Челленджер - Ян Росс 18 стр.

Как и договаривались, я сделал несколько конфигураций, отретушировал мелкие детали и исправил пару багов, не переставая удивляться, как они не всплыли на эксперименте. Уцелевшая половина результатов оказалась вполне удовлетворительна, а новые сенсоры проявили себя в лучшем виде, превзойдя наши весьма умеренные ожидания, и, в целом, несмотря на досадную оплошность, перспективы вырисовывались очень даже многообещающие.

Всё постепенно приходило в норму. Покончив с эквизишн кодом, я вернулся к алгоритму, посмеиваясь над Тимом Чи, продолжавшем планировать, раздувая щёки и разводя канитель вокруг своего игрушечного проекта, который я забацал практически за сутки.

В пятницу нам с Ирой встретиться не удалось. Пока она управилась с делами по дому, пока уложила Алекса, – было уже поздно. Я работал и, увлёкшись, засиделся до утра, а затем, почти не спавши, отправился в автосервис. За последние месяцы Challenger порядком обтрепался и требовал капитального ремонта. Он был моим ровесником – восемьдесят второго года выпуска. Я разжился им ещё в студенчестве, не только потому, что мне нравился гордый изгиб линий и скрытая за ним сила, – само название совпадало с моим тогдашним прозвищем.

Был такой анекдот про обкуренного филина, суть которого я уже не помню, но заканчивался он фразой: "Ну что допыхтелся, Челленджер?". Challenger – мне нравилось и звучание, и значение, да и судьба погибшего космического корабля придавала этой кликухе так импонировавший тогда флёр беззаветного героизма. И всё же, возвращаясь к машине, – сегодня, с учётом хорошо оплачиваемой работы, можно приобрести новую и не маяться с этим старьём, но, немало проскитавшись вместе по годам, городам и весям, мы настолько породнились, что расставание было бы чем-то сродни предательству. Даже мысль об этом казалась кощунственной.

Ближе к вечеру позвонила Ира и сообщила, что Алекс остался ночевать у школьного товарища. Это было как нельзя кстати. Очутившись у меня, она ужаснулась вновь воцарившемуся бедламу и вознамерилась безотлагательно дать бой отъявленному разгильдяйству. Я запротестовал, но мои аргументы были зарублены на корню. Ира заявила, что не в силах пребывать в захламлённой обстановке. Тогда я взялся помогать, но оказалось, что лишь мешаю.

В итоге мы условились ограничить её внезапный приступ санитарии неизбежным сорокаминутным минимумом, а мне было велено идти чем-нибудь заняться и не путаться под ногами, что я и сделал, завалившись в постель с книжкой. Приняв горизонтальное положение, я расслабился, ощущая растекающуюся по телу приятную усталость, и после нескольких страниц невольно уснул.

Проснувшись поздним утром, я пришёл в ужас. Выскочил в гостиную – Иры нет. Метнулся во двор, где она любила покурить. Там нещадно палило солнце. Иры не было. Вернувшись в квартиру, стал смутно припоминать, как она тормошила меня, а я, должно быть, мычал что-то невразумительное. Я ворвался в спальню и, осмотрев кровать, понял, что она не ложилась. Опять выбежал в гостиную, потом на улицу, будто она могла где-то спрятаться.

Медленно закрыв входную дверь, прислонился к стене в прихожей. Какой же я придурок… Тяжело сполз на пол, представляя, как она просидела всю ночь одна, ожидая, пока я соизволю проснуться, и потом уехала утренним автобусом.

Когда отпустил первый приступ самобичевания, я понял – надо срочно звонить и каяться, и поплёлся искать телефон. По дороге заметил, что её разноцветный браслет, уже давно ставший декоративным элементом моего интерьера, исчез. Бросился к стеллажу, где была воткнута её серёжка, которую я не без боя отобрал ещё в начале наших отношений. Серёжки тоже не оказалось. Дальше я убедился, что из ванной исчезла зубная щётка и тюбики с кремом, a с полки в шкафу пропали те немногие вещи, которые она держала у меня.

До меня, наконец, дошло очевидное. Она ушла. И ушла навсегда. Я зачем-то вновь вернулся в прихожую, опустился на пол и обхватил голову руками.

Глава 13

На первом свидании Ира была настроена решительно, будоража и держа в постоянном напряжении. А второе закончилось в моей постели. И вот я везу её домой, мы молчим, переполненные аурой первой близости и заново переживая яркие мгновения. Мы подъезжаем, Ира выходит из машины, одёргивает юбку и произносит всего одно слово:

– Сволочь.

