Обогнув улицу, полную народа и пожарных машин, они направились к реке. Когда они пересекли Стрэнд, спутник Джилл оглянулся. В небе краснел отблеск пламени.
— Ну и полыхает! Можно сказать — всесожжение! Так его
1
Джилл почти не слышала его вопроса. Она была во власти того минутного чувства нереальности, какое овладевает нами, когда отступают годы и нас внезапно отбрасывает назад, в детство.
Логическая сторона ее ума вполне понимала: нет ничего особо примечательного в том, что Уолли Мэйсон, который все эти годы оставался для нее мальчишкой в итонском костюмчике, предстал теперь взрослым мужчиной. Но преображение это все равно казалось ей трюком фокусника. Изумляла ее не только перемена внешности, но и поразительная перемена личности. Уолли был bete noire[12] ее детства. Эпизод с садовым шлангом она всегда припоминала с приятным чувством — сколько бы она ни отклонялась в дни отрочества от прямой и узкой тропки, но именно в той ситуации совершила единственно правильный поступок. А вот теперь она прониклась к Мэйсону мгновенной симпатией. Как ни легко она заводила друзей, незнакомцы ее все-таки редко притягивали. Исчезла былая враждебность, ее место заняло успокаивающее и приятное чувство товарищества. Джилл почему-то почувствовала себя совсем взрослой, точно выпало какое-то звено, соединявшее ее с детством.
Она оглядела набережную. Поблизости слева нависал мост Ватерлоо, темный, массивный на фоне стального неба. Трамвай, полный стремящихся домой пассажиров, простучал мимо по рельсам, сверкавшим особым морозным блеском, возвещавшим, обычно, снег. На другом берегу реки все тонуло в таинственной тьме, лишь изредка проблескивал случайный фонарь, да смутно светилась верфь. Пейзаж нагонял тоску, и в мыслях у нее промелькнуло, что для обездоленных, чьим ночлегом служит скамейка на набережной, вид этот еще тоскливее. Джилл слегка вздрогнула. Почему-то неожиданное отторжение от прежних дней принесло с собой покинутость, будто она осталась одна в переменившемся мире.
— Холодно? — спросил Уолли.
— Чуточку.
— Давайте прогуляемся.
Они двинулись к западу. Рядом указующим перстом взметнулась «Игла Клеопатры».[13] Внизу, на тихой реке, притулились на якоре гробоподобные лодки. В просвете между деревьями мелькнули на минутку часы Парламента, словно подвешенные к небу, и исчезли вновь, когда деревья сомкнулись снова. Взвыла далекая баржа у Баттерси,[14] и снова воцарилась тишина. Что-то скорбно завыло. Джилл опять вздрогнула, досадуя, что никак не может стряхнуть непрошеную печаль, та противилась всем усилиям. Почему-то вдруг возникло чувство, будто какая-то глава в книге ее жизни завершилась. Почему, сказать она не могла, но чувство держалось.
— Поправьте меня, если я ошибаюсь, — сказал Уолли, нарушая молчание, длившееся уже несколько минут, — но мне кажется, вы замерзаете на ходу. У меня, с тех пор как я приехал в Лондон, появилась привычка гулять по набережной в минуты душевной скорби, но, может, все-таки середина зимы — не время для здешних прогулок. «Савой»[15] совсем рядом, если мы не будем и дальше уходить от него. Думаю, недурно бы отпраздновать нашу встречу после долгой разлуки. Как вы считаете?
Вся унылость Джилл исчезла, как по волшебству. Живой темперамент взял вверх.
— Огни! — воскликнула она. — Музыка!
— И еда. Эфирному созданию, вроде вас, это может показаться вульгарным, но я не обедал.
— Бедный вы, бедный! Почему же?
— Да так. Нервничал.
— А, ну конечно! — Интерлюдия с пожаром заставила ее позабыть о его личной связи с вечерними событиями. Ей вспомнилось кое-что, сказанное им в театре. — Уолли… — и, слегка смутившись, она замолчала. — Наверное, мне следует называть вас мистер Мэйсон, но я всегда думала о вас…
— Уолли, пожалуйста, Джилл. Мы вроде не совсем посторонние. Не прихватил с собой книжку этикета, но одиннадцать галлонов холодной воды, вылитых за шиворот, — знакомство, ближе некуда. Так что же вы хотели сказать?
— Вы что-то говорили Фредди про вложенные деньги. Это правда?
— Вложил ли я деньги в эту кошмарную пьесу? Да. Все, до последнего цента. Это была единственная возможность увидеть ее на сцене.
— А почему?.. Ой, забыла, что хотела сказать!
— Почему мне захотелось ее увидеть? Что ж, это, конечно, странно, но, честное слово, до сегодняшнего вечера я был твердо уверен, что эта чертова писанина — шедевр. Последние несколько лет я писал мюзиклы, а после такого длинного срока душа восстает и вопит: «Хватит, хватит, мой мальчик! Ты способен на кое-что получше!» Так, во всяком случае, вопила моя, а я взял да и поверил. Последующие события доказали, что моя душа меня попросту надула.
— Значит, вы потеряли огромные деньги?
