Он слыл осторожным и в то же время весьма влиятельным лицом в среде тех, для кого перестройка явилась долгожданной возможностью выйти наконец на поверхность со своими капиталами и врожденной предприимчивостью. Внешне для Гурама ничего вроде бы не изменилось, разве что забот прибавилось с многочисленными «товариществами с ограниченной ответственностью» — чужими и собственными, всяческими «Фиалками», «Розами», «Аистами» и прочими представителями флоры и фауны, торгующими широким ассортиментом товаров заграничного происхождения — от водки и сигарет до вибраторов и презервативов.
Жестокая и бескомпромиссная конкуренция подвигла и на следующий шаг, которым стал классический в русском национальном исполнении рэкет
Главное же заключалось в том, что все деяния Гурама, вкладывающего свои деньги и извлекающего более чем приличный доход, выглядели если не абсолютно законными, то на грани, не дальше. В его рядах был определенный порядок, и власть, в лице налоговых и карательных органов, претензий предъявить не могла. А вообще-то власть была готова и дальше кормиться из рук Гурама, лишь бы не оскудевала его казна.
Приходилось иногда оказывать и более серьезные услуги. Новорожденная демократия требовала собственной защиты, средств для дальнейшего своего процветания и периодической предвыборной борьбы, гарантируя, в свою очередь, спокойствие и относительную пока независимость от закона.
Приезд в Москву двоих сыновей сестры, покинувшей этот свет прошлой холодной тбилисской зимой, пробудил было в Гураме давно оставившие его родственные чувства. Он помог ребятам устроиться на первое время, считая, что они должны сами, как и он тридцать лет назад, пообвыкнуться в новых для них условиях жизни, а затем стал помаленьку привлекать и к своим делам. Но основным условием, которое он поставил перед старшим Михаилом, — второй, Ашот, был, по его мнению, еще мальчик, хотя, похоже, слишком рано почувствовал вкус к женщинам, но как этого соблазна избежать! — было полное подчинение и такое же абсолютное молчание. И чтоб нигде никаких упоминаний о родственных отношениях, почет зарабатывать делом И конечно, осторожность и еще раз осторожность
Поэтому он был крайне раздражен, если не сказать больше, когда узнал от своего помощника Мкртыча, что натворили эти сопляки. Мало того что вляпались в дело, пахнущее уже не просто судом и определенным сроком, но высшей мерой. Не спросили, не выслушали совета — сами все решили, подлецы! А ведь мудрый Мкртыч уже предупреждал однажды, что балуется Мишка наркотой и может стать неуправляем. Проглядел племянника, чтоб его черт забрал!..
И еще одну, кажется, непростительную глупость совершил Гурам. Увидев заложницу, которую выкатили на ковер к его ногам, будто рабыню перед султаном, не сумел удержаться. Уж очень беспомощной и обиженной показалась эта женщина с огромными глазами, роскошной грудью и бедрами. Ах, какая женщина! Да ради нее, в конце концов, можно было бы даже выкупом в какие-то полмиллиона долларов пожертвовать, лишь бы всегда под рукой иметь… ради такого вкусного и богатого тела.
Любую мог бы купить себе Гурам, никто бы ему не посмел отказать, стоило только захотеть и показать пальцем. А та, даже понимая свое жалкое и безвыходное положение, тем не менее продолжала вяло брыкаться, невольно заголяясь и возбуждая еще большее желание
Усмехнулся Гурам своим шальным мыслям и прямо тут же, на ковре в собственном кабинете, на глазах Мкртыча, доставившего сюда эту заложницу из Баковки поступил так, как и должен был поступить настоящий джигит со своей законной добычей: и защитил, и себя вознаградил. Женщина поплакала и больше не стала сопротивляться И правильно поступила— пышная блондинка должна покорять мужчину своим спокойствием.