Взгляд её затуманен и на дне его мерцают угольки, словно острые когти, утопленные в мягких подушечках лап. Она удовлетворённо потягивается с грацией благодарной самки. И это последний штрих. От звука её охрипшего голоса впечатления только что состоявшегося сексуального акта накатывают снова с утроенной силой. Нечто внутри переворачивается, качели делают солнышко, и эта сцена намертво впечатывается в моё сознание.

Вам налить? Пока нет? Тогда, с вашего позволения, пью один. Так, Дальше![32]

Мы в суши баре. В один из тех немногих вечеров, когда удалось куда-то выбраться. Потягиваем остывающее саке, кушаем суши. И тут Ира делает одну из вещей, свойственных женщинам в начальной стадии отношений. Она просит посмотреть, что я ношу в кошельке. Я, естественно, соглашаюсь. Перебрав стандартный набор содержимого мужского бумажника, она обнаруживает карточку из плотной бумаги.

– Это что? – спрашивает Ира.

А карточка найдена в одном из ночных скитаний по дебрям Лос-Анджелеса. Я шёл вместе со своей "бездной", увидел и сразу понял, что это мне. Это карта из детской игральный колоды. На ней голубой парусник с тремя мачтами, высокой палубой и гордо задранным бушпритом, кормой с надстройкой и раздутыми попутным ветром парусами. А под картинкой написано "Спасательный корабль". Я положил карточку в кошелёк, и с тех пор она всегда со мной.

Когда я заканчиваю эту историю, Ира достаёт ручку и, закрываясь ладонью, что-то выводит. Затем протягивает мне. "Я.Т.Т.Л." – написано сверху на полях. И это "тоже", и признание в письменной форме, аббревиатурой, на полях моего Корабля спасения, вызывает грустную улыбку. А я уже давно сказал ей, что люблю. Ещё на третьей неделе. Неожиданно для нас обоих. Обычно я крайне осторожно отношусь к этой фразе и до этого, в таком контексте, произносил её один или два раза. Но тогда нам было так здорово, чувства были столь чисты и возвышенны, что я не удержался и сказал.

Ещё рюмочку? Давайте-давайте! Не стесняйтесь! Опять один? О, народ… О, народ![33]

Незадолго до Корабля я нашёл меч и пистолет. Тоже детские. Меч был маленький, но красивый. Я решил, что у настоящего воина должен быть меч. И подобрал. Потом нашлась ещё одна штуковина из стальной проволоки, совершенно неясного назначения. Из неё торчали два наклонных штыря, на концах закрученных в кольца, размерами идеально подходящие к мечу. Я вставил меч эфесом в кольца и воткнул штуковину в приборную панель.

А пистолет был совсем как настоящий, увесистый, с тугим затвором. Взводить его было приятно. Только патронов к нему не было. Его я тоже положил в машину. Каждое утро, когда я выходил из дома, меня ждали мой меч и мой пистолет. Ритуал повторялся неизменно – я садился, брал пистолет, взводил и стрелял себе в правый висок. Потом клал оружие на место, включал двигатель и ехал завтракать.

Пистолет в итоге сломался от частого употребления, и я его выбросил. А меч и по сей день воткнут в приборную панель.

Кажется, алкоголем тут не обойтись. Иду в спальню, достаю из тайника марки[34], кладу одну под язык и в ожидании кислотного прихода подлечиваюсь косяками.

В тридцать лет пропал смысл. Я больше не видел его в том, чем занимался изо дня в день. Стало окончательно ясно, что основная цель всех человеческих действий состоит в постоянном замазывании внутренней пустоты. Я решил прекратить лицемерный самообман и три года учился неотрывно глядеть в эту бездну.

Замазывание подобно звону погремушек из масс-медиа, мнимых идеалов и социальных установок, которым общество бряцает пред носом индивидуума, чтобы отвлечь от ужасающей пустоты. С этим пора было покончить, и в неистовом поиске оптимальной кривой, проходящей через точки локальных минимумов топографии моих психозов, я бросил работу, учёбу, выписался из рядов кого бы то ни было, порвал все отношения и свёл практически к нулю контакт с внешним миром. Я говорил по десять слов в день и старался прекратить какие-либо действия, избавиться от привычек, от вовлечённости любого рода… А затем стал тренироваться останавливать внутренний диалог.

По сути мы имеем дело не с миром, а с его описанием, ежесекундно формирующимся в голове. И эта разница существенна. Мир теряет вкус и цвет, потому что ум взрослого человека мгновенно категоризирует любые явления, подменяя их ярлыками. Вот, скажем, конфета: в детстве я ел конфеты и чувствовал подлинный вкус. Это было неописуемо здорово. А сегодня я имею дело с интерпретациями, точнее, с инвентарным списком.

