На этот раз в такую осаду попал Ахмет Каримов. На спрос, что приехало, он ответил:
— Шайтан-арба.
В первый миг ватага замерла от изумления, а потом встрепенулась, завертела головами, замахала руками, засмеялась, загалдела:
— Врешь, Ахмет! Шайтан-арба вон та. — И десятки голов закивали на паровоз, задвинувший в тупик платформу.
— А эта — сестра той, — крикнул Ахмет. — Младшая сестра.
— Врешь. Эта совсем не арба, у нее ни оглобель, ни дышла, ее нельзя запрягать.
— И не надо запрягать. Она бегает сама, и даже лучше той, старшей. Бегает без рельс, без всякой дороги. Видите, у нее колеса, — убеждал Каримов. Но ему плохо верили. Младшая шайтан-арба была маленькая, куцая и наряду со старшей казалась смешным уродом.
Тогда Ахмет решил защитить ее делом. Он велел рабочим принести доски, которые применяли при выгрузке и погрузке всего тяжелого. Принесли две доски, одним концом положили на платформу, другим на землю. Ахмет сел в машину, дал резкий, требовательный гудок; когда ватага невольно отхлынула, он спустил по доскам машину и покатил, виляя меж изыскательских юрт, палаток, костров.
Ватага шумно повалила за ним, быстро увеличиваясь по пути. Почти все, кто был тогда в Луговой, сорвались со своих мест.
Сделав небольшой круг, Ахмет остановился.
— Давай, давай! — подзуживали его всадники. Им страшно хотелось выманить машину из тесноты на степной простор и посмотреть, как побежит она там.
Но Ахмет сказал твердо:
— Потом. На первый раз довольно.
Главное: что машина не нуждается ни в тяге, ни в дороге, а бегает сама, было доказано. Гонять же, тратить горючее ради потехи Каримов не имел привычки.
Но то, что ему казалось потехой, для кочевников было очень важно. Машина бегает сама — это еще не все. Конь, верблюд, осел тоже бегают сами. А может ли она обогнать их? И надо ли кормить ее! И чем? И еще было много всяких загадок.
Ахмет Каримов ни на одну минуту не оставлял машину без надзора, — если не сидел в ней, то держал около своего балагана, даже спал в кузове. И не напрасно: любопытные тянулись к ней с таким же рвением, с каким охранял ее Каримов, — ощупывали бока, колеса, пытались заползать под нее, открывать мотор, опасно близко зажигали спички, все старались найти того шайтана, который катает машину. Во время езды Ахмета постоянно донимала ватага всадников, вызывающих его на соревнование. Они крутились возле машины, показывали Ахмету серебряные монетки в десять, пятнадцать, двадцать копеек, порой размахивали бумажными рублями, даже трешками, пятерками и кричали:
— Давай гоняй!
— Шевели свою ленивую арбу плеткой!
Ахмет не старался щеголять способностями машины, а ездил, как требовало дело и как позволяло вполне нетронутое вековечное бездорожье. Его машина была первой в этих местах. Иногда она обгоняла всадников, сколь ни хлестали они своих коней, иногда наездники обгоняли ее и потом награждали насмешливым улюлюканьем.
Наконец загадка, кто быстрей, стала нестерпимой для конников, и они решили устроить байгу — выпустить против машины самого быстрого коня, какой был в Казахстане.
Тансык внимательно приглядывался ко всему, искал себе место. Было много свободных. Требовались начальники партий, старшие инженеры, просто инженеры, техники, десятники, завхозы, рабочие для переноски нивелиров, теодолитов, реек, вешек, для забивки кольев, рытья глины на кирпич, для подвозки дров и воды в столовую…
Самой интересной ему показалась работа на телеграфе, — одной рукой, одним пальчиком разговаривать с Ташкентом, Москвой, с любым человеком из любого места, а другой рукой в это время можно пить чай, кумыс, раскуривать трубку. Особенно привлекало его могущество телеграфа: требует рабочих, машины, деньги, товары — и ни в чем нет ему отказа.
Еще понравилась работа зятя — водить шайтан-арбу. И еще была завидна должность начальника станции — носить красную фуражку, встречать и провожать поезда.
Все другое: копать землянки, строить бараки, складывать печки, развозить на ленивом верблюде воду в бочке, делать из сухой травы и навоза кизяк для топки — было неинтересно.