Насытившись, Гурам велел оставить ее у себя. А в Москву срочно направил своих гонцов по двум адресам. Им следовало узнать про убитого старика, о котором Лариса говорила Мкртычу, и о ее исчезнувшем муже, негодяе Вадиме Богданове. С ним-то у Гурама состоится другой уже разговор, как только его отыщут Из-под земли достанут Так Гурама еще никто не смел «кинуть»'
А ведь их договор казался простым и безопасным, обычным семейным делом, как представил все Вадим. Гурам давал двоих своих людей, которые должны были провести несколько примитивных операций, никого не тронув даже пальцем, и держать язык за зубами Вадим гарантировал полнейшую опять-таки безопасность, что, собственно и подвигло Гурама поручить это дело племянникам…
Гурам знал Богданова. Их познакомили еще год назад в фойе театра, возле буфета, в антракте. Вадим открывал новую фирму и хотел иметь соответствующую охрану и поддержку. Дело его пахло миллиардами, поэтому Гурам и согласился встретиться. Посредником у них был известный коллекционер Виталий Бай, долго проживавший за границей и хорошо усвоивший порядки, — это скоро понял Гурам. Понял также, что с Баем можно иметь дела. Как и с его подопечными, разумеется.
Словом, и это последнее дело, с Вадимом обговоренное, не являлось каким-то исключением. Гурам даже не стал говорить на эту тему с Баем — доверял Вадиму, поскольку тот за все время ни разу не подвел его и не обманул. Да и гонорар был вполне подходящим. Вот и накололся на собственной доверчивости, черт бы их всех забрал!
Нет, но каков подонок-то! Собственную жену не пожалел, такую красавицу подсунул! Туману напустил такого, что даже сверхпредусмотрительный и осторожный Мкртыч поверил, а его провести трудно, невозможно: четыре судимости, полный срок и сосчитать невозможно, настоящий «авторитет», человека насквозь, будто рентгеном, просвечивает. А ведь и он дал маху. Оттого, видно, теперь и злился.
Или ему тоже эта женщина приглянулась? Губа не дура…
Наконец раздались долгожданные звонки. Гонцы стали докладывать, и от каждой новой вести Гураму казалось, что он сходит с ума от гнева, от собственной своей беспомощности что-либо изменить.
Старика действительно убили и ограбили, а в квартире его сейчас наверняка находится милицейская засада. У Богданова гораздо хуже: самого, естественно, нет нигде— ни дома ни на фирме в Чертанове. Но самая страшная беда заключалась в том, что по сведениям, собранным по крохам во дворе дома на Комсомольском проспекте, ночью в квартире Вадима была стрельба, а под утро менты увезли из двора труп одного из налетчиков. Все сходилось к тому, что полностью завалились племянники.
Уяснив себе все до самого конца, Гурам впал в буйство. Сокрушил старинную и очень дорогую китайскую фарфоровую вазу, украшавшую лестницу на второй этаж, разбил вдребезги красивый телефонный аппарат. Только Мкртыч и смог его утихомирить Сказал: иди, иди к этой суке! Это она мальчишек в Москву послала! Она в нашей беде виновата! Иди и скинь свой стресс! Вот такое слово сказал…
Гурам не пошел, нет, он ворвался в комнату, где заперли Ларису. Накинувшись на нее, словно дикий зверь, он разодрал на ней всю одежду и стал ее жестоко избивать, эту поганую тварь, ставшую причиной его горя. Бил до тех пор, пока она не задохнулась от собственного крика. И только после этого ринулся яростно насиловать ее, вбивая в нее всю свою животную злобу…
А потом брезгливо отпихнул от себя и, поднимаясь, позвал Мкртыча. Сказал, что отдает женщину им, но они должны оставить ее живой, чтобы показать мужу, когда тот будет пойман и привезен сюда для вынесения приговора.
Теперь же, раздумывая и понимая, что зря ослепила его злоба, когда узнал, что убили менты племянника, а другого наверняка повязали. И неизвестно, кто из них остался живым, и сможет ли один противостоять этим гадам и не развязать язык… А тут еще эта сука, от которой больше не будет никакой пользы, но одна опасность. «Это надо же… — думал он растерянно и с запоздалым сожалением, — загнать самого себя в такой угол, что поневоле приходится в заурядного «мокрушника» превращаться!.. Но и выхода иного тоже нет, придется убирать бабу, да побыстрее. Не дай Бог, выйдут на след менты, ведь не отвертишься. Ладно уж, теперь часок-другой ничего не решит, а тем, кому не досталось, могут обидеться. Не надо никогда своих обижать, да и бабу жалеть теперь ни к чему, не нужна она больше. Пусть заканчивают, а потом в бетон ее и в речку… в омут…»
Гурам отдал суровое распоряжение Мкртычу, у которого, заметил он, по обычно мрачному лицу было сейчас словно масло разлито. Неужели вот так: достаточно всего лишь бабы, чтоб даже у такого коршуна, как Мкртыч, в глазах истома и лень появились?
