мужчин. Но погоди. Она явилась в качестве гонца, понимаешь? Возвестить о прибытии брата.
— Господина де Гиза?
— Да.
— Передай мне чернила и бумагу.
— Для чего? Написать господину де Гизу повеление не выезжать из Нанси?
— Вот именно. Мысль, видно, правильная, раз она одновременно пришла в голову и тебе и мне.
— Наоборот, никуда не годная.
— Почему?
— Едва получив это повеление, он сразу догадается, что его присутствие в Париже необходимо, и примчится сюда.
Король почувствовал, как в нем закипает гнев. Он косо посмотрел на Шико.
— Если вы возвратились лишь для того, чтобы делать мне подобные замечания, то могли оставаться там, где были.
— Что поделаешь, Генрих, призраки не льстят.
— Значит, ты признаешь, что ты призрак?
— А я этого не отрицал.
— Шико!
— Ну ладно, не сердись: ты и так близорук, а то и совсем ослепнешь… Ты говорил, что держишь брата во Фландрии?
— Да, это правильная политика.
— Теперь слушай и не раздражайся: с какой целью, по-твоему, сидит в Нанси господин де Гиз?
— Он набирает там армию.
— Хорошо, спокойствие… Для чего нужна ему эта армия?
— Ах, Шико, вы утомляете меня этими расспросами!
— Ничего, Генрих, ничего. Зато потом, ручаюсь, ты лучше отдохнешь. Итак, мы говорили, что эта армия ему нужна…
— Для борьбы с гугенотами Севера.
— Или, вернее, чтобы досаждать твоему брату, герцогу Анжуйскому, который добился провозглашения герцогом Брабантским и старается заполучить хоть небольшой престол во Фландрии, для чего беспрестанно требует у тебя помощи.
— Помощь я ему обещаю, но, разумеется, никогда не пошлю.
— К величайшей радости господина де Гиза… Слушай же, Генрих, что я тебе посоветую.
— Что?
— Притворись, что ты действительно намерен послать войска в помощь брату, и пусть они двинутся по направлению к Брюсселю, даже если им суждено пройти лишь полпути.
— Верно, — вскричал Генрих, — понимаю: господин де Гиз тогда ни на шаг не отойдет от границы!
— И обещание, данное нам, лигистам, госпожой де Монпансье, что в конце недели господин де Гиз будет в Париже…
— Обещание это рассеется, как дым.
— Ты сам это сказал, мой повелитель, — сказал Шико, усаживаясь поудобнее. — Ну, как же ты расцениваешь мой совет?
— Он, пожалуй, хорош… только…
— Что еще?
— Пока там, на Севере, эти господа будут заняты друг другом…
— Тебя беспокоит Юг? Ты прав, Генрих, — грозы обычно надвигаются с юга.
— Не обрушится ли на меня за это время мой третий родич? Знаешь, что делает Беарнец?
— Нет, разрази меня гром!
— Он требует…
— Чего?
— Городов, составляющих приданое его супруги.
— Ну и наглец! Мало ему чести породниться с французским королевским домом, он еще позволяет себе требовать то, что ему принадлежит!
— Господин Шико!
— Считай, что я ничего не говорил: в твои семейные дела я не вмешиваюсь.
— Возвратимся же к наиболее срочным делам.
— К Фландрии?
— Я действительно пошлю кого-нибудь во Фландрию, к брату… Но кого? Кому, бог мой, могу я доверить такое важное дело?
— Да, вопрос сложный!
— Отправляйся ты, Шико.
— Как же я отправлюсь во Фландрию, когда я мертв?
— Да ведь ты больше не Шико, ты Робер Брике.
— Ну куда это годится: буржуа, лигист, сторонник господина де Гиза вдруг станет твоим посланцем к герцогу Анжуйскому!
— Ты отказываешь мне в повиновении?
— А разве я обязан тебе повиноваться?
— Не обязан, несчастный?
— Откуда у меня могут быть такие обязательства? То немногое, что я имею, получено по наследству. Я человек бедный и незаметный. Сделай меня герцогом и пэром, преврати в маркизат мою землицу Шикотери, пожалуй мне пятьсот тысяч экю — и тогда поговорим.
Генрих уже намеревался ответить, когда услышал шорох тяжелой бархатной портьеры.
— Господин герцог де Жуаез, — возвестил слуга.
— Вот он, черт побери, твой посланец! — вскричал Шико..
— И правда, — прошептал Генрих, — ни один из моих министров не давал таких хороших советов, как этот дьявол Шико!
— А, наконец-то признаешь это? — сказал Шико.
И он забился поглубже в кресло, так что даже лучший в королевстве моряк, привыкший различать любую точку на горизонте, не увидел бы в королевской спальне ничего подозрительного.
Господин де Жуаез, хоть и был главным адмиралом Франции, тоже ничего не заметил.
При виде своего юного любимца король радостно вскрикнул и протянул ему руку.