Выслушав брата, Шолпан развеселилась, засмеялась, ее золотистое лицо округлилось от смеха, стало как солнце.
— Ладно, пойдем, — сказала она, увела Тансыка на телеграф и разрешила поработать на своей машинке.
Он постучал будто совсем так же, как сестра, а на телеграфной ленте получилась бессмыслица.
— Этому надо учиться, — сказала Шолпан. — Сперва научиться грамоте, а потом уж этому.
Тансык не знал ни единой буквы, ни цифры. Пошли к Ахмету. Он покатал Тансыка на своей шайтан-арбе, позволил подержаться за руль, но не выпустил его из своих рук даже на секунду.
Обратиться к начальнику станции, чтобы он уступил свою должность Тансыку, не решились.
— Ну, скажи, что ты умеешь? — пристала Шолпан к брату. — Одно хотенье ничего не стоит, надо уметь.
Он перечислил свои уменья: седлать коня, ездить верхом, разводить костер.
— Мало, мало.
— Быть начальником станции, — прибавил Тансык. Он крепко верил, что эту должность — носить красную фуражку, встречать и провожать поезда — исполнял бы не хуже любого. Жаль, занята.
— Походи, погляди еще, найдешь, — приободрила сестра брата, а про себя решила: придется искать мне. Памятуя, что парень умеет всего только ездить верхом да разводить костры, она начала везде спрашивать такую разъездную работу и вскоре узнала от Длинного Уха, что самому большому инженеру требуется проводник.
— Ты знаешь Чокпарский перевал? — спросила она брата.
— Знаю весь Казахстан, — похвалился Тансык и принялся уверять, что по Чокпару может проехать с завязанными глазами в любое время суток, при любой погоде. В общем он говорил правду — сначала в детстве при перекочевках на джейляу и обратно, затем вестником Длинного Уха искрестил вдоль и поперек этот перевал и теперь присочинил совсем немного, только про завязанные глаза.
— Тогда поезжай туда, твоя работа там, — сказала сестра.
— Какая?
— Ходить проводником. Поезжай и спрашивай людей, которые ищут место для дороги. У них спрашивай инженера Елкина. — Шолпан записала эту фамилию на толстой крепкой бумаге и подала брату. — Но теряй. Без нее забудешь.
Исатая она оставляла у себя вместо своих родителей. Старик поселился в юрте, раскинутой возле балагана.
Верхом на коне и с верблюдом в поводу Тансык выехал в степь по направлению на Чокпар. Он подумал, что верблюд может пригодиться во время работы, если же не пригодится, то не будет и обузой: верблюд совсем не нуждается в заботах хозяина — и кормится и поится сам.
Тансык старался ехать прямо на Чокпар, но его постоянно сбивали с прямой то изыскательские партии, уже работавшие на равнине, то миражи. У него не хватало духу проехать поблизости и не рассказать изыскателям, что он послан в проводники к Елкину, не показать им бумажку с его фамилией. От работы на Длинное Ухо он полюбил болтать, привирать, похваляться. И еще больше, чем изыскатели, его задерживали миражи, особенно один: группа всадников, бродившая в степи. Она показывалась то в полуденной, то в закатной, то в ночной, то в утренней стороне. Изыскатели уверяли, что это — группа инженера Елкина, они узнавали и всадников и коней, а ловить их советовали совсем в другом месте, в горах. И Тансык немало потратил времени на разговоры и гаданья, куда же направиться ему.
Вечером он подъехал к Чокпару и, оставив коня с верблюдом пастись, взобрался на высокий утес поглядеть оттуда, нет ли костра. Ведь где огонь — там и люди. В одном из ущелий слабо, наподобие далекой звезды, мерцал маленький костерок. Тансык взял за поводья коня с верблюдом и пошел на огонь. Вокруг него сидели четыре человека, ели копченую колбасу, черные сухари и запивали чаем из железных кружек, — определенно изыскатели. Тансык уже вдоволь навидался таких — сильно обросших волосами и бородами, загорелых и обветренных, как он, дитя суровой земли, одетых в одинаковые тяжелые сапоги и брезентовые спецовки. Это были: руководитель группы — пожилой, седоватый инженер Елкин, его помощник — молодой инженер-мостовик Калинка и два рабочих парня.
