— Она будет у меня самой любимой женой, — пообещал Ногай императору.
И слово своё сдержал. Евфросиния была у него в чести и часто сидела с ним рядом, особенно на приёме иностранных посольств или других торжествах. Мало того, Ногай не только советовался с ней, но иногда отдавал решение какого-то вопроса на её усмотрение.
Причерноморские степи от Дона до Дуная принадлежали теперь Ногайской Орде.
Великий князь Дмитрий Александрович последовал совету Святослава Ярославича, но отправился не к хану Менгу-Тимуру[74], сидевшему в Сарае на Волге[75], а вдоль Дона к хану Ногаю. Умные советчики подсказали Дмитрию Александровичу, что-де Ногай и Тудай-Менгу[76], воспринявший престол от брата Менгу-Тимура, не любят друг друга и именно этим надо воспользоваться.
Андрей Александрович, узнав о том, что старший брат отправился к хану, обеспокоился, что в Орде откроется истинная цена его кляузам, и послал отряд перехватить Дмитрия. Однако по понятным причинам это не удалось, засада сидела на Волге, а князь Дмитрий ушёл Доном.
Дмитрий Александрович прибыл в ставку Ногая с женой и сыновьями, Александром и Иваном, и немалой казной. Именно последнее обстоятельство гарантировало ему тёплый приём в Орде.
Он был принят ханом Ногаем и его женой во дворце и внимательно выслушан.
— Да, — сказал Ногай, — нехорошо, когда младший лезет поперёд старшего. Нехорошо. Плохо, что в Сарае этого не понимают.
— Андрей оклеветал меня перед Менгу-Тимуром, а сейчас и перед Тудай-Менгу.
— У Менгу слишком доверчивые уши, — поморщился Ногай. — Я знаю. Но ты получишь великое княженье из наших рук, князь Дмитрий, и никто не посмеет оспаривать наш ярлык. Никто, — повторил с нажимом Ногай, и Дмитрий догадался, на кого намекает хан: «А он и впрямь недружен с Тудай-Менгу».
Приезд великого князя северорусских уделов к Ногаю был хану весьма приятен. Если до этого он держал в своей власти лишь южные княжества Руси, куда золотоордынский хан старался не посылать своих ставленников, чтобы не ссориться с Ногаем, то теперь, вручая ярлык Дмитрию на великокняжение, сам Ногай как бы вмешивался в дела сарайского недруга.
Такое положение не могло нравиться Тудай-Менгу хотя бы из-за того, что теперь русская дань уплывала мимо Сарая в Ногайскую Орду. И в очередное появление у него Андрея Александровича Тудай-Менгу допытывался:
— Почему твой брат Дмитрий приехал не ко мне, а к Ногаю?
— Он боится тебя, великий хан.
— Но ты ж тоже боишься, однако приезжаешь ко мне.
— Я — твой верный слуга и друг, Тудай-Менгу, а Дмитрий — хитрый и опасный враг.
— Ох, Андрей, что-то ты не то говоришь. Чем может быть русский князь Дмитрий опасен для меня? Чем? Стоит мне послать на него темника[77] с войском, от твоего брата мокрого места не останется.
— Пошли, великий хан.
— А что толку? Прошлый раз ещё мой брат Менгу-Тимур послал с тобой своих лучших салтанов[78], ты сам вёл их. И где ж твой Дмитрий?
— Он бежал, как заяц от орла.
— Ну вот. А ты говоришь, «опасный враг». Вот теперь, когда он купил у Ногая ярлык[79], он станет опасным врагом, но не для меня, князь Андрей, для тебя. Что молчишь?
— А что говорить, великий хан? Ты прав.
— Придётся тебе как-то мириться с ним, Андрей. Ведь вы же братья. Мы ж с Менгу-Тимуром не ссорились. Говорят, Дмитрий даже нянчил тебя.
— Да, нянчил. Один раз так нанянчил, что едва не утопил.
— Как? — удивился Тудай-Менгу.
— Очень просто, уронил с моста в реку.
— Нет, серьёзно? — засмеялся хан.
— Уж куда серьёзней. Если б не кормилец, так и утоп бы я.
— Сколько ж тебе было тогда?
— Около трёх лет где-то.