Я не вкушаю такую невероятно вкусную штуку, а грызу ярлык с маркировкой "Конфета", и уже не способен получить то былое удовольствие, когда я ел конфету всем телом, всем естеством, и был истинно счастлив. И так со всем остальным, ладно конфета… есть вещи и поважнее. Но и их, для меня, взрослого, вроде как и нет. Нет ничего. Ни солнца, ни ветра, ни любви, ни счастья, – одни номенклатурные наименования.

Но тогда внутренний диалог мешал мне совсем в ином смысле, постоянным шелестом истёртых ярлыков, отвлекая от созерцания таившейся внутри космической пустоты. И я вёл борьбу с этим явлением. Но когда удалось избавиться от вещей, заслонявших бездну, меня охватил панический страх и депрессия. Я старался превозмочь собственные фобии и в какой-то момент осознал, что страх, как и сопротивление ему, – лишь очередной способ ретушировать индивидуальную пучину. Более того, любая эмоция – просто повод отвлечься и трусливый побег от священного ужаса перед живущим в нас чёрным омутом.

А если взглянуть на человечество со стороны – наблюдается жуткая картина. Мы настолько увлечены этим замазыванием, что готовы перегрызть друг другу глотки по поводу незначительных нюансов неких частных процессов, позабыв, что суть не в повышении каких-то там показателей или в заработной плате, а в том, что весь этот дичайший процесс цивилизации затеян лишь ради того, чтобы не дай бог не вспоминать о воющем в каждом из нас космическом вакууме.

А в чём идея? Идея в том, что, осознавая происходящее, можно если не изменить саму ситуацию, то хотя бы поменять своё отношение к ней. И прекратить париться. Избавиться от постоянных сизифовых мук, на которые мы обречены, подобно древнегреческому герою. Ведь любое серьёзное дело почти всегда превращаются в сизифов труд.

Каждый из нас катит камень к вершине горы, и всякий раз, когда тот срывается, мы безумно переживаем. Но катание камней само по себе – нормальная деятельность. Это работа, и если ты не лентяй, то, образно выражаясь, катать камни ты, в принципе, не против. Но фишка в том, что человек живёт надеждой в итоге добраться до вершины. Более того, ему порой кажется, что в вершине и заключается цель, смысл и даже избавление.

В этой мечте, безмерно раздувающей ожидания, и кроется корень грядущего разочарования. Ведь, как правило, достичь вершины не удаётся, а даже если удаётся, момент полного триумфа не наступает, так как, бесконечно пережёванное в грёзах, само событие меркнет на фоне гипертрофированной предвкушением утопии. Не говоря уж о том, что "Вершина" – не более чем очередной ярлык, положим, чуть менее замусоленный, чем "Конфета", но всё равно ярлык.

А пока человек разрывается между стремлением докатить камень и разочарованием по поводу того, что это никак не получается, или получается, но не так, как хотелось, – жизнь незаметно проходит мимо. Возможно, что-то могло сложиться иначе, доведись ему понять и запомнить, что катание камней и есть жизнь, и если уж существует вообще какой-то смысл в этой деятельности, то отнюдь не в том, чтобы докатить, а в самой себе, в самом бытие… Либо, на худой конец, в том, чтобы забыть о пропасти, разверзающейся под ногами.

В этом заблуждении, ведущем к бесплодным надеждам и постоянным разочарованиям, и заключается наказание. Мучения Сизифа не физического, а морального толка. Сизиф – прообраз всех нас, обречённых постоянными ожиданиями на не менее постоянные разочарования.

Но всё не так просто, ибо эту незамысловатую истину легко постичь, но крайне сложно воплотить в жизнь. Стоит взяться катать камни, и даже если постоянно проговаривать себе, что смысл не в вершине, всё равно, невольно возникает стремление к достижению цели. И всё – ты влип. Незаметно появляется вовлеченность, ожидания и, как результат, – неминуемые разочарования.

В итоге, ничего у меня не вышло. Я не стал сильнее или мудрее, не сумел раствориться в бытие как таковом или избавиться от страхов и не смог победить в гляделки собственную бездну. И раз смысл не в действии, а в замазывании, я выбрал то, что было наименее противно. Примерно в то же время на просторах интернета я наткнулся на онлайн-игру по мотивам средневековых феодальных войн. И я расслоился на две чуждые сущности: ночи топил в алкоголе и наркотиках, а днём уходил в виртуальный мир тотальной резни.