Тансык поздоровался и спросил, куда едут люди.
— Ищем дорогу, — ответил Калинка, потом добавил: — Вернее сказать, кружимся, топчемся на одном месте.
— Отчего? — поинтересовался Тансык.
— Наше дело такое.
— Я тоже ищу, — сообщил Тансык и подал Елкину, как старшему, бумажку с его фамилией. Тот вертел ее довольно долго, обыскал всю глазами, но не нашел ничего, кроме своей фамилии, и спросил удивленно:
— И все?
— Да.
— Кто писал?
— Моя сестра, Шолпан. Она работает на телеграфе.
— Тогда, наверно, есть телеграмма.
— Нет, одна эта бумажка.
— Зачем же приехал ты?
— Работать. Шолпан сказала: самому большому инженеру нужен хороший проводник, и вот послала меня.
— Я — не самый большой инженер, есть гораздо побольше, — сказал Елкин. — Но проводник мне зло нужен. Молодчина — твоя сестра, и ты — молодчина. Садись ужинать.
Изыскатели, потеснившись, освободили для Тансыка место. Он отвел коня и верблюда на ближайшую луговинку пастись, затем подсел к огню. Перед ним на гладкий чистый камень изыскатели положили довольно много колбасы, сухарей, поставили кружку с чаем.
Поужинав, закурили, разговорились. В детстве от брата Утурбая и Романа Гусева, потом от русских, с которыми встречался, работая на Длинное Ухо, Тансык научился балакать по-русски. Елкин рассказал Тансыку, что он с группой ищет место для железной дороги, делает первый объезд, первый осмотр местности. Верно, он просил наладить к нему опытного проводника.
Тансык поспешил похвалить себя: он тут знает все, и для убедительности начал называть разные места: ущелье Зарезанного Барана, колодец Хромого Верблюда, Камень Грозы.
— Повтори-ка, — попросил Елкин. — Я запишу.
— Зачем?
— На память.
— Помнить у тебя есть глаза и уши.
— Они уже полны: я много видел и слышал, — объяснил Тансыку Елкин. И в его памяти быстро, словно в кино, мелькнула картина беспокойной жизни: бедное детство в семье деревенского учителя, жизнь на гроши в гимназии и путейском институте, работа на далеких железных дорогах, Забайкальской, Мурманской, затем под вражескими снарядами на путях, разрушенных в мировую и гражданскую войну.
«Э… гнилые глаза и плохие уши», — подумал Тансык и сказал, что он тоже много видел и слышал, но пока ничего не позабыл.
— Когда, где — много-то?! — посомневались изыскатели. — Такой молодой — и много…
Тансык сказал, что он — вестник Длинного Уха, всю жизнь перевозит новости, ни одна из степных историй не миновала его.
— Вот это должность! В тех историях, пожалуй, больше сказок, сплетен. И все равно развеселая должность, — принялись было зубоскалить рабочие. Но Елкин шикнул на них и продолжал разговор с Тансыком: надо найти для дороги такое место, чтобы могла ходить шайтан-арба.
— Конь ходит, верблюд ходит, баран ходит… найдем, — обнадежил Тансык.
А инженер внушал ему:
— Арбе нельзя круто, не возьмет. Она и сама тяжелая, железная, да еще хвост вагонов.
— Знаю, знаю, — твердил Тансык, видавший всякие поезда. Когда инженер заговорил об оплате, Тансык сказал, что согласен работать за любую.
— Ладно, не обидим, — пообещал инженер.
Рабочие заинтересовались, сколько же зарабатывал Тансык на перевозке новостей.
— Обед, чай, кумыс.
— А денег?
— Мало, редко.
— На что же ты покупал это? — Один из рабочих потянул Тансыка за старенький халат.
— Это дарил добрый человек.
Тансык говорил сущую правду — за новости расплачивались обычно едой да питьем, иногда обносками одежды, обуви, а деньгами только в тех случаях, когда просили сделать особую услугу, — например, срочно сгонять к знахарю за лекарством, найти пропавшего коня. Деньги были очень дороги: так, за один рубль давали большого курдючного барана, за пятнадцать копеек — пуд пшеницы.
