Съели кашу, выпили чай. Утурбай уже знал, что все солдаты тоскуют по дому, у некоторых есть жены, дети, невесты, и решил: настало время делать большой прыжок.
— Домой надо, домой, — сказал он весело.
— Не пускают, — отозвались ему.
— А ты сам, сам! — Утурбай достал из-за пазухи царский приказ о мобилизации казахов, недавно расклеенный по столбам и стенам. — Вот царь пишет: «Иди ко мне воевать», а я говорю: «Воюй сам! Я с немцем не ругался, я дома жить буду».
— Ты, значит, дезертир? — спросил один из солдат.
— Дезертир, дезертир. — И тебе надо делать дезертир. Вот так. — Утурбай разорвал царский приказ и кинул лепестки в ветер.
— А это куда? — Солдат показал свою винтовку.
— С собой. На охоту будешь таскать.
— А это? — Солдат кивнул на подводы с оружием.
— Это нам.
— Вам? Кому? — Все солдаты озадаченно уставились на Утурбая.
— Нам. — Утурбай сделал кругообразное движение руками. — Нас много. Весь Казахстан — мы. Отдайте нам оружие, и мы отпустим вас живыми.
— А этого не хочешь? — Один из солдат нацелил в Утурбая винтовку.
Но другой отвел ее и сказал:
— Подожди. Два раза не умирают, и если уж умереть, то не дуром.
Начался трудный торг. Утурбай твердо стоял на одном: кто добровольно сдаст оружие, будет цел, а кто окажет сопротивление, будет убит. У солдат же не было согласия: и сопротивляться и сдаваться страшно, где жизнь, а где смерть — неизвестно.
Чтобы поторопить солдат, Утурбай громко крикнул:
— Э-ге-гей! Каждый наш человек иди ко мне!
Тотчас все кусты вокруг сильно зашатались. С криками: «Хочешь жить, сдавай оружие! Хочешь жить, руки вверх!» — повстанцы заняли поляну. И солдаты без боя сдали оружие.
Повстанцы решили не задерживать солдат, а немедля отпустить: ведь безоружные они не опасны, а пока добираются до города, до нового оружия, повстанцы будут далеко в горах.
Утурбай подошел к солдатам с протянутой рукой, прощаться:
— Всем вам желаю счастливый путь!
Но первый, второй, третий и так семеро солдат отказались прощаться.
— Мы с тобой. Без оружия в воинскую часть нельзя: там расстреляют. Взял оружие, бери и нас!
— Хорошо. Молодец! — хвалил солдат Утурбай. — Иди, беру. Всем будет работа.
Мухтар удивлялся на сына: какой он сегодня веселый и говорливый.
Восьмой солдат сначала решил идти какой-то своей дорогой, но, когда отряд повстанцев скрылся, ему стало жутко брести одному безоружному среди чужих гор и одному же отвечать за все оружие и за всех восемь человек — дезертиров. Он пустился бегом за повстанцами и потом долго радовался, что догнал, что если и погибнуть придется, то не одному, а вместе со всеми.
По дорогам и тропам, прямо бездорожной степью и горами ко всем аулам и кочевьям мчались вестники Длинного Уха. Дикими, охрипшими голосами они кричали, что началась великая война с царем.
Восстание, несомое на быстроногих скакунах, через несколько дней охватило громадное пространство. Движение казахов в горы, на убег, остановилось, началось обратное, в степи. Впереди — отряды конных повстанцев, за ними — табуны запасных лошадей, стада баранов на убой, верблюды, нагруженные разобранными юртами и всяким житейским скарбом.
Мухтар командовал сотней повстанцев, сын Утурбай командовал другой сотней. А всего собралось до восемнадцати тысяч всадников. Они окружили город Токмак. Но горожане вооружились от мала до стара и отбили первые атаки.
Семья Мухтара раскинула юрту километрах в трех от города и пустила скот на несжатое пшеничное поле.
— Зачем губишь хлеб, когда есть трава?! — упрекнул отца Утурбай.
— Это — не наш хлеб.
— Хлеб — всегда хлеб. Настоящие джигиты не воюют с хлебом. С хлебом воюет орда.
Старик замахнулся на сына плеткой.
— Собака, — прошипел он.
— Отец, я долго слушал твои слова, теперь послушай ты мои. У русских глубокий корень, они не уйдут. Ты видел, как дерутся русские мальчишки, женщины? Я видел и понял: не уйдут!..
