— Обижаете! Вы что, забыли? Чарли Филд расхаживал в бархатных костюмчиках «лорд Фаунтлерой» и носил длинные золотые локоны. Слава Богу, хоть этим мое прошлое не запятнано!
— А вспомню я вас, если вы назовете мне свою фамилию?
— Не знаю. Я вашу, например, забыл. Имя, разумеется, помню. Джилл. Мне оно всегда казалось самым прекрасным на свете. — Он задумчиво взглянул на нее. — Любопытно, как мало вы изменились. Вот и Фредди совсем как тогда, только стал покрупнее. И, конечно, в детстве он не носил монокля. Хотя теперь приходится. А я вот изменился так, что вы и вспомнить меня никак не можете. Что доказывает, какую сложную жизнь я вел! Прямо Рипом ван Винклем[7] себя чувствую. Старым и морщинистым. Может, это из-за того, что я смотрю такую пьесу.
— Кошмарная, правда?
— Слабо сказано. Беспристрастно судя, я нахожу ее абсолютно невыносимой. Фредди очень верно охарактеризовал ее. Он — великий критик.
— Да, правда. Это самая плохая пьеса, какую мне приходилось видеть.
— Не знаю, какие еще пьесы вы видели, но чувствую, что вы правы.
— Ну ладно. Может, второй акт получше будет! — оптимистически сказала Джилл.
— И не надейтесь! Он еще хуже. Похоже на похвальбу, но это правда. Так и хочется встать и принести публичные извинения.
— О!
Джилл пунцово заалела. Чудовищное подозрение заползло к ней в душу.
— Одна беда, — продолжал ее сосед, — публика меня линчует. Непременно. Вы не поверите, но, может быть, жизнь все-таки еще уготовила для меня счастье, которого стоит дожидаться. Да и вообще, не хочется что-то, чтобы меня на куски раздирали. Неприятный конец, неряшливый какой-то! Прямо вижу, как они разрывают меня на части в приступе справедливой ярости. «Любит» — и отрывают мне ногу. «Не любит!» — прочь летит рука. Нет-нет, думаю, мне все-таки лучше затаиться. Да и потом, мне-то какая забота? Пусть их страдают. Сами виноваты. Пришли по доброй воле.
Джилл порывалась перебить эти пылкие разглагольствования. Она сгорала от любопытства.
—
1
В наши дни, когда власти, следящие за благополучием общества, взяли на себя хлопоты повторять неоднократно в напечатанных уведомлениях, что весь театр можно освободить в три минуты, и в экстремальной ситуации от публики требуется одно — идти, а не бежать к ближайшему выходу, пожар в театре утратил былой ужас. И все-таки, было бы подтасовкой истинных фактов, возьмись мы утверждать, будто публика, собравшаяся на премьеру новой пьесы, пребывала в таком уж спокойствии. Опустился асбестовый занавес, что должно бы подействовать успокаивающе, но вид у асбестовых занавесов всегда какой-то ненадежный. Взгляду непрофессионала так и кажется, что именно он-то и вспыхнет. Более того, человек у пульта не сообразил включить в зале свет, и темнота увеличивала суматоху.
Одна часть публики отнеслась к происшествию разумнее другой. На галерке поднялась большая суматоха. Топот ног почти заглушал крики. Минуту назад представлялось невероятным, что хоть что-то заставит зрителей галерки оживиться, но инстинкт самосохранения оживил их дальше некуда.
Кресла контроль над собой растеряли не до конца. Тревога висела в воздухе, но еще минутку эти зрители балансировали на самом краешке между паникой и достоинством. Паника подталкивала их шевелиться побыстрее, действовать поэнергичнее; достоинство же советовало терпеливо ждать. Им, как и обитателям галерки, страстно хотелось поскорее оказаться на улице, но было бы дурным тоном бежать опрометью и толкаться. Мужчины помогали женщинам надеть манто, заверяя их, что «все в порядке, пугаться нечего». Но как раз перед тем, как асбестовый занавес опустился до конца, выполз новый клуб дыма, и словам их недоставало убежденности. Движение к выходу еще не обернулось паническим бегством, но те, у кого места были ближе к сцене, начали подумывать, что индивидуумы, сидевшие ближе к выходу, как-то медленно двигаются.
