Невольно лицо полыхнуло румянцем у Ефросиньи.
— А что Миша, сам не мог принести?
— Он к мамке-кормилице спешил.
«И это брат? Нет чтоб сестре, так какой-то бабе-коровнице соты потащил», — думает обиженно княжна, а у самой с ума Сысой нейдёт. Про Мишу говорит, про Сысоя думает.
Но хорошо понимает Ефросинья, что даже если б брат принёс сот, всё равно бы пришёл без Сысоя: нельзя посторонним мужчинам в светёлку княжны заходить, хотя бы и отрокам. Невместно. Брат и тот не захотел обычай рушить.
Ела пахучий сот, и впрямь вкусный, никогда такого вроде не едала. Постарался Сысой, выбрал. Вечером, помолившись, легла на ложе своё девичье, погасила свечу. Хочет уснуть и не может. Окаянный Сысой из ума нейдёт. И никак не может понять Ефросинья: с чего бы это? Почему раньше не замечала его, а ныне нате вам, в душу лезет.
А и вправду. Возрос, красивый стал, высокий, сильный, мало что отрок ещё. Ночью даже и во сне приснился, будто бы явился к ней с лукошком угощать мёдом, рукой в зобню полез да не сот достал, а жменю семечек.
Проснулась в испуге Ефросинья: к чему бы это — семечки? Уж не к слезам ли?
Никак не может понять себя княжна, что с ней. В окошко выглянет и ловит на мысли себя: где Сысой? Но вслух об этом даже себе не смеет заикнуться.
— Тося, а где Миша?
— Они с Сысоем за конюшней из лука натариваются.
— Пойдём поглядим.
— А чё там глядеть-то, — возражает девка, но и самой ведь надоело в тереме. — Можно и сходить, — говорит, зевнув.
Приоделись, причесались, пошли. Двор миновали, конюшню. Из-за угла вышли. Видят: княжич стоит в боевой стойке с луком натянутым, рядом с ним Сысой. Глядит не на княжича — на цель. Там на столбе огромном затёс широкий. В затёсе уже несколько стрел торчит.
— Бери чуть выше, — подсказывает Сысой негромко. — А то опять занизишь.
Гуднула тетива, коротко свистнула стрела, вонзилась в затёс.
— Ага-а, — воскликнул довольный княжич и, не глядя, потянулся рукой к колчану за другой стрелой. Видимо, почувствовав присутствие посторонних, оглянулся. Удивился: — Фрося-а?
— Я, — смутилась княжна. — Вот решила посмотреть, как ты натариваешься.
— Не хочешь стрелить? — вдруг предложил брат.
— А что? — зарделась Ефросинья. — Можно?
— А чего ж. Сыс, быстренько принеси стрелы.
Сысой кинулся к затеей, выдернул стрелы, принёс, подал княжичу.
Ефросинья приблизилась, брат протянул ей лук. Княжна удивилась:
— Ой, да он тяжёлый.
— Это с непривычки, — пояснил брат. — Вот тебе стрела. Встань вот так. Левое плечо вперёд. Вот-вот. Вкладывай стрелу. Ну...
Ефросинья вроде слышала брата, исполняла все его указания, а краем глаза ловила Сысоя, стоявшего всего в двух шагах. Сердчишко колотилось от волнения, вдруг обуявшего её. Ей так хотелось, чтоб не брат, а Сысой поправлял её. Поднимал бы правый локоть. И тот словно услышал эти мысли.
— Погоди, Миша, надо ж показать. Дай-ка лук, княжна.
Она отдала лук почти с восторгом.
— Вот гляди, Ефросинья Ярославна, как я делаю. Вот так становись. Вот так держи локоть.
— Да, да... — лепетала княжна, наконец-то смея смотреть на Сысоя (надо ж учиться!).
— Потом стрелу вкладывай вот так. Потом тиву тянешь и одновременно целишься. Левый глаз защуривай, а правым наводи жало стрелы на затесь. Бери чуть выше, потому как в полёте стрела занижается.
— Да, да, да, — кивала княжна, охватывая счастливым взором эту ладную фигуру отрока, крепкие руки, добрые синие глаза (никогда их вблизи не видела, не смела). — Я поняла, Сысой. Всё поняла. Спасибо.
Дрожа от волнения от близости к отроку, приняла от него оружие, наложила стрелу нарочито неумело, и (о, счастье!) Сысой осторожно взялся за правый локоть, потянул ввысь.