Мухтар хватал ртом воздух, шипел, но не мог найти слов, которые бы, как плеть, ударили сына.
Утурбай продолжал:
— Ты напрасно привел сюда семью, ей лучше вернуться в горы.
— Зачем ты взял ружье? — спросил отец.
— А ты не знаешь: куда дует ветер, туда летит и песок. Пока что ты и похожие на тебя — ветер, а я — песок.
— Отдай ружье другому, он будет лучше драться! Я скажу старшинам, чтобы выгнали тебя.
Утурбай подозвал мать, сестру и сказал:
— Соберите юрту и уходите в горы!
— Нет! — крикнул отец. — Шейте мешки! Возьмем Токмак, куда будете складывать русское добро?
Повстанцы начали новое наступление на Токмак. Вначале им повезло, они отбили от города воду и даже ворвались в одну из улиц, но потом горожане сделали вылазку и отбили воду обратно. После этого Утурбай явился в штаб старейшин и сказал:
— Когда погонят нас, мы ускачем. А что будут делать наши семьи и скот? Скот и семьи надо отправить в горы.
Исатай — он как давний мятежник был в совете старейшин — вывел Утурбая из штаба и сказал:
— Иди в горы! Можешь куда угодно, наш народ не пожалеет тебя.
Утурбай пришел в юрту, взял Тансыка за руку и повел по лагерю. Горели костры, в больших котлах варилась баранина. Повстанцы группами сидели у костров, перевязывали свои раны, точили самодельные пики, чинили разорванную сбрую. Неподалеку от воинов паслись их заседланные кони.
— Запомни, Тансык: народ, который живет на одном месте и пашет землю — сильный народ, у него корень глубоко сидит. Победить, выгнать такой народ трудно. Хочешь быть сильным — паши землю, сей хлеб, сажай сады, глубже загоняй свой корень. Мы, кочевники, — Утурбай покивал на повстанцев, — плохие воины. У нас ничего нет в земле, никакого корня, у нас постоянно конь под седлом, чтобы убежать. Теперь иди в юрту!
— Я хочу с тобой. — Тансык вцепился в брата.
— Иди, иди!.. Скоро будет бой. — Утурбаю пришлось довести упрямого брата до юрты и сдать матери. Потом он ушел к своей сотне.
Сотня Утурбая была составлена из тех джигитов, которые захватили обоз с оружием и первые подняли восстание. Она считалась самой храброй, удачно провела уже несколько боев. Но в совете старейшин не было к ней полного доверия. Честь и славу портили Утурбаю и его сотне те восемь русских солдат, которые без сопротивления сдали оружие и за это получили жизнь. Присоединившись к повстанцам в Боамском ущелье, они продолжали следовать за ними и дальше. Утурбай несколько раз напоминал, что они свободны, могут идти, куда хотят, повстанцы не будут ни удерживать их, ни преследовать.
А солдаты раскидывали руками:
— Куда мы пойдем? Ну, скажи!
— Ваша воля, ваше дело, — говорил Утурбай, не зная, что посоветовать. — Я свое сказал: не держу, свободны. Дальше думайте сами.
— За это спасибо! Вот и не гони, дай нам одуматься!
Думали долго, крепко и в одиночку и скопом и в конце концов решили, что самое лучшее для них — оставаться при сотне Утурбая, как оно сложилось само собой, помогать у котлов, ухаживать за лошадьми, чинить повстанцам обувь, одежду, сбрую. Все восьмеро были не господа, не белоручки, а кто — пахарь, кто — кузнец, кто — портной, кто — сапожник, кто — мастер на все руки.
Решили держаться вместе, все за одного, один за всех, особой командой без определенного назначения. Солдата Романа Гусева, самого спокойного и рассудительного из команды, выбрали своим старшим. Выбрали не распоряжаться, нет — они все были одинаково вольны и равны, воинские погоны и кокарды сорвали и бросили еще в Боамском ущелье, — а для того, чтобы общаться через него с командиром сотни, с повстанцами.
Для Утурбая было самое лучшее, если бы они ушли от повстанцев. Тогда кончатся упреки, что он укрывает врагов казахского народа, держит их в военном лагере, где они могут предательски ударить в спину, вызнать и выдать военные тайны повстанцев. Он устал от этих попреков и боялся, что за ними могут последовать скверные, кровавые дела.
Утурбай позвал солдат в юрту, где был штаб его сотни, и снова заговорил, что они свободны, могут уйти.
— Спасибо, спасибо! — загуторили солдаты. — Только нам это ни к чему, не по пути нам это. Покуда мы здесь хотим.