— Все, что у меня было, простите невольный мелодраматизм. И можете себе представить, ни один старый честный слуга, нянчивший меня на коленях, не явился и не предложил мне своих сбережений. К несчастью, в Америке таких слуг просто нет. В Америке о моих простых нуждах заботилась одна шведская особа, но инстинкт мне подсказывает — если я вдруг явлюсь к ней и попрошу раскошелиться в пользу молодого хозяина, она кликнет копа. Однако я все-таки обогатился опытом, а опыт, как говорят, дороже денег. Во всяком случае, у меня достаточно денег, чтобы заплатить по счету, так что пойдемте-ка, поужинаем.
В обеденном зале отеля «Савой» все было, как они и предвкушали, — еда, огни и музыка. Театры еще не выбросили свою публику, так что большой зал был заполнен лишь наполовину. Уолли отыскал столик в углу и стал заказывать ужин, со всей сосредоточенностью оголодавшего.
— Простите, что так увлекся меню, — сказал он, когда официант отошел, — но вы представляете, что означает для человека в моем положении выбрать между poulet en casserole[16] и почками a la maitre d'hotel.[17] Просто странник на перепутье!
Джилл лучисто улыбнулась ему через стол. Ей едва верилось, что надежный друг, с кем она пережила беды вечера и теперь готова пировать, — та самая зловещая фигура, которая омрачала ей детство. По виду Уолли сейчас определенно не способен дергать маленьких девочек за косы.
— Вы всегда были жадиной, — заметила она. — Как раз перед тем, как я окатила вас из шланга, помнится, вы подло присвоили кусок моего именинного торта.
— Вы помните и это? — Его глаза просияли, и он улыбнулся ей. Улыбка у него оказалась обаятельная. Рот был довольно большой, и чудилось, будто губы растягиваются от уха до уха. Джилл он больше прежнего напомнил большого славного пса. — Я и сейчас его чувствую: торт свалялся у меня в кармане, неразрывно слипшись с рогаткой, парой шариков, коробкой спичек и какой-то бечевкой. В те дни я был ходячей лавкой. Это напоминает мне, что мы уже некоторое время только и обмениваемся детскими воспоминаниями.
— Я все пытаюсь осознать, что вы — и взаправду Уолли Мэйсон. Вы так переменились.
— Надеюсь, к лучшему?
— Да, гораздо! Мальчишкой вы были ужасно противным. Вечно пугали меня. Неожиданно выскакивали то из-за дерева, то еще откуда-то. Помню, как вы гнались за мной много миль, вопя во все горло!
— А все мое смущение. Я только что говорил, что обожал вас. Вопил, потому что стеснялся. Я выкидывал все эти штуки, чтобы замаскировать свое обожание.
— Вам это здорово удавалось. Я и не подозревала ни о чем таком.
Уолли вздохнул.
— И так все в этой жизни! Я никогда не говорил о своей любви, а она, словно червь в бутоне…[18]
— Кстати, о червях! Однажды вы сунули мне червяка за шиворот.
— Нет! Не может быть! — потрясенно воскликнул Уолли. — Только не это. Да, я бывал шумноват, но всегда оставался джентльменом.
— Сунули, сунули! В кустарнике. Была гроза, и…
— А-а, теперь припоминаю. Чистое недоразумение. Я с червяком уже наигрался и решил, что вы обрадуетесь, если я его вам подарю.
— Чего вы только не делали! Однажды подняли меня над прудом и пригрозили сбросить в воду. Зимой! Как раз перед Рождеством! Это была особенно злая выходка, я ведь даже не могла лягнуть вас в ногу, из страха, что вы меня уроните. К счастью, подоспел дядя Крис.
— Ничего себе, к счастью! Может, с вашей точки зрения, но я смотрю на это под другим углом. У вашего дяди была с собой бамбуковая трость. Мои друзья порой недоумевают, когда я жалуюсь, что в морозную погоду у меня ноют старые раны… Кстати, как ваш дядя?
— О, отлично! Такой же лентяй, как и прежде. Сейчас он уехал в Брайтон.
— Мне он ленивым не показался, — задумчиво проговорил Уолли. — Наоборот. Скорее, бойким! Может, я встретился с ним в маниакальный период.
Подоспел официант с нагруженным подносом.
— Вот и еда! Извините, если на минутку-другую отвлекусь. Мне предстоит мужская работа.
— А после обеда, наверное, припрячете котлету в карман?
— Это я обдумаю. Скорее, немножко супа. Мои запросы очень, очень скромны.
Джилл смотрела на него со все большим удовольствием. Было в этом человеке какое-то мальчишеское обаяние. С ним она чувствовала себя легко и спокойно. Он действовал на нее приблизительно так же, как Фредди. Определенно, он добавлял в ее жизнь счастья. Особенно ее привлекало то, что он умеет красиво проигрывать. Она и сама умела проигрывать и восхищалась этим качеством в других. Как здорово, что он выкинул из беседы и, очевидно, из мыслей свое поражение! Интересно, сколько денег он все-таки потерял? Наверняка, существенную сумму. И, однако, его это как будто не трогает. Джилл сочла, что ведет он себя храбро, и ее сердце потеплело. Именно так и должен мужчина сносить камни и стрелы злой судьбы.