— Чуть выше, выше, Ярославна, на уровень стрелы. Вот так. Левое око защурь, защурь. Ну, тяни, тяни... Прицелься, затаи дыхание. И... опускай тиву.
Она почти не видела затеей от волнения, выпустила тетиву. И все дружно вскричали — стрела угодила в серёдку затеей.
— Ай да Фрося, — кричал брат. — Ай да молодчина!
— Очень даже хорошо, — радовался Сысой. — Для начала лучше не бывает.
Однако на этом «начале» успехи её и кончились. Следующими двумя стрелами она даже в столб не попала. Отдала лук Михаилу, а тот молвил с оттенком разочарования:
— Что делать, Фрося, лук не женское дело.
А Сысой успокоил:
— Не расстраивайся, Ефросинья Ярославна, из трёх одно попадание — совсем неплохо.
Но сама она была твёрдо убеждена, что первой стрелой попала в цель от того, что он локоть держал, направлял руку.
«Но почему, — подумалось, — он не стал держать локоть при втором и третьем выстреле?»
— Идём, Тось, — молвила девке, понимая, что задерживаться возле мужчин и их занятия нельзя, непристойно княжне.
На несколько дней хватило Ефросинье сладких воспоминаний: эта мужская рука, касающаяся локтя, русые кудри рядом, голос ласковый: «...Левое око защурь, защурь». Она сама не понимала, отчего ей так приятны были эти воспоминания. Почему её волновало всё это?
Ей так хотелось найти ещё случай побыть рядом с Сысоем, просто постоять, может, перекинуться несколькими словами. Но как это сделать? Что придумать? И посоветоваться не с кем. Да и нельзя советоваться. Ведь она княжна, а он из самых мизинных, сын ловчего. Это же стыдно, зазорно даже самой себе признаться в этой приязни, вдруг вспыхнувшей в её сердце к этому отроку. В приязни безотчётной, неподвластной её воле. И даже необъяснимой — для неё, по крайней мере.
Зная, что Сысой почти неотлучно находится при княжиче, что вместе они учатся, играют, охотятся, рыбачат, развлекаются, Ефросинья вдруг стала интересоваться:
— Тось, а где нынче княжич Михаил?
— Кажись, за Волгу уехали.
Через несколько дней мимоходом:
— Ты брата Мишу не видела?
— Они с Сысоем на лодейке по Волге катаются.
— Пойдём поглядим.
Вышли к берегу, где причалено несколько стругов, челнов, насадов, некоторые грузятся, другие разгружаются. А княжич с Сысоем на вёрткой лодейке на самой стремнине. Веслом Сысой огребается, княжич на корме правит. Видимо, заметил на спуске сестру, повернул к берегу.
Лодейка пробралась меж насадов, ткнулась, шурша, в песок.
— Хотите покататься? — спросил весело княжич.
— На вашей-то душегубке? — хихикнула Тоська. — Больно надо.
— А я хочу, — тряхнула кудрявой головой Ефросинья и стала спускаться к воде.
— Давай прыгай, — разрешил княжич.
Княжна, подобрав подол платья, ступила одной ногой в долблёнку, и тут Сысой, оставив весло, подхватил её крепко за руку.
— Я помогу, Ярославна.
Чтобы пройти ей на средину лодейки, пришлось разминываться с Сысоем, но настолько плотно соприкоснуться при этом, что бедную девушку в жар кинуло.
— Садись вот на доску, — указал сестре княжич на узкое седалище, распиравшее борта лодейки. — Сыс, отталкивайся.
Сысой, упираясь веслом в дно, стал отталкиваться от берега. Лодейка, оказавшись на воде, заюлила, закачалась.
— Пригнись, — крикнул Михаил, и вовремя.
Сысой, для пущего упора стоявший в рост, едва не задел головой за причальный канат, тянувшийся с носа большого струга на берег. Он тут же сел и начал выгребаться меж судёнышек на стрежень[86]. Оказавшись на просторе, лодейка помчалась как на крыльях. У Ефросиньи захватывало дух от близости рядом хляби — только руку протяни — и от присутствия — буквально в одном шаге от неё — нравящегося ей отрока.
Будто читая на лице своей госпожи не то восторг, не то затаённый страх, Сысой грёб изо всей моченьки, лихо вскидывая и опуская весло.