— Зачем надо здесь? — спросил один из помощников Утурбая.
Тогда Роман вышагнул из своей команды вперед:
— Разрешите, я отрапортую за всех! Можно, ребята? — оглянулся он на свою команду.
— Можно, правильно, — гуднули ребята.
Гусев сдернул для уважения к собравшимся солдатскую фуражку.
— Я выложу все начистоту, потому как мы с вами — братья. — Он покивал и повстанцам и солдатам. — А скажете: неверно, не братья?
— Мы слушаем, — отозвался Утурбай.
— Вспомните, шел обоз, — продолжал Гусев.
Но Утурбай перебил его:
— Ты, Роман, садись! Все садитесь! Вот кумыс… — И когда все расселись, пустил по кругу полуведерный ковш с кумысом. — Теперь, Роман, говори!
— Ну, шел обоз. В другом разе была бы стрельба. Нам, обозной охране, наверняка пришлось бы погибать. Где выстоять восьмерым против двух сотен. И вам, — Гусев уперся глазами в повстанцев, — кой-кому сделали бы секим башка. — Он рубанул себя ладонью по шее. — Верно говорю?
— Иё. Правильно! — загудели повстанцы. — Валяй дальше!
— На счастье, оказался умный, догадливый человек. — Гусев показал пальцем на Утурбая. — Подошел к нам с добрым словом, и вот… Мы все живы, и вы все живы. Вы дали нам жизнь, мы дали вам жизнь. Вместе пьем кумыс. Братья. Правильно говорю?
Поднялся такой одобрительный гул, что юрта зашаталась, как от ветра. По кругу пошел новый ковш кумыса. Роман Гусев продолжал:
— Теперь брат Утурбай говорит нам: «Вы свободны, можете уходить». Но куда мы уйдем? Ну, скажем, пошли в степь. Там все будут показывать на нас пальцами: «Вон идут в солдатских шинелях подозрительные люди». Первый же отряд повстанцев остановит нас: «Кто такие, куда идете?» И либо расстреляют, как шпионов, либо вернут сюда, как сбежавших. Правильно говорю?
— Иё, — согласились повстанцы.
— Теперь, скажем, пошли мы в другую сторону и встретили царское начальство, царских солдат. И опять же: «Кто такие, куда идете, зачем?» Если мы скажем неправду, нас посадят на всю жизнь в тюрьму, если скажем правду, нас расстреляют за то, что мы отдали вам обоз с оружием. Жизнь поставила нас в особое положение, нельзя нам ни вперед, ни назад, ни тпру, ни ну. Пока наше назначение — ждать.
— Помогайте нам! Сам говоришь: мы — братья, — сказал один из повстанцев.
— Мы помогаем. Чем еще надо? — спросил Гусев.
— Берите винтовки и стреляйте в Токмак!
Но Утурбай и большинство повстанцев зашумели:
— Нельзя давать винтовки. Тогда совет старейшин расстреляет их, заодно с ними и нас.
— А я вот что скажу. — Роман Гусев встал. — Мы не возьмем винтовки и не будем стрелять, пока не узнаем, в кого летят наши пули. В Токмаке тысячи народу, наши враги и друзья живут рядом, а пуля дура, может убить брата, друга, дитю невинную, подлеца же оставить подличать дальше. И вы напрасно бьете всех подряд.
— Как их разделишь? — зашумели повстанцы.
— Вспомните еще обоз. Если бы Утурбай не пришел к нам — была бы война, кровь. Пойдите в Токмак с умным словом! Умное слово сильнее всякого оружия. А теперь, — Гусев поклонился, — спасибо за кумыс! Не будете гнать, никуда мы не пойдем. — Обернулся на свою команду. — Правильно, ребята?
— Правильно.
Солдаты ушли в свою юрту, а Утурбай — в совет старейшин. Там он сказал:
— Отпустите меня в Токмак. Я узнаю, кто наш враг, а кто друг, с кем надо драться, а с кем пить вместе кумыс.
Старейшины с длинными белыми бородами долго сидели молча, неподвижно, как снежные куклы, потом Исатай сказал:
— Зачем идти самому, ты зови к себе весь Токмак и угощай кумысом! Ты любишь распивать кумыс с русскими.
— А что еще велел тебе твой русский брат Роман? — спросил другой старейшина. Они уже знали от вестников Длинного Уха все, что недавно было в юрте Утурбая.
— Надо убить этих русских, — сказал отец Утурбая. — Они погубят нас.