И в это время противно задребезжал телефонный аппарат, который Мкртыч успел поставить вместо разбитого. Гурам снял трубку и услышал торопливый, задыхающийся говорок, и не сразу сообразил, что звонит ему начальник местного отделения милиции. Но только почему-то начальник так и не назвал Гурама по имени.
— Слушай внимательно… к тебе едут… за тобой., быстро все убирай… — И тут же раздались короткие гудки.
Гурам, оторопев, еще несколько секунд держал трубку в руке и бессмысленно разглядывал ее, словно не зная, что делать. Но, увидев вопросительный и тревожный взгляд Мкртыча, сорвался и, отшвырнув трубку в сторону, заорал: — Чего ждешь? Бабу немедленно в машину и… куда хочешь! С глаз долой! Быстро! К… матери! Всех ко мне!
Мкртыч будто не врубился и не знал, что от него-то требуется. Непонятно, почему вдруг такая спешка. Куда надо бежать, куда мчаться? И при чем здесь такая хорошая баба?
Но Гурам с кулаками накинулся на него, и Мкртыч наконец понял, что случилось действительно что-то ужасное, иначе отчего бы так взвился хозяин! И он кинулся в подвал, где ребята так славно развлекались со случайно заброшенной в их постную — строг был хозяин — жизнь с такой замечательной женщиной…
— Ты когда будешь звонить Меркулову? — спросил Грязнов.
— Из первого же автомата, — машинально ответил Турецкий, глядя в окно «жигуленка» на пролетающие дома пригорода.
— Чудак-человек! — хмыкнул Слава и достал из бардачка трубку радиотелефона. — На…
Турецкий непонимающе посмотрел на него, улыбнулся и хлопнул себя по лбу.
— Я, кажется, уже совсем того… Нуда, конечно… лечиться пора, да? Володя, притормози, пожалуйста. — И когда Акимов прижался к обочине, сказал Ашоту строгим и беспрекословным голосом: — Смирно сидеть, понял? Слава, давай на выход.
Они отошли от машины на несколько шагов, правильно полагая, что этому армянину совсем необязательно знать, о чем они будут говорить со своим начальством, и раскрывать свои дальнейшие планы. Турецкий набрал домашний номер Кости. Тот откликнулся сразу, будто давно ждал этого звонка.
— С добрым утром, дорогой шеф, — сказал Саша умильным тоном. — Звоню с дороги. Можно докладывать?
— Саня, где тебя носит? — Раздраженный голос Меркулова выдавал его волнение. — Ты что, не мог раньше позвонить? Что, право, за детский сад! Я тут уже совсем извелся!
— А разве тебе Алексей Васильевич Зименков, наш бравый следователь, не звонил? Какая жалость, а я так просил его, так унижался…
— Перестань паясничать! Звонил, конечно, но ведь его доклад — это его, так сказать, интерпретация, а мне нужны подробности. Докладывай побыстрей, я ведь по вашей с этим наглым рыжим вине Шурочку уже, наверное, третий час на взводе держу, а известий от вас никаких. Надо же, в конце-то концов, совесть иметь! Никакого почтения к старшим, ни малейшего уважения к должности и чину!.. Ну что вы там успели натворить?
Константин Дмитриевич привычно «заскрипели-с», и их нудный голос раздражал бы, кабы Турецкий с Грязновым не знали, что причиной меркуловского занудства являлась совершенно искренняя забота о них же, беспутных мальчишках, даже если у этих мальчишек-полковников седые виски.
— Ну что, право, за самостоятельность такая! Ночные, понимаешь, похождения! Какие-то казаки-разбойники… У нас что, уже совсем перевелись оперативники, если старший следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры считает необходимым для себя лично домушников выслеживать по ночам? Так прикажешь понимать твою идиотскую инициативу? Погоди, это я еще твоего рыжего приятеля не вижу, хотя знаю, что рядом он с тобой стоит и прислушивается! Дай время, я ему все выскажу! Черт знает что такое… Не слышу возражений! Получается, что я прав?
