Лавди пересекла двор фермы и залезла на калитку. Она любила посидеть здесь: отсюда открывался один из любимых ее видов, а сегодняшнее утро казалось особенно светлым, просто ослепительным. Когда она шла рано утром на работу, все вокруг было усеяно блестками росы и точно замерло, ловя первые, косые лучи восходящего солнца. Не было ни ветерка, и даже серая гладь моря, легонько колыхаясь, приобрела перламутровую полупрозрачность. Теперь же, три часа спустя, море стало синим и блестело под безоблачным небом, как шелк. Поднялся бриз, и до слуха Лавди стал доноситься шум прибоя, разбивающегося о подножия прибрежных скал. В вышине носились чайки. Вересковые поля на солнце казались рыжевато-коричневыми, пастбища, где мирно паслись коровы, ослепительно зеленели. Вдалеке послышался неистовый лай Уолтерова пса.
В душе у нее было до странности пусто. Уже целую вечность она ни о чем не думала, и это состояние было приятно, словно пребывание в чистилище, в неопределенном состоянии между двумя мирами. Но вот вакуум бездумности постепенно наполнился мыслями о Гасе. Лавди вообразила, как он шагает к ней по тропинке со своими рисовальными принадлежностями в ранце, перекинутом через плечо. И она представила его сейчас, во Франции, — он шел, или брел в строю, или лежал раненый, но был живой. Таким пронзительным было ощущение его присутствия, что ее мгновенно захлестнул восторг неопровержимой убежденности в том, что он жив. В этот самый момент он, должно быть, думал о ней, она почти слышала его голос, настойчиво доносящийся до нее словно по невидимым телефонным проводам. В каком-то исступлении Лавди закрыла глаза, вцепившись руками в верхнюю перекладину старой калитки. А когда снова открыла, все уже было по-другому, даже усталость ее как рукой сняло, и весь прекрасный мир вокруг по-прежнему излучал вечные обещания счастья.
Она побежала по тропинке, ноги сами неслись быстрее и быстрее по мере того, как дорога шла все круче под гору; ее сапоги глухо топали по камешкам и высохшей грязи. Внизу она перемахнула через еще одну калитку, затем, выбившись из сил и морщась от нестерпимой рези в боку, остановилась и поцеловала себя в коленку (проверенное средство от колотья под ребрами). Пронеслась по тропинке, через подъездную аллею, по двору и влетела в заднюю дверь.
—Лавди, сапоги снимай, они у тебя все заляпаны грязью.
— Извините, миссис Неттлбед.
—Поздно ты сегодня. Заработалась?
— Да нет, просто болталась.
В носках она прошла на кухню. Она хотела спросить, не было ли каких известий, не пришло ли письма, не слышал ли кто-нибудь чего-нибудь, но тогда миссис Неттлбед и все остальные начали бы задавать вопросы. Пока не появится какое-нибудь подтверждение того, что Гас жив, Лавди не собиралась ни единым словом упоминать о своей новой надежде, никому-никому, даже Джудит.
— Что на завтрак? — спросила она. — Умираю с голоду.
— Яичница с помидорами. На плитке в столовой. Все уже позавтракали. И особо не прохлаждайся, пожалуйста, а то Неттлбеду из-за тебя не убрать со стола.
Лавди вымыла руки в судомойне и вытерла их общим полотенцем, висевшим за дверью на ролике, потом вышла из кухни и направилась по коридору. Сверху доносился шум работающего пылесоса, она услышала, как Диана зовет Мэри. Дверь в столовую была открыта, и Лавди уже ступила на порог, когда внезапно зазвонил телефон. Она застыла как вкопанная и стала ждать, но никто не снимал трубку; тогда она повернулась и пошла в отцовский кабинет. Там никого не было. Стоящий на письменном столе телефон разрывался. Она сняла трубку и уняла оглушительное дребезжание.
— Нанчерроу. — Во рту у нее почему-то пересохло. Она кашлянула и повторила: — Нанчерроу.
В трубке что-то щелкнуло, потом загудело.
— Алло! — Она уже начинала отчаиваться.
— Кто это? — произнес мужской голос, далекий, невнятный.
— Лавди.
— Лавди, это я. Гас.
Ноги у нее в буквальном смысле слова стали ватными. Не в состоянии на них держаться, она осела на пол, захватив аппарат с собой.
