— Нет, лучше! Лучше меня живи, Никита! С тебя больше спросится. Я пришел в военно-морское училище самоучкой, а ты — придешь, окончив Нахимовское!
К нам подошел запыхавшийся матрос.
— Товарищ гвардии капитан третьего ранга, — обратился он к отцу, — я вас повсюду разыскиваю. Капитан первого ранга приказал вам явиться.
Мы спустились к причалам и очутились возле небольшого транспорта. Он был базой катерников вместо старого корабля, давно оставленного на побережье Кавказа.
— Где вы пропадали? — встретил нас Серго. — Я ходил к вам домой. Адмирал должен прийти.
— Зачем?
— Не знаю. Дал семафор. Кажется, будет дело.
— Ты думаешь? — оживился отец.
— Уверен. Жаль, ты не сможешь…
— Кто не сможет? Я?
— Ты же только что выписался.
— Я здоров! — горячо сказал отец. — И сидеть здесь, когда все пойдут в море, не собираюсь. Курс на Констанцу?
— Полагаю, что да.
Отец снова собирался туда, где воюют!
В кают-компанию стали входить офицеры, и почти все оказались знакомыми. Они пожимали руку отцу, поздравляли с выздоровлением; расспрашивали, как мне живется в Нахимовском. Когда я передал Русьеву письмо Фрола, он сказал, что соскучился и ждет сына в гости. Капитан первого ранга поблагодарил за то, что мы писали ему из Нахимовского. Андрей Филиппович сказал, что он тоже прочел письмо. А Лаптев пообещал, что уж тут-то мы рыбки половим.
— Смотря какой рыбки! — подхватил другой лейтенант. — Ловись, ловись, рыбка, большая и маленькая!
Завязался разговор о торпедах, метко пущенных в фашистский транспорт, об упущенной фашистской барже, которую пришлось догонять моему отцу и Гурамишвили, о шторме в семь баллов и караване гитлеровских судов, который они искали в тумане. Смеялись, что у Серго кошачий глаз, рассказывали, что он первый во тьме разыскал затемненные фашистские корабли, а отец и Русьев первыми пошли на них в атаку. Я понял, что отца ранило в бою за Севастополь.
Я видел его оживившееся лицо, смотрел, как он набивает трубку, прижимая пальцем светло-желтый табак, раскуривает ее от спички — все это неторопливо, спокойно, — и думал: «Он пережил столько, сколько другому не пережить за всю жизнь».
Вошел вахтенный и что-то тихо доложил капитану первого ранга. Капитан первого ранга надел фуражку и вышел.
Послышались быстрые шаги, и в кают-компанию вошел вице-адмирал, плотный, с живыми карими глазами и чисто выбритым загорелым лицом.
— Прошу садиться, — предложил адмирал, снял фуражку и быстрым движением пригладил свои стриженые ежиком темные волосы. — Рад сообщить вам, что командующий флотом дал «добро» на выход вашего соединения. Операцию нужно провести по-гвардейски. Черное море должно быть навсегда очищено от врага. Я убежден, что вы выполните и это задание… Вы не преждевременно выписались из госпиталя, Рындин?
— Никак нет, товарищ вице-адмирал. Я выписался как раз вовремя. Прошу вашего разрешения пойти в операцию.
Адмирал чуть склонил набок голову:
— Я знаю, что глубоко обижу вас, если не допущу на катер. Даю «добро». Итак (он встал и положил руки на стол), в завтрашней операции будут участвовать три Героя Советского Союза. Советское правительство высоко оценило заслуги офицеров вашего соединения и постановило присвоить звание Героя Советского Союза славным сынам нашей великой Родины, морякам Черноморского флота Георгию Рындину, Серго Гурамишвили и Виталию Русьеву.
Отец, Серго и Виталий Дмитриевич встали, растерянные от неожиданного известия.
— Поздравляю, Рындин! — Адмирал обнял и трижды поцеловал отца. — Поздравляю, Гурамишвили! — сказал он, обнимая и целуя Серго. — Поздравляю, Русьев! — обнял и поцеловал он Виталия Дмитриевича.
Капитан первого ранга подозвал вестового, и тот откупорил шампанское.
— За тех офицеров, — поднял стакан адмирал, — которые шли на благородный риск. Риск — благородное дело, когда он соединяется с отвагой и мастерством. Бесстрашие, мужество, дерзость плюс мастерство, трезвый и смелый расчет — в этом залог победы. За смелых и дерзких моряков, за героев!
Он осушил стакан.