— Садись, Жуаез, дитя мое, — сказал он. — Боже мой, как ты поздно пришел!
— Государь, вы очень добры, что изволили это заметить, — ответил Жуаез.
И герцог, подойдя к возвышению, на котором стояла кровать, уселся на одну из вышитых лилиями подушек, разбросанных на ступеньках.
XV. О том, как трудно королю найти хорошего посла
Шико, по-прежнему невидимый, покоился в кресле; Жуаез полулежал на подушках; Генрих уютно завернулся в одеяло. Началась беседа.
— Ну как, Жуаез, — спросил Генрих, — хорошо вы побродили по городу?
— Отлично, государь, благодарю вас, — рассеянно ответил герцог.
— Как быстро вы ушли сегодня с Гревской площади!
— Честно говоря, государь, я не люблю смотреть, как мучаются люди.
— Ты знаешь, что произошло?
— Положа руку на сердце, нет.
— Сальсед отрекся от своих показаний.
— Признаюсь, государь, я был уверен в этом.
— Но ведь он сперва сознался!
— Тем более. Его первые признания заставили Гизов насторожиться. Гизы начали действовать, пока ваше величество пребывали в спокойствии: это было неизбежно.
— Как! Ты все предвидишь и ничего мне не сказал?
— Да ведь я не министр, чтобы говорить о политике.
— Оставим это, Жуаез.
— Государь…
— Мне понадобится твой брат. Я хочу дать ему небольшое поручение.
— Вне Парижа?
— Да.
— В таком случае это невозможно, государь.
— Как так?
— Дю Бушаж не может уехать.
Генрих приподнялся на локте и во все глаза уставился на Жуаеза.
— Что это значит? — спросил он.
Жуаез невозмутимо выдержал недоумевающий взгляд короля.
— Государь, — сказал он, — дю Бушаж влюблен, но бедный мальчик пошел по ложному пути, вот почему он начал худеть, бледнеть…
— И правда, — сказал король, — мне это бросилось в глаза.
До собеседников донеслось какое-то ворчание. Жуаез умолк и с удивлением огляделся по сторонам.
— Не обращай внимания, Анн, — засмеялся Генрих, — это одна из моих собачек заснула в кресле и рычит во сне… Так ты говоришь, друг мой, что бедняга дю Бушаж по грустнел?
— Да, государь, он мрачен, как сама смерть. Похоже, что он встретил женщину, пребывающую в угнетенном состоянии духа. Нет ничего ужаснее таких встреч.
Генрих вздохнул.
— Ты говоришь, что у этой женщины мрачный характер?
— Так по крайней мере утверждает дю Бушаж. Я ее не знаю.
— Бедняга! — сказал король.
— Вы понимаете, государь, — продолжал Жуаез, — что едва он сделал мне это признание, как я начал его лечить.
— И что же?..
— Курс лечения начат.
— Он уже не так влюблен?
— Не в том дело, государь, но у него появилась надежда внушить любовь. Итак, начиная с сегодняшнего дня, он, вместо того чтобы вздыхать на манер своей дамы, постарается развеселить ее. Я послал к его возлюбленной тридцать итальянских музыкантов, которые устроят под ее балконом целый концерт.
— Фи! — сказал король. — Что за пошлая затея?
— Как это — пошлая? Тридцать музыкантов, равных которым нет в мире!
— И ты рассчитываешь, что от музыки ледяное сердце красавицы растает?
— Разумеется, рассчитываю.
Король покачал головой.
— Конечно, я не говорю, — продолжал Жуаез, — что при первом же взмахе смычка дама устремится в объятия дю Бушажа. Но она будет поражена тем, что ради нее устроен весь этот шум. Мало-помалу она освоится с концертами. А если они не придутся ей по вкусу, мы пустим в ход актеров, фокусников, чародеев, прогулки верхом — словом, всевозможные забавы; пусть даже веселье не вернется к этой скорбной красавице, зато оно вернется к самому дю Бушажу.
— Желаю ему этого от всего сердца, — сказал Генрих, — но оставим дю Бушажа. Не обязательно, чтобы именно он выполнил мое поручение. Надеюсь, что ты, дающий такие превосходные советы, не стал рабом какой-нибудь благородной страсти?
— Я? — вскричал Жуаез. — Да за всю свою жизнь я не был так свободен, как сейчас! И вот что я придумал, государь! Каждый день я буду являться сюда в носилках. Пока ваше величество будет молиться, я стану просматривать книги по алхимии или, лучше, по морскому делу — ведь я моряк. Заведу себе собачек, чтобы они играли с вашими. Потом мы будем есть крем и слушать рассказы господина д'Эпернона. Но все это не двигаясь с места, государь: хорошо чувствуешь себя только в сидячем положении, а еще лучше — в лежачем… Какая здесь мягкая подушка, государь! Видно, ваши обойщики работали для короля, который изволит скучать.
— Фи, как это противно, Анн, — сказал король.
— Почему противно?