— И ты до сих пор помнишь это? Нехорошо, Андрей, нехорошо быть таким злопамятным. Он же наверняка нечаянно уронил тебя.
— Какая б была разница, если б я захлебнулся, чаянно или нечаянно.
Тудай-Менгу просмеялся, молвил прищурясь:
— Да, князь, поди, брат-то ныне жалеет, что тогда не утопил тебя. А?
— Кто его знает. Вполне возможно.
— Так что придётся тебе с ним мириться, Андрей. Мирись, и в следующий раз приезжайте ко мне вместе.
— Постараюсь, — промямлил Андрей, понимая, что Тудай-Менгу не так Дмитрий нужен, как то, что он привезёт в Орду. Ясно, что золотоордынец был расстроен, что выход Дмитриев мимо него проплыл.
А между тем Тудай-Менгу всерьёз опасался Ногая, усилившегося настолько, что заставил даже могучую Византию смотреть ему в рот, уж не говоря о покорённых сербах и хорватах.
И вот пожалуйста, мало ему своих голдовников[80], так он уже и к Северной Руси руку протянул — к законным данникам Золотой Орды. И всё из-за этого дурака Андрея. Если б он не поссорился с братом, разве бы Дмитрий побежал в Ногайскую Орду?
Ведь брат Менгу-Тимур промолчал, когда Ногай захватил Курское и Липецкое княжества и пустил туда своих баскаков. А ему, видишь ли, понравилось, вот и на Суздальщину пытается свой аркан накинуть, хотя это законная добыча Золотой Орды. Ах, Ногай, Ногай. Думаешь, Тудай-Менгу так просто уступит свой кусок? Как же, жди. Он помирит братьев для начала, а там ещё поглядим.
Перед отъездом князя Андрея Тудай-Менгу снова призвал его к себе и уже не советовал, а приказал жёстко:
— Мирись с Дмитрием. Слышишь? Мирись.
Андрей мялся, вздыхал, и хан, восприняв это как колебание, спросил:
— Ну, чего скривился, как от кислого?
— Да не знаю, как это сделать.
— Как? Очень просто. Дмитрий старше тебя, а перед старшим не грех и выю пригнуть, гордыню смирить. Мало того, прощения попросить за прошлые досады, а если ещё слеза в глазах явится при этом, то он поверит в твою искренность. Понял?
— Понял, Менгу, — вздохнул Андрей.
— Да не вешай носа. Помни, я всегда на твоей стороне. А с Дмитрием всё может случиться, не железный же он: с коня может упасть, утонуть или грибами отравиться. Так что не горюй, князь.
Андрей и впрямь повеселел, восприняв намёк хана буквально:
«Значит, что-то задумал косоглазый против Дмитрия. Не может простить ему поездку к Ногаю. Ну и тем лучше».
Возвращался Андрей Александрович со своими ближними боярами. Самым близким советником был Семён Толниевич, он переехал к нему из Костромы после смерти Василия Ярославича, которому верно служил до самого конца. Этим боярином Андрей был очень доволен, отличив его ото всех за ум и личную преданность.
И особенно нравилось Андрею в Толниевиче, что тот никогда не говорил плохо о своём бывшем князе костромском, Василии, и если вспоминал его, то только добром:
— Замечательный человек был Василий Ярославич.
— Но он же донимал новгородцев требованиями отринуть грамоты Ярослава.
— Правильно донимал, — твёрдо отвечал Семён Толниевич. — Потому как по тем грамотам князь был почти бесправен в Новгороде.
По этим разговорам князь Андрей догадывался, кто советовал князю Василию «донимать» новгородцев.
И сам, приблизив к себе Семёна Толниевича, всегда прислушивался к его советам, хотя не всегда им следовал. Вот и в отношениях с Дмитрием Семён Толниевич пытался как-то уговорить Андрея не очень обострять их, не всегда поддерживал и призвание татар на Русь. Уж очень дорого обходились эти призывы русским княжествам. Мало того что Андрею приходилось содержать нанятую Орду, так она ж ещё и пустошила землю, обезлюживала княжества.
— Мы на этом суку сидим, Андрей Александрович, — говорил Семён Толниевич, уговаривая князя отказаться от найма татар. — А они и помогут нам, и срубят этот сук.