Мне тоже досталось полстакана вина, и я чокнулся с отцом, дядей Серго и Русьевым. Адмирал улыбнулся и спросил:
— А это чей молодец?
— Мой, — ответил отец.
— Наш, — поправил отца капитан первого ранга. — У нас их двое. Есть еще Живцов, наш воспитанник.
— Нахимовец? — обратился ко мне адмирал.
— Так точно, воспитанник Нахимовского военно-морского училища, товарищ вице-адмирал! — отчеканил я как только мог лихо.
— Добро!
Он снова поднял стакан:
— За будущее поколение моряков! За большой флот!
После ужина началось веселье. Играла музыка — где радио, где аккордеон, — плясали русскую и отбивали каблуками чечетку, пели «Катюшу», и можно было подумать, что никакой войны нет и никто не собирается завтра на рассвете уходить в море. Все расспрашивали меня про Живцова, просили ему передать привет и очень смеялись, когда я рассказал, что Фролу в училище запрещают курить.
В кают-компании очень молодые лейтенанты, только что приехавшие из военно-морского училища, горячились и спорили. Один из них был веснушчатый, рыжий, как Фрол, другой напоминал Юру, и я представлял себе, что когда-нибудь и мы с Фролом, окончив высшее военно-морское училище, придем на корабль, будем спорить перед завтрашним выходом в море и волноваться, как, очевидно, волнуются лейтенанты, но не хотят показать, что волнуются, и стараются выглядеть совсем настоящими моряками-вояками, и это им плохо пока удается. Но и капитан первого ранга и Андрей Филиппович поглядывали в их сторону с улыбкой, когда в их углу становилось особенно шумно.
Отец подошел к патефону и завел свой любимый вальс из «Щелкунчика».
— Помнишь, Никита, Кировский театр? — спросил он.
— Конечно, помню.
— Ты еще до смерти испугался мышиного короля.
— Ну вот еще! Я не испугался.
— А зачем же ты хватал меня за рукав?..
Каюта отца на плавбазе была совсем крохотная. И здесь на маленьком столике стоял портрет матери; в углу на вешалке, как всегда, висели его рабочий китель и кожанка.
Серго сел за стол и быстро написал что-то на листке бумаги.
— У тебя есть конверт, Георгий?
— Держи.
— Передай Антонине, Никита. Вы, я слышал, здорово подружились?
— На всю жизнь!
— Ого, даже на всю жизнь! — засмеялся Серго.
Отец взглянул на часы:
— Нам пора домой.
Когда мы поднялись на палубу, в небе светили звезды, крупные, как грецкие орехи. В воде тоже плавали звезды, и казалось, что это светящиеся морские зверьки движутся в глубине. По небу и темным горам бегали лучи прожекторов.
Отец спросил:
— Ну, Кит, а что мы теперь скажем маме?
— Скажем, что ты — герой.
— А ведь знаешь, как-то неудобно. Прийти домой — и вдруг, сразу: «Здравствуйте! Я — герой».
— А Фрол, тот сказал бы.
— Ну, Фрол твой — смелый.
— Тогда я скажу, хочешь?
— Пожалуй, лучше ты. Войдешь первым и скажешь.
— Катер у борта! — сообщил из темноты вахтенный офицер.
Мы сошли на катер, и он быстро заскользил через бухту. Мы не садились, а, по обычаю моряков, стояли с отцом на корме. Мы молчали. Я знал, что он завтра опять уйдет в море, а я уеду в училище и долго его не увижу.
За кормой журчала вода. Звезды ярко горели в черном небе, во тьме южной ночи… Луч прожектора выхватил из темноты белую колоннаду со сбегающими к воде ступенями, скользнул дальше — и она исчезла, как чудесное ночное видение…
Глава десятая
ВОЗВРАЩАЮСЬ В УЧИЛИЩЕ
Утром веселая девушка-письмоносец принесла свежие газеты.
— Ух, и много же сегодня в газете про вашего папу! Поздравляю, — сказала она и крепко пожала мне руку.
Я развернул «Красный черноморец» и стал читать статью, которая называлась:
«ПОДВИГИ НАШИХ ГЕРОЕВ»
«Герой Советского Союза Рындин вписал в историю Черноморского флота немало выдающихся страниц. Он не раз вступал в бой с двумя, тремя, четырьмя вражескими катерами и всегда оставался победителем. На его счету много потопленных вражеских кораблей. Он не страшился ни шторма, ни огня, ни вражеских пикировщиков.
Вот один из последних подвигов командира отряда капитана третьего ранга Рындина, рассказ о котором записан со слов его товарищей…
К ночи поднимается ветер. Волны накатываются на набережную.