Турецкий держал трубку на отлете, и поэтому они оба, переглядываясь и ухмыляясь, слушали пространный монолог, в общем-то полностью принимая упреки Меркулова и в душе понимая причину его волнения.
Наконец Саша решил, что они предоставили Косте времени для вынесения вердикта более чем достаточно и пора брать инициативу в свои руки. Без всякой учтивости и почтения он перебил своего начальника и стал сжато докладывать обо всех проделанных действиях, не отказав себе в удовольствии начать повествование со вкусных котлет, приготовленных специально для него Ниной Галактионовной. Поначалу Костя слушал и сопел, что было отлично слышно в трубке, но, когда началось собственно дело, замолчал, не задавая лишних вопросов. Впрочем, большую часть из того, что рассказывал Турецкий, он и так знал, не подвел Алексей
Васильевич, выполнил личную просьбу Турецкого, чем в какой-то степени и удар отвел от Саши, и Косте дал время все получше обдумать и быть готовым принять единственно правильное решение. Поэтому, когда Саша завершил доклад, высказал свои соображения о плане дальнейших действий и умолк в ожидании ответной реакции, Меркулов спросил лишь, откуда они звонят. Он так и сказал «они», во множественном числе, правильно полагая, что оба «товарища-юриста» сейчас слушают его. Турецкий ответил, что с дороги возле кольцевой, а что по Славиному радиотелефону — не сказал, ибо Меркулов именно тут устроил бы им обоим настоящий разнос за то, что не советовались каждую минуту. Слава одобрительно кивнул Турецкому, который понял, что думали они об одном и том же.
Костя немного помолчал и велел ровно через десять минут, не раньше, связаться с Шурочкой, которая находится на работе спозаранку и, вероятно, тоже выдаст им за художественную самодеятельность. Сам же Меркулов выезжает на службу, и дальнейшая связь — с прокуратурой. А Романова прикажет, что им делать дальше.
Ну, Костя, ну, размахнулся! Прикажет… Хотя именно Шурочке это можно. Другой бы кто — послали бы подальше. Или согласились, однако сделали бы по-своему.
Они посоветовались: подождать и покурить наконец в охотку на свежем воздухе или мчаться дальше? В принципе если не возникнет нужда ехать в центр, в Генпрокуратуру, что, кстати, сейчас не очень желательно, то по МКАД до Щелковского шоссе удобнее да и быстрее, все-таки по кольцу, никаких тебе светофоров. Правда, сегодня, кажется, суббота и народ за город потянулся… Живут же люди!
Подошли к машине. Саша дал сигарету Акимову, сидевшему за рулем, спросил у Ашота, Не желает ли присоединиться. Тот кивнул. И Грязнов, освободив ему руки, скованные за спиной, сцепил их наручниками спереди, чтобы парень мог держать сигарету. И при этом назидательно заметил, что, не занимайся Ашот хреновиной, летал бы сейчас вольной птицей и девиц охмурял, а не маячили бы перед ним тюремные нары. Эх, воспитатели ваши, мать их…
А тут и время снова звонить подошло.
Александра Ивановна Романова, вероятно уже детально обсудившая с Меркуловым все аспекты предыдущих деяний
Грязнова с Турецким, не стала вы — азывать им свое недовольство, а с ходу взяла быка за рога
— Это Славкина, шо ли, идея насчет Никиты Емелья-ненко? Ага? Поддерживаю. Хоть одна, слава те, Господи, разумная мысль нашлась в ваших, хлопцы, извиняйте, дурьих башках. И потому поступаем так. Никита мной уже упрежден. Дмитрии, — это она имела в виду Меркулова, — умчался на службу и передаст тебе, Саня, с Емельяненкой ордер на проведение опермероприятий — обыск, задержание и так далее. Ждите Никиту с его хлопцами и оперативно-следственной бригадой возле поста ГАИ у съезда с кольца на Щелково. Но без него— ни шагу, ни-ни. Хоть одна среди вас толковая голова будет. Считайте это нашим с Костей приказом. А то я вас знаю, все норовите поперек батьки в пекло носы засунуть! Никиту назначаем старшим в операции, его слово для всех — закон. Не прокурорское это дело — оперативной работой заниматься. Не повторяю. И скажи еще своему дружку-приятелю: ежели чего случится, шкуру спущу и отыму лицензию. Закрою его лавочку, ко всем чертям, понял?