Но Андрей призывал татар, те пустошили княжество так, что весной орать[81] землю и сеять некому было, дань сбирать было не с кого. И Андрей хватался за голову, а Семён Толниевич, не произнося ни единого слова попрёка (я же предупреждал!), искал выход из отчаянного положения. Почитал себя верным слугой именно этого князя, которого ему Бог послал, и не мечтал о другом, хотя переход к другому князю, более счастливому и удачливому, не считался изменой. Он был в порядке вещей и правил, не имел никаких последствий для переходящего. Ценил князь Андрей Семёна Толниевича и за то, что никогда не слышал от него попрёка за совершаемые ошибки.
Возвращаясь на Русь, на первом же ночлеге, лёжа в шатре рядом с милостником, Андрей поведал ему о разговоре с ханом и спросил:
— Что ты думаешь об этом, Семён?
— Я думаю, князь, что хан прав, надо помириться с Дмитрием. Хотя, конечно, Тудай-Менгу здесь о своей корысти заботится. Но ехать в Орду вместе с Дмитрием, пожалуй, не удастся.
— Почему?
— Дмитрий Александрович нашёл себе более могущественного покровителя — Ногая. И к Менгу не поедет.
— Уговорить надо.
— Попробовать можно, но вряд ли получится.
— Почему?
— Потому что эта поездка, а она, если случится, будет не с пустыми руками, может рассорить Дмитрия с Ногаем. А ведь этот хан сильнее Менгу. Думаешь, случайно Тудай так легко смирился с ярлыком, выданным Ногаем Дмитрию? Нет, Андрей Александрович, у татар тоже семейным скандалом пахнет. Они тоже в любой миг могут кинуть нож между собой.
— М-да. Худо дело.
— Почему, Андрей Александрович? Напротив, Руси хоть временное, но облегчение наступит.
— Ты думаешь?
— Не думаю, а сужу по прошлым годам — как у них резня, так у нас тишина.
Князь Андрей долго уснуть не мог, хотя и утомился за длинный переход. Вздыхал, корил себя за промашку, что братец проскользнул тогда мимо его засады, вместо волжского донской путь избрав. Конечно, он убивать не велел его, такого греха на душу не брал, приказал лишь отобрать казну. А без неё куда бы он, Дмитрий, поехал? Какой бы хан стал с ним разговаривать, да ещё ярлыком дарить? У татар что ни шаг — плати, что ни просьба — золоти руку.
«И ведь какой умница Семён Толниевич, подсказал эту простую штуку — оголить Митьку. Вот было бы смеху. Жаль, сорвалось. Жаль». Так думал Андрей Александрович, умиротворённо засыпая. И последнее, что подумалось перед забытьём: «Ничего. Заманю к Менгу, а косоглазый что-нито придумает, изведёт засранца. Эвон какие намёки выбалтывал. Изве...»
9. ЛОДЕЙКА-ЗЛОДЕЙКА
Для княгини Ксении Юрьевны ещё забота надвинулась: дочь Ефросинья в пору вошла, пора было приискать ей суженого[82]. Эвон красавица какая стала. Тонкая, стройная, брови вразлёт, глаза чуточку с косинкой.
«И в кого такая? — ломала голову княгиня. — Не иначе от прабабки какой-то, от половцев взятой когда-то русским князем. И вот нате вам, через пятое колено проявилось».
Ах, если б князь-отец был живой, ему б сказала, он бы живо приискал ей пару. По всем княжествам ездил, многих княжичей перевидал, выбрал бы достойного мужа кровинушке нашей.
А ей-то, вдове, сидящей в тереме своём, как ей-то узнать, где, в какой стороне сокол для доченьки вырос?
Пригласила к себе пасынка своего, князя Святослава Ярославича, сказала без обиняков:
— Сынок, походы ваши походами, но надо ж и о сестре позаботиться.
— Ты о чём, мать?
— На вот те. Али не зришь, Ефросинье-то уж шестнадцать, в пору вошла, надо жениха искать. Не ей же этим заниматься.
— Да, ма, ты права. Постой, постой, дай-ка подумать. — Святослав наморщил лоб. — Если вот... Нет, не подойдёт...
— Ты назови, кого вспомнил, може, и как раз будет.
— Нет, нет, этот ей близкий родич очень[83]. Нечего и называть.