— Ну, нравится, — крикнул, глядя прямо в лицо княжне. — Ярославна? А?
Ещё бы. Княжна утвердительно кивала, но молчала. Ей было и жутко и радостно.
Они прошли вверх до устья Тьмаки, потом пересекли Волгу и помчались вниз, вдоль левого берега почти до Тверцы, а от неё повернули к правому берегу в направлении Волжских ворот крепости.
Княжич, сидевший на рулевом весле, направил лодейку между стругом и насадом, и, когда они вошли между ними, Сысой, оставив весло, поднялся в рост и, ухватившись за причальный канат, стал по нему перебираться. Лодейка опасно закачалась, заюлила. Желая помочь Сысою, встал в рост и княжич, тоже ухватился за канат. А долблёнка, потеряв остойчивость, неожиданно перевернулась. Княжна мгновенно исчезла под водой, а перевёрнутую лодейку течением ударило о нос струга.
Княжич повис на канате. Сысой тут же отпустил канат и, упав в воду, нырнул под струг, куда течением затащило Ефросинью.
На берегу, надрываясь, голосила Тоська, видевшая всё это:
— Утопла-а... Утопла-а... Рятуйте[87]!
На струге поднялась суматоха. Княжич, быстро перебираясь по канату, достиг берега и, прыгая через трапы, побежал к корме струга. Кто-то из грузчиков сиганул с палубы в воду. А один, бегая вдоль борта, всматриваясь в воду, кричал:
— Вон! Вон они... Во-он!
Перевёрнутая лодейка так и плыла вдоль струга, тыкаясь в его просмолённые борта.
Казалось, прошла вечность с того момента, когда Сысой нырнул под струг вслед за затянутой туда течением княжной, и, когда он появился за кормой, волоча её к берегу и сипя севшим голосом: «Пособите... пособите»... — два грузчика бросились ему на помощь и вытащили самого Сысоя, изрядно уже нахлебавшегося, и его добычу, которую он держал за волосы мёртвой хваткой. Девушка не подавала признаков жизни.
— Откачивай! — крикнул кто-то из грузчиков.
Другой, опустившись на корточки, выставил одно колено и, положив на него утопленницу вниз лицом, стал давить ей в пояснице. И вскоре изо рта девушки хлынула вода.
— Так! — закричал первый грузчик. — Дюжей, дюжей дави. Задышит. У нас она задышит!
Вернувшийся из Переяславля князь Святослав, узнав о случившемся, велел высечь Сысоя, а сам пошёл в светёлку к Ефросинье. Она, чувствуя ещё слабость, лежала в постели.
— Ну как, сестрёнка? — спросил Святослав.
— Всё хорошо.
— Ничего себе хорошо, чуть мне невесту не утопили. Заметив удивление на лице сестры, пояснил:
— Я тебе, Ефросиньюшка, такого жениха сыскал!
— Как жениха? — невольно воскликнула княжна.
— Ну как, обыкновенно. Тебе уже шестнадцать, он на два года старше. Самая пора. Знаешь кто? Угадай!
Нахмурилась княжна, не стала угадывать.
— Я не собираюсь замуж.
— Это вы, девки, только так говорите. А сами думаете, как бы поскорей. Жених-то, сестрёнка, такой... такой... на зависть.
— Не хочу я никакого.
— Сегодня не хочешь, завтра захочешь. Это у тебя после утопа. Пройдёт, милая, пройдёт. Я этого засранца велел высечь.
— Кого?
— Ну, кто утопил тебя. Сысоя.
— За что?
— Как за что? За то, что едва не утопил тебя.
— Он спас меня, Святослав, спас, — дрогнувшим голосом сказала Ефросинья. — Это всё лодейка-злодейка. Не вели бить его, князь. Не вели, прошу тебя.
— Да уж, поди, выдрали. Что так расстраиваешься из-за дурака?
— Потому что несправедливо это. Я же говорю тебе: лодейка была вертлявая.
— Ну ладно, ладно. Главное, что ты жива, слава Богу. А то чтобы я сказал князю Александру? А?
— Какому Александру?
— Ну жениху твоему. Тебя берёт в жёны Александр Дмитриевич Переяславский, сын великого князя.
— Я же его не знаю.
— Узнаешь. Он скоро приедет в гости.
После ухода Святослава Ярославича княжна позвала свою девку сенную Тоську.