И вдруг, точно бы по общему наитию, самообладание партера стало рассыпаться. Глядящий сверху наблюдатель уловил бы, как по толпе пробежало нечто вроде дрожи, оттого, что каждый в толпе начал двигаться быстрее.
Чья-то рука ухватила Джилл под локоть. Рука надежная, рука человека, не потерявшего головы. Приятный голос подкрепил это чувство:
— Втискиваться в толпу — бесполезно. Да и больно. Опасности нет никакой, пьесу уже не играют.
Джилл, конечно же, нервничала, но дух у нее был боевой. Она терпеть не могла показывать, что нервничает. Паника стучалась в дверь ее души, но достоинство отказывалось выселяться оттуда.
— Все-таки, — с натянутой улыбкой возразила она, — неплохо бы выбраться.
— Как раз хотел предложить. Мы можем уйти вполне спокойно, своим собственным маршрутом. Пошли.
Джилл оглянулась через плечо. Дэрек и леди Андерхилл затерялись в толпе беглецов. Она их нигде не видела. На минутку ее уколола легкая обида — как же это Дэрек бросил ее? Она ощупью двинулась за своим спутником, и вскоре они через нижнюю ложу вышли к железной двери на сцену.
Когда дверь открылась, вырвался дым, и запах гари стал грозным. Джилл невольно отпрянула.
— Все в порядке, — успокоил ее спутник. — Пахнет всегда хуже, чем надо. И в любом случае отсюда выйти на улицу быстрее всего.
Они прошли на сцену и очутились среда такой шумихи и суматохи, в сравнении с которыми зал казался весьма мирным местом. Дым клубился всюду. Мимо с воплями пробежал рабочий сцены, тащивший, кренясь, ведерко. Откуда-то, с другой, невидимой стороны донесся стук топора. Спутник Джилл быстро подбежал к пульту, нашарил рубильник и дернул его. В узкой щели между углом просцениума и краем асбестового занавеса вспыхнул свет и одновременно — внезапно — упал шум в зале. Партер, выхваченный из путающей темноты, увидевший лица друг друга, обнаружил, что ведет себя некрасиво, и сдержал свой напор, немножко устыдясь. Облегчение было всего лишь минутным, но и этого хватило, чтобы усмирить панику.
— Идите прямо через сцену, — услышала Джилл голос спутника, — в коридор. Потом повернете направо и окажетесь у служебного выхода. А я, поскольку никто не собирается этого делать, выйду и скажу несколько слов зрителям. А то еще перекусают друг дружку.
И он протиснулся сквозь узкую щель.
— Леди и джентльмены!
Джилл не двинулась с места, опершись одной рукой на пульт, не делая ни малейшей попытки последовать указаниям. Рядом с таким человеком, в таком приключении, она чувствовала дух товарищества. Если остался он, значит, нужно остаться и ей. Уйти сейчас в безопасность через служебную дверь — чудовищное дезертирство. Она прислушалась и ясно услышала его голос, несмотря на шум.
Дым стал еще гуще, он ел глаза, теперь фигуры театральных пожарных, мечущихся туда-сюда, казались ей брокенскими призраками.[9] Джилл приложила ко рту уголок шарфа, и дышать стало легче.
— Леди и джентльмены! Заверяю вас, опасности нет. Вы меня не знаете, а значит, и причин верить мне — нет, но, к счастью, я могу дать вам веское доказательство. Ведь существуй опасность на самом деле, я не стоял бы здесь. Произошло вот что: пыл, с каким вы принимали спектакль, воспламенил декорацию…
Раскрасневшийся рабочий сцены, тащивший в почерневших руках топор, заорал ей на ухо:
— Чеши скорей отсюда! — И с грохотом швырнул топор. — Что, не вишь, театр горит?!