— Ну да. Ежели близкий, чего о нём и говорить.
Думали, гадали, перебирали княжичей, даже добирались до Липецкого княжества, но тут Ксения Юрьевна возразила:
— Ой, это шибко далеко, сынок. Да и не спокойно ныне там.
— А где нынче спокойно-то, мать?
И вдруг Святослава осенило:
— Ма-а, а Александр-то Переяславский[84]?
— Это который?
— Ну, сын великого князя Дмитрия Александровича.
— Но он же как-никак тоже близкий родич. У него кто дед-то? Забыл?
— Ну Невский.
— А Невский дочкиному деду родной брат.
— Родной, да не совсем, мать.
— Как так?
— А матеря-то у них разные.
— А ведь верно, Святослав, — подумав, обрадовалась Ксения Юрьевна. — Это ж далёкое родство-то.
— Конечно, десятая вода на киселе.
— Оно хоть и не десятая, но я думаю, подойдёт. Съездил бы ты, сынок, в Переяславль, а? Поговорил бы с князем Дмитрием, а заодно бы самого Александра посмотрел.
— Да видел я Александра, правда, давно.
— Ну и как он?
— Парень как парень, на коне как влитой.
— Мы не для коня высматриваем, для дочки.
— И для женитьбы годится. Александр-то старший сын у Дмитрия, значит, ему и стол переяславский перейдёт.
— Ну уж так...
— Да-да, мать. Ещё от прадеда так пошло. Невский-то был старшим сыном, ему отец Ярослав Всеволодович ещё при жизни Переяславль отдал. А Дмитрий у Невского, старший, тоже Переяславль получил.
— Ещё впереди Василий был.
— Что толку. Василия за ослушание Невский ещё в молодости лишил прав наследства и в ссылку отправил[85]. Так и не простил. Вот Дмитрий и старший. Ему и Переяславль достался. Так что Александр для сестрицы самый надёжный жених, мать. Ей-ей.
— Так съездишь?
— Съезжу, мать. Вот освобожусь маленько, найду заделье к великому князю и съезжу.
— Какое тебе ещё заделье, Святослав? Судьбу сестры решать надо. Вот главное, а всё остальное — ерунда.
— Ну ладно, ладно. Поеду.
Ксения Юрьевна не напрасно беспокоилась о Ефросинье, чуяло материнское сердце, что пора дочке подошла. И по поведению её догадывалась, и по месячным, начавшимся с четырнадцати лет. Груди яблоками налились, бёдра крутые обозначились. Девушка. Невеста.
И сама Ефросинья чувствовала какое-то томление в груди, чего-то недоставало ей, вдруг поймала себя на мысли греховной, что всё чаще об отроках думать стала. Присматриваться к ним. Правда, пока исподтишка, чаще через окно в светёлке. Вон на двор выехали верхами брат Миша с Сысоем. Сысой-то, гляди-тко, уж мужчина, считай, усов и недостаёт. Крутнулись по двору, ускакали куда-то. Исчезли. Куда? Спросить? Ещё что подумают девки. Но ведь там брат.
— Тось, а куда это Миша поскакал?
— Не знаю, княжна. Слышала, собирались с Сысоем за Лазурь к какому-то бортнику за сотами.
— A-а... — И немного помолчав: — А когда воротятся?
— Должны скоро, на конях ведь.
Стояла у окна, думала: «Речку Лазурь в любом месте перебредут, не должны бы долго». Не хотела прозевать их возвращения. Дождалась. И впрямь скоро обернулись. За луку седла у Сысоя зобня-лукошко с крышкой. Ясно, что там соты наложены. А глаза только и видят Сысоя, брата и не замечают.
— Тось, — крикнула девку свою.
— Что, Ефросинья Ярославна?
— Сбегай во двор, скажи Мише, пусть мне свежего сота принесёт.
— Счас.
Девка умчалась. Воротилась скоро с сотом в руке. Ну дура же! Было ж ясно сказано: пусть Миша принесёт (может, с ним бы и Сысой вошёл). Выслужилась. Сама явилась. Ещё и довольна, рот до ушей распялила.
— Вот, Ефросинья Ярославна, самый лучший.
— Миша дал?
— Нет, Сысой выбирал.