— Немецкий караван выходит из Севастополя, — говорит командир соединения.
— Мы его не выпустим, — отвечает Рындин. — Прошу дать «добро» на выход.
— В море семь баллов, — предупреждает командир.
— Хоть десять, немцев нельзя выпустить, — упрямо говорит Рындин.
— Беспокойный человек ты, Юрий Никитич, — улыбается командир. — Добро! Желаю тебе успеха!
Море ревет и стонет.
На катерах все готово к отходу. Матросы знают, что никакой шторм не удержит их командира у пирса.
— Заводи моторы! — кричит Рындин и прыгает на флагманский катер.
Гурамишвили ведет второй катер, Русьев — третий.
На их счету сотни выходов в море, десятки потопленных вражеских кораблей, бои с катерами, бои с авиацией, бои с береговыми батареями. Уже видно зарево в небе — бой вокруг Севастополя начался!
Каравана нет. Катера замедляют ход. Рындин вглядывается во тьму. Нигде ничего. Ушел караван, что ли? Опоздали? Нет, по расчетам он не мог пройти.
Но вот Гурамишвили сигналит: слева — охрана каравана. Моторы приглушены.
— Караван! — докладывает боцман. Рындин считает: один, два, три… десять…
Караван идет кильватерным строем. Немцы торопятся поскорее уйти. Наши моряки дрались за Севастополь 250 дней, немцы не выдержали и трех дней штурма. Немецкое командование, штабы, офицеры, интендантское отребье — те, что грабили Крым, вырубали сады и парки, сожгли «панораму», разрушили все, что дорого русскому сердцу в городе морской славы, идут на кораблях!
— По пятам! — приказывает Рындин. Вперед! Катер мчится на транспорт.
— Трасса по носу! — докладывает боцман. Катер уходит из-под огня.
— Трасса по корме!
Зеленые и красные вереницы светящихся пуль оплетают катера, словно паутиной.
Транспорт мечется, ускоряет ход. Торпеда догоняет его. Взрыв! На транспорте вспыхивает пожар. Еще взрыв — и на воде плавают обломки.
В атаку идет катер Гурамишвили. Перед ним транспорт в пять тысяч тонн.
Кажется, что катер вот-вот врежется в борт транспорта, протаранит его. Но катер, летевший как стрела, резко сворачивает, выпустив торпеду. Торпеда режет волну. Ничто не остановит ее! Взрыв — и от транспорта остается торчащая из воды мачта.
Русьев не отстает: третий транспорт идет на дно. Тогда Русьев бросается на огромную самоходную баржу. Огрызаясь от нападающих на него конвойных катеров, он топит ее.
Катера делают по второму заходу. Вся кильватерная колонна дезорганизована. Уцелевшие гитлеровские суда в темноте натыкаются друг на друга. Катерники знают — у дальнего мыса сторожат наши подводные лодки. А с рассветом их нагонят штурмовики. Ни один не уйдет!
План Рындина по разгрому вражеского каравана приведен в исполнение».
Я отдал газету отцу и маме. Пришли Серго с Русьевым.
— Пора! — посмотрел отец на часы.
— Да, пора, — сверив свои часы, подтвердили Серго и Русьев.
Отец пожелал мне успехов. Русьев передал для Фрола письмо и сто рублей.
— Пусть только Фрол не вздумает покупать папиросы, — засмеялся он.
— Нет, что вы, он больше не курит!
Мы с мамой проводили их до бульвара. Через полчаса катера, гудя, промчались в море…
— Вот и опять он ушел! — вздохнула мама.
— Но он скоро вернется.
— Конечно, вернется! Пойдем, сынок, а то, пожалуй, ты опоздаешь.
Мы спустились на пирс.
— Ну, прощай, Никиток! Она поцеловала меня.
Несколько катеров уходило в Сухуми. Прощаясь, капитан первого ранга протянул мне две гвардейские, черные с желтым, ленточки:
— Это вам с Живцовым, на память. Я бережно спрятал ленточки.
Катером, на котором я шел, командовал рыжий молодой лейтенант. Он был обижен: ему хотелось пойти в бой с другими, а его посылали в тыл. Он особенно звонко отдавал команды, как будто не был уверен, что его станут слушаться пожилые матросы. Но все быстро заняли места, загудели моторы. Катер высоко задрал нос и вышел в открытое море. Лейтенант, наконец, взглянул на меня.
— Хорошо, а? — спросил он, стараясь перекричать гул мотора.
— Хорошо! — крикнул я. Мне хотелось петь и плясать.