— Гас…
— Ты меня слышишь? Слышимость отвратительная. Я могу говорить буквально пару секунд.
— Ты где?
— В госпитале.
— Где?
— В Саутгемптоне. У меня все в порядке. Завтра меня повезут домой. Я пытался позвонить раньше, но тут всем надо и с телефонами трудно.
— Но… что… что произошло? Ты серьезно ранен?
— Только в ногу. Я в порядке. На костылях, но в порядке.
— Я знала, что ты жив. Я почувствовала вдруг…
— У меня нет больше времени. Я только хотел сказать тебе. Я напишу.
— Да, пожалуйста, я напишу тоже. Какой у тебя адрес? Но он не успел сказать — связь оборвалась.
— Гас, Гас! — Она подергала рычажок-переключатель и попробовала снова: — Гас! — Но все было без толку.
Лавди потянулась к столу и поставила аппарат на место. Все еще сидя на толстом турецком ковре, она прислонилась головой к прохладному темному полированному дереву отцовского письменного стола и закрыла глаза, стараясь удержать слезы, но они все равно лились ручьем, совершенно беззвучно, по ее щекам. Она произнесла вслух: «Спасибо», хотя точно не знала, кого благодарит. А потом: «Я знала, что ты жив. Знала, что ты дашь о себе знать». На сей раз она говорила с Гасом.
Через несколько минут она выпрямилась, вытащила из-под брюк рубашку, ее краем утерла лицо и высморкалась. Затем поднялась на ноги и вышла из комнаты, громко зовя свою мать; полетела вверх по лестнице, будто на крыльях, и, наскочив на Мэри, бросилась ей на шею, исступленно, взахлеб делясь с нею своей невероятной радостью.
Не тратя своей вновь обретенной энергии понапрасну, Бидди очистила от хлама вторую комнату мансарды в Дауэр-Хаусе. Из всего имущества пощадили только два сундука, содержимое которых было слишком личным, чтобы Джудит могла с легким сердцем взять на себя ответственность за их уничтожение.
Один был набит пачками старых писем, перевязанных выцветшими шелковыми ленточками, программами танцевальных вечеров, нотами, фотографиями; была тут истрепанная книга посетителей в кожаном переплете, датированная 1898-м годом. Второй сундук содержал в себе целую коллекцию аксессуаров к пышным туалетам викторианской эпохи. Длинные белые перчатки с крошечными перламутровыми пуговками, страусовые перья, поблекшие букеты искусственных гардений, вышитые бисером кошельки, диадемы из стразов. Жаль было выкидывать эти вещицы, такие сентиментальные, такие прелестные. Диана Кэри-Льюис обещала, что когда-нибудь приедет в Дауэр-Хаус и разберет все эти реликвии. А пока сундуки были выставлены на лестничной площадке; Джудит накрыла их старыми занавесками, и в таком виде им, вероятно, суждено было преспокойно стоять еще долгие годы.
Все остальное признали либо ненужным, либо ветхим (даже рамы для картин оказались изъедены червем), с трудом стащили вниз и свалили рядом с мусорными ящиками до следующего приезда мусорного грузовика в надежде, что за полкроны мусорщик увезет всю эту рухлядь прочь.
Итак, мансарда освободилась. Стоя бок о бок и обводя ее взглядом, Джудит и Филлис обсуждали, как теперь ее использовать. Анна копалась старой оловянной ложкой в газоне; Мораг изо всех сил старалась помочь ей в этом полезном деле. Филлис время от времени подходила к окну и поглядывала вниз, желая убедиться, что с ребенком все в порядке.
Бидди была на кухне. В замызганной, захватанной жирными пальцами поваренной книге Изобель она нашла рецепт сладкой настойки на цветках бузины. Бузина как раз цвела, ее кремовые, с тонким ароматом цветы осыпали живые изгороди, и Бидди горела энтузиазмом. Стряпать она терпеть не могла, но приготовление настойки за готовку не считала. Готовка — это всякие там рагу, жаркое из баранины, пироги с вареньем и торты; браться за что-либо подобное у нее никогда и в мыслях не было. А вот приготовление чудесных напитков — это было по ее части, тем более что ничего не нужно было покупать — все, что требовалось, росло на придорожных кустах.
— Я думаю, надо сделать тут спальню для гостей, — говорила Филлис. — Одну сейчас занимает миссис Сомервиль, а если еще кто-нибудь захочет приехать погостить?