Быстро став лидером, я завоевал город Китеж, дабы установить в нём справедливые законы, достойные воинов света. Но в этом мире власть была давным-давно продана и перепродана, со всеми вытекающими, а мой идеализм в эту схему никак не вписывался. Оказавшись перед выбором, я не смог и не захотел пойти на компромисс. Собрав своих бойцов, прочёл пламенную речь и повёл их в затяжную бесперспективную войну ради призрачных и никому не нужных моральных ценностей.

В этой отчаянной и беспощадной бойне полегли все мои соратники – люди, шедшие за мной и верившие в воспетый мной идеал. Выжило только двое. Но мы не сдались и наотрез отказались вступать в переговоры с другими лидерами, запачканными кривдой. Мы воевали виртуозно с тактической точки зрения, но не добились ничего, кроме понятного нам одним самурайского конца этой феерически бесславной эпопеи.

Ещё по полмарочки? Нет?! Отчего же? Полмарочки никак не помешают!.. Маэстро, музыку!.. Великолепно!

Ира ушла. Навсегда. Её больше нет в моей жизни. Всё кончилось. Осознание этого факта накатывает с новой силой, вырывая из воспоминаний.

Звонить я не стал. Ира не из тех персонажей, которые уходят ради очередного эмоционального всплеска. Не будет криков, обвинений и слёз. Не будет заламывания рук и журавлиного бега, как в замедленной съёмке, в распростёртые объятия друг друга. Не будет всей этой слюняво-розовой пошлости. Не тот случай.

Будет глухая стена. Она не ответит. Это не закидон истеричной тёлки, а обдуманное, взвешенное решение. И принято оно не в одночасье, не сгоряча, а холодно и расчётливо. А вечер, когда я уснул, стал лишь последний гвоздём в гроб наших отношений.

Я не звоню. Если позвоню один раз, то позвоню в другой, стану злиться, надеяться, придумывать радужные или, наоборот, слёзные сцены примирения. Оттачивать аргументы и эффектные реплики, которые никто никогда не услышит. И так, пока не изведу себя дотла. Буду звонить в третий, и в пятый, и в двадцатый раз. Но она не ответит. Единственной реакцией на любые мои поползновения будет стена, и дело не в том, что я боюсь разбить об неё лоб, и плевать на гордость, но шансы на успех такого предприятия – нулевые. Я лишь испорчу сопливой истерикой одну из немногих красивых вещей в своей жизни.

Я стискиваю покрепче зубы и по кускам вырезаю из себя Иру. Мне не удаётся одним махом, как сделала она. Интересно, останется ли хоть что-то после этой вивисекции? Или одна окровавленная, измученная оболочка? Я ощущаю себя чучелом диковинного животного, забытым в затхлом чулане и набитым опилками чужого, краденого содержания. И всё, что исконно моё в этом чучеле, – это кожа, и та дана лишь для того, чтобы чувствовать боль от каждого соприкосновения с миром.

Странно, вроде мы были вместе недолго, но только сейчас я начинаю осознавать, насколько они с Алексом успели войти в мою пропащую жизнь и заполнить меня всего. Насколько я сроднился с ними. Алекс зовёт меня, рассказывает о школе, о друзьях и о своих приключениях. Как же, оказывается, я изголодался по человеческому теплу. По ласке, по нежности, по чистоте простых вещей. Оглядываясь назад, кажется невероятным то, с какой готовностью я влился в круг их повседневных радостей и забот, и как быстро и всеобъемлюще жизнь насытилась новым смыслом.

Порой представлялось, что мы вместе летаем в BioSpectrum. Я говорил об Арике и Тамагочи, как об общих знакомых. И чудилось, что мы вместе работаем в её книжном магазине, так много я знал об их будничных перипетиях. И так же вместе растим Алекса. А теперь выясняется, что это не так. И похмелье от этой иллюзии тяжелее, чем я мог представить. И нет лекарства… Алкоголь не снимает боль, а загоняет глубже, словно иглы под ногти. И брешь, разверзающаяся во мне, когда я ампутирую из себя Иру, слишком велика. Я узнаю старую знакомую. Вот она – моя бездна.

В сущности, так и должно быть. Она, как всегда, права. Мы прекратили совпадать во времени. Банально и глупо, но насущно и неотвратимо, как десять ноль-пять. Ковчег нашей любви разбился о первые рифы быта. И, возможно, оно к лучшему. Скорее всего, за ними не ждало счастливое будущее. И она, как человек более практичный, вероятно, поняла это давно, если не с самого начала, и приняла мудрое решение. Чтобы не привязываться, не пестовать несбыточные мечты и не усугублять боль.