— Отец, вспомни: они дали нам жизнь. Таких нельзя убивать.
Старейшины снова замолчали, как замороженные. О, они умели не видеть и не слышать, когда хотели отделаться от человека. Утурбай постоял, помялся и вышел.
Начались ежедневные бои. Повстанцы думали измучить осажденных и вынудить на сдачу. Они поделили всадников на несколько частей и беспрестанно посылали на город то одну, то другую часть. Утурбай со своей сотней кидался в самые жаркие места. Он рассудил, что лучше умереть в бою, чем попасть в плен и быть зарезанным мальчишкой или бабой.
Он еще раз попробовал вмешаться в большие дела и пришел на совет старейшин. Но старейшины все молча встали и ушли из юрты.
В тот же день Утурбая ранили в грудь. Его принесли в юрту отца, положили на кошму. Мать и сестра заплакали.
Утурбай приподнялся и сказал:
— Мать, побереги слезы! Чем ты будешь плакать над отцом? Мать, ты шьешь мешки… Напрасно! Лучше беги, пока не поздно! Сестра, позови Романа и всех моих русских братьев!
Солдаты пришли, встали на коленки вокруг Утурбая, лежавшего на полу. За юртой были слышны выстрелы, крики, топот лошадей, стоны и мольбы раненых, — весь жестокий и кровавый бой, в котором ранили Утурбая.
— Скоро будет большая беда, — сказал он. — Слышите? Это она скачет. Не ждите ее! Возьмите мою мать, сестру, Тансыка и бегите в горы!
На этот раз его послушались. Не дожидаясь, чем кончится бой, мать, сестра, Тансык, сам Утурбай, устроенный на спине верблюда, и все его русские братья двинулись к горам. За ними устремились и многие другие — старики, женщины, дети, — не принимавшие участия в боях и бесполезные для этого дела. Утурбай на другой день умер. Закопали его у дороги, где застигла смерть.
Токмак не удалось взять, повстанцы отступили от него к Боамскому ущелью. Но там их встретили воинские части и разгромили. Мухтар был убит и похоронен в братской могиле.
Разбитые повстанческие отряды и убегающие семьи, смешавшись в беспорядочную и, казалось, бесконечную толпу, уходили в горы, за ледники, куда во все времена скрывались из степей побежденные, рассеянные, гонимые, убегающие.
Тансык, теперь единственный мужчина в осиротелой семье, тоже уводил в горы свою семью и скот. Два верблюда везли мать, сестру, юрту и другое добро. Сам Тансык ехал на коне Утурбая, конем Мухтара завладел после его смерти старик Исатай. Одинокий, слабый, он всегда припадал к чьему-либо костру и котлу. Тут, в этом беспорядочном бегстве, самый теплый костер и самый сытный котел были, пожалуй, у русских братьев. Они уже запаслись брошенным оружием и приютили кое-какой бесхозяйственный скот. Стадо Тансыка перемешалось с чужим скотом и шло неизвестно где. Роман Гусев утешал всех:
— Найдем, разберемся. Скоро все будем дома.
И здесь, в великом бедствии, он был рассудителен, спокоен, деятелен, помогал всем без разбора, даже тем, кто считал его врагом.
— Были мы особой командой без определенного назначения. Но это время кончилось, теперь мы — особая команда с определенным назначением — выжить всем, — рассуждал Гусев, приподнимался на цыпочки, он был невеликого роста, и кивал на растянувшуюся громаду беженцев. — Выжить всем-всем, кого поставила жизнь на эту дорожку! Правильно говорю? Жизнюшка всех нас обвенчала одинаково, поставила в общий кружок — это понять надо.
Среди беженцев было много старых, малых, больных, раненых, голодных.
Русские братья постоянно кого-нибудь кормили, поили, поднимали, несли, грели, лечили.
Путь лежал через высокие перевалы. Был конец сентября. На перевалах дули холодные ветры, поднимались снежные ураганы.
Истомленный скот падал, замерзал, скатывался в ущелья. Верблюды изранили на камнях ноги и кричали от боли. Сотни верблюдов ревели по нескольку часов не переставая. От этого дикого, страшного рева слабонервные люди тоже начинали рыдать.
Тансык ехал впереди, мать и сестра за ним. Мать часто плакала и причитала. Чтобы не слышать ее, Тансык сильней натягивал малахай. Но плач все равно заползал в уши и доводил Тансыка до исступления, как таракан, который забрался в ухо и мечется там.