Удовлетворенно вздохнув, Уолли откинулся на стуле.
— Неприятное зрелище, — смущенно произнес он, — но неизбежное. Думаю, вы предпочитаете, чтобы я сидел сытый и довольный, чем валялся на полу, умирая от голода. Замечательнейшая штука еда! Теперь я готов умно рассуждать на любую тему, какую вам вздумается предложить. Я наелся розовых лепестков и перестал быть, скажем так, золотым ослом.[19] О чем же будем беседовать?
— Расскажите мне о себе.
— Да, нет темы достойнее. О каком же аспекте моей натуры вам желательно услышать? О моих мыслях и вкусах? О развлечениях, о карьере? Или о чем-то еще? О себе я могу разглагольствовать часами. Мои друзья в Нью-Йорке частенько на это сетуют.
— В Нью-Йорке? А, значит, вы живете в Америке?
— Да. Приехал сюда только для того, чтобы поставить на сцене этот шедевр.
— Почему же вы не поставили пьесу в Нью-Йорке?
— Там меня слишком многие знают. Видите ли, это ведь новый для меня курс. Критики в тех краях ждут от меня чего-то в духе «Ой-е-ей» или «Девушка из Йонкерса». Они пришли бы в смятение, увидев, что я разразился возвышенной драмой. Люди они грубоватые, мысли их грязны, и меня бы попросту высмеяли. Я и решил, что гораздо умнее приехать сюда, к незнакомым людям, не подозревающим, что это я сижу на соседнем месте рядом с девушкой, которую знаю всю жизнь.
— Когда же вы уехали в Америку? И почему?
— Случилось это года через четыре… пять — ну, в общем, через несколько лет после эпизода со шлангом. Возможно, вы и не заметили, что я уже не кручусь поблизости. Мы тихонько покинули те места и перебрались в Америку. — Тон его на секунду утратил легкость. — Понимаете, у меня умер отец, и все как-то развалилось. Больших денег он не оставил. Очевидно, в те времена, когда я вас знал, жили мы не по средствам. Во всяком случае, я боролся с нуждой, пока ваш отец не раздобыл для меня работу в одной нью-йоркской конторе.
— Мой отец?
— Да. Очень было благородно с его стороны побеспокоиться обо мне. Вряд ли он даже меня бы узнал, а если и вспомнил, не думаю, что воспоминания были приятными. Но хлопотал за меня, как за кровного родственника не хлопочут.
— Это очень похоже на отца, — ласково заметила Джилл.
— Настоящий аристократ.
— Вы теперь больше там не работаете?
— Нет. У меня обнаружился дар к стихотворчеству, и я написал несколько песенок для водевиля. Потом как-то раз, случайно, встретил в музыкальном издательстве такого Бивэна.[20] Он только что начал сочинять музыку, мы объединились и выдали несколько водевильных номеров. Потом один менеджер обратился к нам, чтобы мы подправили шоу, умирающее на гастролях, и нам повезло — оно имело большой успех. Ну, а после этого пошло-поехало. Джордж Бивэн недавно женился. Везет людям!
— А вы женаты?
— Нет.
— Хранили мне верность? — с улыбкой бросила Джилл.
— Именно.
— Ничего, это не продлится долго, — покачала она головой. — Скоро вы встретите какую-нибудь прелестную американку, сунете ей червяка за шиворот или подергаете за волосы. Или… как вы там еще выражаете свое обожание? И… Куда это вы смотрите? За моей спиной творится что-то интересное?
— Да нет, ничего особенного. — Уолли смотрел мимо нее в зал. — Просто одна величественная старая леди не сводит с вас глаз последние пять минут, отрываясь только, чтобы кусок проглотить. Видимо, вы ее загипнотизировали.
— Старая леди?
— Да. Ого! Вот это взгляд! Точь-в-точь «Птица с пронзительным взглядом».[21] Сосчитайте до десяти и оглянитесь как бы невзначай. Вон на тот столик. Прямо позади вас.
— Господи! — вскрикнула Джилл.
— Что такое? Вы ее знаете? Вам бы не хотелось с ней встречаться?
— Это леди Андерхилл! А с ней — Дэрек.
Уолли как раз поднимал бокал и неожиданно поставил его.
— Дэрек?
— Дэрек Андерхилл. Мой жених. Наступила короткая пауза.
— О-о! — задумчиво проговорил Уолли. — Жених… Да, понятно.
И снова подняв бокал, быстро осушил его.
2
Джилл посмотрела на своего спутника. Недавние события напрочь вытеснили многое. Ее так живо интересовало то, чем она занималась в данный момент, что у нее нередко бывали временные провалы памяти. И только сейчас в голове мелькнуло — как всегда, слишком поздно, — что отель «Савой», пожалуй, последнее место в Лондоне, куда следовало идти с Уолли, ведь там остановилась леди Андерхилл. Джилл нахмурилась. Жизнь внезапно утратила беззаботность, стала сложной, отягченной загадками и недоразумениями.