Джудит не соглашалась.
— Это будет пустая трата места. На мой взгляд, нам нужно устроить здесь детскую для Анны. Можно поставить кровать, несколько полок под ее книжки и еще, может быть, старый диван. Диваны всегда придают уютный вид. И ей будет где играть, пусть себе устраивает тут кавардак в дождливые дни.
— Но Джудит! — спорила Филлис, — У нас и так есть большая спальня. Это же твой дом, а не мой. Мы не можем занять у тебя всю жилую площадь…
— Хорошо, а как быть, если Сирилу дадут отпуск? Он захочет побыть с тобой и с Анной. И тоже приедет сюда. Если, конечно, он не предпочтет пожить у родителей.
— Нет, уж этого он точно не захочет.
— Не можете же вы спать все вместе, в одной комнате. Это будет не совсем прилично. Анна уже не грудной младенец.
Филлис немного смутилась.
— Раньше спали, и ничего.
— Слушай, я не хочу, чтобы в моем доме вы жили в тесноте, как «раньше». В этом нет необходимости. В общем, решено. Эта комната достается Анне. Пора ей привыкать спать одной. Кровать ей мы поставим настоящую, взрослую, так что если кто-нибудь приедет в гости с ночевкой, мы Анну на время выселим, и гостя положим на ее кровати. Как ты находишь такой компромисс? Пол застелем ковром…
— Сойдет и линолеум.
— Линолеум холодный. Нет, нужен ковер. Я думаю, синий. — Мысленно примеривая к комнате синий ковер, Джудит огляделась. В мансарде было просторно и много воздуха, но лишь одно маленькое окошко, поэтому из-за наклонного потолка здесь казалось темновато. — Стены покрасим в белый цвет, это сделает комнату светлее. Вот только камина нет. Придется подумать над тем, как обогревать комнату зимой…
— Парафиновая печка сойдет.
— Не люблю я парафиновые печки. По-моему, они небезопасны…
— Мне нравится, как от них пахнет…
— Но Анна может ее уронить, и тогда от нас одни угольки останутся. Может быть…
Но ей не пришлось докончить — внизу хлопнула передняя дверь и послышался громкий, взволнованный крик: «Джудит!»
Лавди.
Джудит вышла с Филлис на площадку и, перегнувшись через перила, увидела бегущую вверх по лестнице Лавди. На нижней площадке та остановилась.
— Джудит, ты где? — Тут, наверху!
Лавди снова бросилась бегом по лестнице, и через секунду уже была на последнем пролете. Ее лицо раскраснелось от жары и бега, кудряшки подпрыгивали, широко раскрытые фиалковые глаза горели самозабвенным восторгом. На полдороге она уже выплескивала им:
— Вы не поверите! Только что звонил Гас!.. — Она задыхалась, как будто бежала сюда от самого Нанчерроу. — …Звонил полчаса назад. Из Саутгемптона. Из больницы. Он ранен. На костылях. Но жив…
Ковры, линолеум, обогреватели — все моментально забылось. Джудит издала торжествующий вопль и протянула руки навстречу подруге. Они сжимали друг друга в объятиях, целовались и в обнимку пританцовывали на лестничной площадке, словно дети. Лавди была все еще в своих грязных старых вельветовых штанах, с незаправленной рубашкой, и от нее разило коровником, но все это не имело значения, ничто не имело значения, кроме того, что Гас жив, что ему не грозит никакая опасность.
Наконец они перестали кружиться, и Лавди плюхнулась на верхнюю ступеньку.
— Я так запыхалась, отдышаться не могу. Домчалась до Роузмаллиона на велосипеде, оставила его у церковного кладбища и, хотите — верьте, хотите — нет, к вам на холм всю дорогу бежала бегом. Не могла дождаться, так хотела вам сообщить.
— Ты могла бы позвонить.
— Нет, я хотела быть здесь, видеть ваши лица.
На лице Филлис, однако, читалась озабоченность и тревога.
— Он ранен? Это опасно? Серьезное ранение?
— Не знаю. Наверно, пулевое в ногу. Он на костылях, но все, кажется, не так уж страшно. У нас не было времени поговорить. Буквально несколько секунд — и нас разъединили. Но завтра он едет домой в Шотландию и обещал оттуда написать…
— Как же он вырвался из Франции? — недоумевала Джудит. — Как ему удалось?