— Я… я жду… — Джилл указала туда, где ее союзник все еще обращался к публике, которая никак не желала задерживаться и слушать его. Рабочий заглянул за край занавеса:
— Коли он ваш друг, мисс, уж, пожалуйста, уговорите его закругляться да драпать скорее. Мы все сматываемся. Тут уж ничем не поможешь. Слишком много повсюду хлама. Еще пара минут, и крыша рухнет!
— Эй! — Новый друг Джилл протиснулся обратно на сцену. — Вы еще тут? — Он одобрительно покивал сквозь дым. — Да вы стойкий маленький солдатик! Ну, так что, Огастес, у тебя на уме?
От этого простого вопроса рабочий сцены вроде как растерялся.
— Чо на уме? Ладно, скажу. Правда, он у меня сполз набекрень.
— Не говори. Давай, я сам догадаюсь. О, есть! В театре — пожар!
Рабочий сцены с отвращением откашлялся. Легкомыслие в такой момент задевало его.
— Мы сматываемся! — бросил он.
— Великие умы и мыслят в лад. Мы — тоже.
— Да уж, оно лучше! Пошевеливайтесь.
— Сейчас, сейчас. И обо всем-то ты думаешь!
Джилл поспешила через сцену. Сердце у нее бешено колотилось. Было уже не только дымно, но и жарко. По сцене промелькивали красные язычки пламени. Рухнуло что-то большое и тяжелое, невидимое в дыму. В воздухе резко пахло горящей краской.
— Где сэр Честер? — окликнул ее спутник рабочего сцены, бегущего рядом.
— Смылся, — коротко бросил тот и залаял, глотнув дыма.
— Странно! — бросил новый знакомец на ухо Джилл, таща ее за собой. — Вот сюда! Не отставайте! Странно, как драма предвосхищает жизнь! В конце второго акта есть сцена, где сэру Честеру приходится таинственно и мрачно исчезать в ночи. Вот он и в самом деле исчез.
Спотыкаясь, они перешагнули порог и очутились в узком коридоре, где хотя и пахло дымом, но все-таки воздух был сравнительно чист. Джилл вдохнула поглубже. Ее провожатый, повернувшись к рабочему, стал шарить у себя в кармане.
— Вот! — Монетка перешла из рук в руки. — Ступай, купи себе выпить. Сейчас не помешает.
— Спасибо, сэр.
— Не за что. Ты спас нам жизнь! Что, если б ты не подскочил и не сообщил про пожар? Пожалуй, мы ничего и не заметили бы! — Он повернулся к Джилл. — Вот служебный выход. Ну, как? Таинственно и мрачно исчезнем в ночи?
Сторож у служебной двери, полный недоумения, топтался у входа в свой закуток. Соображал он туго, а жизнь его всегда текла заведенным порядком, и от нынешних событий он совсем растерялся — как же теперь действовать?
— Что там такое с этим пожаром? — спросил он. Друг Джилл приостановился.
— Пожар? — Оглянулся он на Джилл. —
2
Снаружи воздух был холодный, бодрящий. Джилл плотнее запахнула теплую шубку. Из-за угла доносились шум и крики. Прикатили пожарные машины. Незнакомец закурил сигарету.
— Желаете остаться и полюбоваться на Большой пожар?[11] — осведомился он.
Джилл передернуло. Оказывается, она больше испугалась, чем думала.
— Нет, спасибо. На пожар я уже насмотрелась.
— Я тоже. Да, волнительный вечерок. Начался, не спорю, вяловато. Но позже здорово разогрелся! Что мне сейчас требуется, это неспешная тонизирующая прогулка по набережной. Знаете, сэру Честеру не понравилось название моей пьесы. Он решил, что оно звучит чересчур мелодраматично. Ну, теперь он никак не сможет сказать, что оно не подошло.