— Сбегай найди Мишу. Позови ко мне.
Та ушла и как сквозь землю провалилась, наконец-то явилась.
— Ты где была? — спросила сердито Ефросинья.
— Так они там с кормильцем займаются какими-то грамотами. Я ждала, пока кончат.
— Ну, сказала?
— Сказала.
— Что он ответил?
— Сказал, что обязательно забежит к вечеру ближе.
— Почему не сейчас?
— Так я ж говорю, грамотами займаются.
— Какими грамотами?
— А я знаю? Вроде бы на которых княжества русские нарисованы[88].
— А Сысоя видела?
— Да.
— Где?
— Ну там же, где и княжич. Я ж говорю, они грамотами займаются.
Михаил действительно пришёл уже вечером, когда Тоська побежала за свечами.
— Ты меня звала, сестрица?
— Да, Миша.
Княжич присел на край постели сестры.
— Ну как ты? — Он вглядывался в полумраке в бледное лицо Ефросиньи.
— Ты знаешь, что князь велел высечь Сысоя?
— Знаю.
— Как? И ты так спокойно говоришь, ведь он же молочный брат твой.
— Поэтому я и не позволил его сечь.
— Правда, Мишенька? — обрадовалась княжна.
— Правда, Фрося.
— А что Святослав?
— А что Святослав? Ему доложили, что исполнили. Только ты, сестрёнка, гляди не проговорись.
— Что ты, Миша, да разве я...
Она схватила его за руку, притянула к себе и чмокнула в лоб.
— Молодец, брат. Я люблю тебя.
— Что уж за нежности, — смутился княжич. — Я Сысоя никому в обиду не дам, хоть самому великому князю.
— Спасибо, Мишенька, спасибо. Ты у меня настоящий... настоящий мужчина.
10. ПРИМИРЕНИЕ
Заехав в свои города Нижний Новгород и Городец и оставив там дружину, Андрей Александрович во главе невеликого отряда милостников и бояр поехал к брату в Переяславль мириться.
Во Владимире, поклонившись гробу отца своего Александра Невского[89] и получив благословение епископа Фёдора, отправился дальше.
Седенький, сгорбленный, усохший Фёдор, в чём только душа держится, узнав, для чего едет Андрей к брату, искренне возрадовался.
— Благое дело вздумал, сын мой, — говорил епископ князю. — Что вам делить? Вы единого родителя дети, одной грудью вскормленные, и дума у вас едина быть должна: како лепш сослужить отчине нашей многострадальной, как служил ей ваш светлой памяти отец благоверный, великий князь Александр Ярославич, много поту и труда положивший на алтарь служения родине. Будьте же достойны его высокочтимой памяти, сын мой. Благословляю тебя и князя Дмитрия на дело, Богу угодное. Пусть Всевышний не оставит вас в ваших трудах и высоких устремлениях.
И хоть благословил епископ владимиро-суздальский братьев к «высоким устремлениям», князь Андрей бережения ради отправил вперёд боярина Акинфа:
— Езжай, Акинф, понюхай, чем дышит князь Дмитрий. Коли силки расставил и ждёт, как мы в них попадём, то пошёл он подальше со своим примирением. А коли наклоняется к миру, то и мы со всей душой.
— А где мы встретимся, если что?
— Я буду ждать тебя в починке, что в пяти поприщах[90] от Переяславля.
Однако опасения Андрея Александровича были напрасными, старший брат ждал его и желал лишь мира и тишины. По крайней мере, так передал от его имени Акинф, встретивший своего князя ещё в подъезде к починку.
— Ну, как он? — спросил Андрей.
— По-моему, очень рад.
— Ещё бы не радоваться, от Ногая ярлык на великое княжение привёз.
Конечно, в душе Андрей досадовал, что заставили его идти на мировую с братом, но внешне старался вида не показывать. Из ближних разве что Семён Толниевич догадывался об истинном настроении своего князя, но утешить ничем не мог, поскольку сам настаивал на примирении братьев.
Когда Андрей поравнялся с ближним собором Святого Спаса, то, прежде чем въехать в княжеский двор, остановил коня, перекрестился на купол собора, напомнивший ему детство. Именно в нём постригали его когда-то. И не только его, и Дмитрия тоже, и ихнего отца, Александра Невского, давным-давно посвящали в воины именно в соборе Святого Спаса. Отец им сам не раз рассказывал об этом.