Здесь, с инженерами, Тансык был готов работать совсем даром, за одни новости. Он догадывался, что новости будут необыкновенные. Так его маленькая сиротская тропа слилась с самой большой дорогой Казахстана, дорогой в будущее.
Поговорив, занялись каждый своим делом. Елкин, приладившись получше к огню, листать записную книжку и писать в нее. Калинка, наоборот, отодвинувшись от костра в тень, заряжать фотографический аппарат. Рабочие, взятые в изыскательскую партию для самых простых дел, поддерживали костер, проведывали пасущихся невдалеке лошадей, ставили палатку, разбирали походные постели.
Тансык, привыкший спать на чем придется, хотел свернуться калачиком у костра на голом камне, но рабочие выделили ему из своих постелей теплую кошемную подстилку. Он уснул с приятным сознанием, что скоро станет знатоком самых интересных новостей, самым желанным вестником Длинного Уха.
Утром, позавтракав так же, как ужинала, партия выбралась из ущелья на высоту, откуда был хорошо виден весь Чокпар — скопище голых утесов.
Остановились.
— Где Луговая? — спросил Тансыка Елкин.
Тансык показал в ту сторону.
— Правильно. А где Алма-Ата?
Тансык показал.
— Тоже правильно. — Проверив этим познания своего проводника, Елкин сказал ему: — Надо найти самую короткую, самую прямую, самую гладкую, самую легкую дорогу из Луговой в Алма-Ату.
— Самое коротко, прямо, гладко, легко? — переспросил Тансык.
— Да.
— И все сразу?
— Да, все в одном месте.
— Так не можно.
— Почему?
— Так умеет только птица. Самое коротко и прямо — здесь, — Тансык покивал на окружающие утесы, — а самое гладко и легко — там, та-ам, — и покивал на далекий степной горизонт.
Замолчали, задумались, закурили, повздыхали. Потом Елкин сказал:
— И все-таки надо искать.
Тансык спросил, что искать в первую очередь.
— Самое коротко и прямо, — ответил инженер.
Поехали дальше. По нетронутой земле, траве и кустарнику было очевидно, что прежде не следили здесь ни человек, ни конь, ни зверь. Порой встречались такие крутые подъемы и спуски, одолевать которые верхом было немыслимо, и приходилось спешиваться. Елкин скоро убедился, что Чокпар тут не легче отвергнутых перевалов, тоже неизбежны тоннели, большие выемки, двойная тяга. Даже инженер-мостовик Калинка был напуган количеством мостов, какое требовал этот вариант. Без всяких колебаний и обсуждений Елкин скомандовал:
— Тансык, остановись! Поворачивай назад! Надо искать сразу все.
— Откуда начинать? — спросил Тансык.
Решили вернуться на степную равнину и начинать оттуда, где она упиралась в горы, откуда уже начинали.
Обратный путь занял два дня, и так с неудачными поисками целая неделя ушла прахом.
Никогда Тансыку не приходилось так напрягать силы. Он поминутно твердил: коротко, прямо, гладко, легко, вовсю старался соединить их. А они разбегались и его тянули за собой: коротко и прямо — в горы, легко и гладко — в степь. Каждый шаг был задачей — куда ступить. Часто, пройдя какой-нибудь участок, Тансык поворачивал назад, затем проходил его снова по другому направлению.
К тому же Елкин, хотя и был сильно пожилой человек, почти аксакал, но в работе оказался неустанным, ненасытным. Ему мало было соединить «самое коротко, прямо, гладко и легко» в одну линию, он еще хотел знать, что находится под ней и рядом, — часто останавливался, отходил в стороны, брал в руки песок, камни, гальку, глину, потом записывал. Особенно долго задерживался у речек и оврагов, расспрашивал Тансыка, высоко ли поднимаются тут вешние и дождевые воды, велики ли ложатся снега. Разговоры о всякой всячине — и кто живет поблизости, и что делает, и когда наступают тепло, холод, и глубоко ли промерзает земля — он вел с каждым встречным и поперечным. Постоянно по его указке рабочие складывали на пройденном пути приметные каменные грудки и ставили деревянные вешки. Дело подвигалось трудно, медленно.
Тансык не видывал ничего подобного и однажды спросил инженера:
— Как зовут нашу работу?
— Рекогносцировочные изыскания, попросту — рекогносцировка, — ответил инженер. — Повтори-ка!