— Говорю же тебе, я сама ничего не знаю. Он не успел сказать, шлько, что жив и в безопасности.
— Настоящее чудо.
— Вот-вот, и я так подумала. У меня просто ноги подкосились. А мама говорит, вы все должны быть у нас в Нанчерроу сегодня вечером — папчик собирается открыть шампанское. Все до одной — и Филлис, и Анна, и Бидди. Чтобы получилась настоящая вечеринка…
Бидди.
Одна и та же мысль пришла им троим в голову, и на мгновение все замолчали. Гас выжил, зато Нед не вернется никогда. Даже Лавди со своей бурной радостью притихла. Понизив голос, она спросила:
— Где Бидди?
— На кухне.
— Господи, надеюсь, она не слышала, как я вломилась с воплями. Мне надо было сначала подумать. Мне просто в голову не пришло.
— Конечно, не пришло. Да и с какой тебе стати было думать об этом? Разве можно запретить себе быть счастливой? Даже смерть Неда не может помешать нам от души радоваться за тебя. Думаю, нам следует спуститься к Бидди сейчас же и рассказать обо всем. Она такая великодушная, если ей и станет немножко горько, виду она не покажет. Да ей уже и гораздо легче, даже имя Неда она произносит спокойным тоном. А если она начнет хандрить, скажем ей о вечеринке с шампанским и поахаем над ее настойкой из бузины.
«Ардврей—Хаус,
Банхори, Абердиншир.
Пятница, 21 июня.
Дорогая Лавди!
Наконец-то у меня есть время написать тебе. Когда я вернулся в Абердин, меня снова упекли было в больницу, но все как будто шло хорошо, и меня на костылях выписали на поправку домой. Мать нашла мне постоянную сиделку, она одевает меня и так далее. У нее борцовское телосложение и язык как помело, надеюсь, она пробудет у нас не слишком долго.
Чудесно было поговорить с тобой, жалко, что нас так быстро разъединили, но телефонистки в госпитале сверх положенного времени никому говорить не давали. Вообще, я дня два все никак не мог до вас дозвониться, потому что это междугородный звонок. Если бы не мои костыли, я бы просто перемахнул через забор, вскочил в поезд и прикатил к вам в Корнуолл. От Саутгемптона до Корнуолла намного ближе, чем до Шотландии; назад в Абердин поезд тащился целую вечность.
Францию я покинул за день до капитуляции. Согласно директиве о принятии всевозможных мер к спасению личного состава, несколько кучек французских солдат и наших «горцев» двинулись к Вейле-ле-Роз, маленькому портовому городку милях в четырех к востоку от Сен-Валери. Мы шли ночью, и никогда еще переход в четыре мили не казался таким долгим и опасным. Но когда рассвело, мы различили в море очертания британских судов, стоявших на якоре недалеко от берега (туман был не очень сильный). Береговой обрыв там очень высокий, но к воде можно спуститься по крутым лощинам. Несмотря на то что из Сен-Валери по ним уже вели артиллерийский огонь, корабли продолжали принимать на борт людей с берега. Нам пришлось выстроиться в очередь и ждать.
Пара-тройка слишком нетерпеливых ребят стали спускаться с обрыва на веревках, какие нашлись под рукой. Когда стало совсем светло, немцы палили по нам уже с обеих сторон — из орудий, из пулеметов, из снайперских винтовок.
Взморье было усеяно трупами, не успел я пробежать и ста ярдов, как меня ранили в бедро. Двое парней впереди заметили, что я упал, вернулись и подхватили меня с двух сторон; с их помощью я кое-как доковылял две мили до ждущих нас лодок. Едва мы трое забрались в лодку, как появились бомбардировщики, и одна лодка, в ней находилось человек тридцать, была потоплена. Наши корабли подняли по самолетам страшную пальбу из зениток и сбили два бомбардировщика. Наконец нас, промокших до нитки, облепленных грязью (а меня еще и всего в крови), втащили на борт эсминца, и не успели мы обрадоваться спасению, как немцы открыли по нам артиллерийский огонь с утесов, где мы незадолго перед тем ждали своей очереди, чтобы спуститься к берегу. Но мы не снимались с якоря до тех пор, пока командование не решило, что на взморье и на утесах не осталось больше наших. Отплыли мы около десяти часов утра 12 июня.