— Мужчина в твоем возрасте, с твоим положением — и вдруг хочет стать ленивым и толстым! Подожди, я найду тебе подходящее занятие.
— Если оно будет скучным, я согласен.
Опять послышалось ворчание. Можно было подумать, что слова, произнесенные Жуаезом, рассмешили лежащую в кресле собаку.
— Вот умный пес, — сказал Генрих. — Он догадывается, какую деятельность я для тебя придумал.
— Что же это, государь? Горю нетерпением узнать.
— Ты наденешь сапоги.
Жуаез в ужасе отшатнулся.
— Не требуйте от меня этого, государь!
— Сядешь на коня.
Жуаез подскочил.
— Верхом? Нет, нет, я теперь не признаю ничего, кроме носилок. Разве ваше величество не слыхали?
— Кроме шуток, Жуаез, ты меня понял? Ты наденешь сапоги и сядешь на коня.
— Нет, государь, — возразил герцог самым серьезным тоном, — это невозможно.
— А почему невозможно? — гневно спросил Генрих.
— Потому… потому что… я адмирал.
— Ну и что же?
— Адмиралы верхом не ездят.
— Вот оно что! — сказал Генрих.
Жуаез кивнул головой, как дети, которые упрямятся, но слишком робки, чтобы совсем не отвечать.
— Отлично, господин адмирал, верхом вы не поедете. Вы правы: моряку не пристало ездить на коне. Зато моряку весьма пристало плыть на корабле или на галере. Поэтому вы немедленно отправитесь в Руан по реке. В Руане, где стоит ваша флагманская галера, вы тотчас же взойдете на нее и отплывете в Антверпен.
— В Антверпен! — возопил Жуаез в таком отчаянии, словно получил приказ плыть в Кантон или в Вальпараисо.
— Кажется, я уже сказал, — произнес король ледяным, не допускающим возражения тоном. — Сказал и повторять не желаю.
Не пытаясь возражать, Жуаез застегнул плащ, надел шпагу и взял со стула свою бархатную шапочку.
— И трудно же добиться от людей повиновения, черт побери! — продолжал ворчать Генрих. — Если я сам иногда забываю, что я господин, все, кроме меня, должны были бы помнить об этом.
Жуаез холодно поклонился, положив, согласно уставу, руку на рукоять шпаги.
— Каковы будут ваши повеления, государь? — произнес он голосом столь покорным, что сердце короля размякло, как воск.
— Ты отправишься в Руан, — сказал он, — и отплывешь оттуда в Антверпен, если не желаешь проехать сушей в Брюссель.
Генрих ждал ответа. Но Жуаез ограничился поклоном.
— Может быть, ты предпочитаешь ехать сухим путем?
— У меня не может быть предпочтений, когда надо выполнить приказ, государь, — ответил Жуаез.
— Ну хорошо, дуйся, дуйся!.. Вот ужасный характер! — вскричал король. — Увы, у государей нет друзей…
— Кто отдает приказания, может рассчитывать только на слуг, — торжественно заявил Жуаез.
— Так вот, милостивый государь, — возразил оскорбленный король, — вы отправитесь в Руан, сядете на свою галеру, возьмете гарнизоны Кодебека, Арфлера и Дьеппа, которые я заменю другими частями, погрузите их на шесть кораблей и по прибытии на место отдадите в распоряжение моего брата, ожидающего от меня обещанной помощи.
— Пожалуйте письменные полномочия, государь, — сказал Жуаез.
— А с каких это пор, — ответил король, — вы перестали действовать согласно своей адмиральской власти?
— Я имею лишь одно право — повиноваться, государь, и стараюсь, насколько возможно, избегать ответственности.
— Хорошо, господин герцог, письменные полномочия вы получите у себя дома перед отъездом.
— Когда именно, государь?
— Через час.
Жуаез почтительно поклонился и направился к двери. Сердце короля чуть не разорвалось от огорчения.
— Как! — сказал он. — Вы не сочли даже нужным проститься! Вы не слишком вежливы, господин адмирал.
— Соблаговолите извинить меня, государь, — пробормотал Жуаез, — но я еще худший придворный, чем моряк! Насколько я понимаю, вы сожалеете, ваше величество, обо всем, что изволили для меня сделать.
И он вышел, с силой хлопнув дверью.
— Вот как относятся ко мне те, для кого я столько сделал! — вскричал король. — Ах, Жуаез, неблагодарный Жуаез!
— Может быть, ты позовешь его обратно? — спросил Шико, подходя к кровати. — В кои веки проявил силу воли и уже раскаиваешься!
— Ты очень мило рассуждаешь! — ответил король. — Неужели, по-твоему, приятно выйти в море осенью, в ветер и дождь? Интересно, что бы ты сделал на его месте, черствый человек?
— Это зависит от тебя одного, великий король!
— Значит, если бы я послал тебя куда-нибудь, как Жуаеза, ты бы согласился?
— Не только согласился бы, но я прошу тебя, умоляю тебя послать меня куда-нибудь.