Мы неслись мимо гор, кораблей, оставляя за собой стаи резвящихся дельфинов. Я представил себе, как отец, Серго, Русьев так же стремительно несутся на запад.
До Сухуми было далеко, и меня растрясло так, что лейтенант поглядывал на меня с опаской. Но я крепился изо всех сил, говоря себе: какой же я моряк, если не выдержу перехода?
Наконец, уже к вечеру, катер влетел в широкую бухту, развернулся и стал у высокого пирса.
— Приехали, Рындин! — сказал лейтенант в шутку, потому что моряки говорят не «приехали», а «пришли».
Ветерок шевелил листья пальм.
— Пойдем, выпьем? — предложил лейтенант.
— Я не пью! — отказался я, вообразив, что он предлагает мне водки.
— Лимонаду! — рассмеялся от души лейтенант, очень довольный, что удалась его шутка.
Поздно вечером я уехал в Тбилиси.
Глава одиннадцатая
ПЕРЕД ВЫХОДОМ В ЛАГЕРЬ
Я рассказал друзьям, как летел в Севастополь и каким видел море сверху, как выглядит город и где живут люди. Вова Бунчиков допытывался, видел ли я его дом. Он очень огорчился, узнав, что на улице, где он жил когда-то, ничего не осталось, кроме развалин, и принялся расспрашивать, пришли ли с эскадрой «щуки».
— И «щуки» шли и «малютки», — отвечал я, потому что знал, что одни подводные лодки называются «щуками», а другие — «малютками».
— Папа тоже служил на «щуке», — сказал Вова грустно.
Забегалов все добивался, видел ли я «Серьезный». Авдеенко, широко раскрыв глаза, слушал.
Меня заставили прочесть вслух все, что написано в газете об отце, Русьеве и Гурамишвили.
— А теперь они пошли на Констанцу.
— Счастливцы! — позавидовал Фрол. — А золотые звездочки они получили?
— Нет, они их получат в Москве, в Кремле, как вернутся.
— А адмирал, говоришь, их расцеловал?
— Да.
— А капитан первого ранга?
— Он подарил нам ленточки.
— Гвардейские?! — ахнул Фрол.
Конечно, мы не имели права надеть гвардейские ленточки на свои бескозырки. Но все рассматривали их с завистью.
И Фрол несколько раз примерял перед зеркалом свою ленточку, а потом бережно ее спрятал.
Пришел Кудряшов и спросил, не видел ли я «морских охотников». Я сказал — видел: они стояли у пирса. Сурков поинтересовался, не пришла ли в Севастополь его «Буря». А Протасов спросил, что я слышал о куниковцах.
— Куниковцы уже не в Крыму, они на румынском берегу.
— А моего отца видел? — спросил Поприкашвили. — Подводник с густой черной бородой — второй такой бороды ни у кого нету.
— Нет, не видел.
— А моего? — спросил Юра.
— Нет. Разве он в Севастополе?
— Должен быть в Севастополе.
Только «отбой» заставил нас разойтись по койкам.
На другой день Авдеенко отвел меня в сторону:
— Послушай, Никита, что я скажу: я хочу поехать на флот.
— Из любопытства?
— Нет, не из любопытства! Ты поможешь мне подготовиться к испытаниям? Я ведь многое запустил.
— Помогу, конечно. Но ведь раньше ты говорил, что тебе все равно, поедешь ты или не поедешь.
— Теперь мне не все равно! — сказал Олег горячо. — Веришь?
— Верю.
* * *
Я выдержал испытания на пятерки. Да и почти весь класс подтянулся и вышел к концу года с честью.
Особенно нами был доволен капитан второго ранга Горич. Но и остальные преподаватели нас хвалили. Историк сказал: он надеется, что «уважаемые и почтенные» его ученики «и дальше будут такими же молодцами». Учительница русского языка похвалила Авдеенко за хороший слог. Для Фрола она приготовила сюрприз: отдавая тетрадь с сочинением, под которым синим карандашом была выведена четверка, она сказала, что впервые в жизни встречает столь упорного человека и надеется, что впоследствии он, как адмирал Макаров, будет автором ученых трудов, а пока, на память о его первых шагах, она отдает ему его первый опыт. И учительница, так мило и тепло улыбаясь, что Фрол никак не смог на нее обидеться, протянула ему аккуратно сложенный листок его первой диктовки. И Фрол не бурчал в этот раз и не обозлился, а тоже улыбнулся, щелкнул каблуками и сказал: «Спасибо». Он доказал, что одолеет, если захочет, даже грамматику, дававшуюся ему с таким трудом.