— Я хочу жениться не на оленьем стаде, а на девушке. Ты, Манна, злая сваха.
— Нет. Ошибаешься. Ты совсем не знаешь меня.
— Добрая, верно?
Она кивнула. Оська шагнул к ней и сказал:
— Тогда посватай мне вместо оленьего стада красивую девушку. Вроде тебя.
Мотя склонилась над прорубью ниже, чем надо для дела, и принялась усиленно полоскать белье. Она не знала, радоваться ей или негодовать. Оськин разговор можно понять и как подход к сватовству, и как издевку над ней. В самом деле, разве можно просить одну девушку-невесту, чтобы она сватала другую?
— Что молчишь? Не хочешь помочь мне? Думаешь, кого сватать? Думай живей: мои лыжи не любят ждать, не привыкли. — Оська передвинул лыжами.
— Не хочешь ждать — уходи, я не держу, — сказала Мотя.
— Ладно, пойду к Варьке-Красухе. Так и быть, возьму ее женой. — Оська понукнул оленей и побежал рядом с ними на лыжах к становищу.
Не разгибаясь, а только повернув голову, Мотя долго поглядывала вслед ему и гадала: что говорит он серьезно, а что смехом? Несколько раз оглянулся и Оська.
Взвесив все словечки и то, как они сказаны, какие при этом были улыбки и ужимки, Мотя решила, что Оськин разговор больше походит на серьезное сватовство, чем на шутку. Оська потому сватается не прямо, а с подходом, что боится отказа, и еще потому, что хочет выведать, сколько достанется ему оленей. Задержка, стало быть, только в оленях. Мотя готова отдать всех; кроме того, и все прочее добро. Для нее самое лучшее — принять Оську в дом. Вот будет настоящий хозяин. А теперь вроде и нет его: отец стар, слаб, брат Колян мал, глуп.
Мысль принять Оську в дом, сделать хозяином потянула за собой другую: отец не согласится, он скажет: «Я пока не собираюсь умирать, Колян скоро станет взрослым. Зачем нам чужой мужик? А если он нужен тебе, выходи за него замуж, в его тупу».
«Надо сделать так, чтобы Оська стал нужен не одной мне, а еще и отцу. Надо похоронить Коляна. Не совсем, нет-нет, пусть живет. Я люблю Коляна. Похоронить на время, пока выхожу замуж. А выйду — Колян может вернуться».
В тот же день Мотя отрезала от оленьей туши большой кусок самого жирного мяса, отцу сказала, что пойдет навестить больную соседку, и ушла к колдуну. Снаружи его вежа ничем не отличалась от других, но внутри была такая богатая: чайник и котел над очагом не железные, а медные, земляной пол укрыт не травой, не мхом, а оленьими шкурами. Одет колдун был в дорогую шубу из песцов и сидел на шкуре белого медведя.
Мотя положила перед колдуном узел с оленьим мясом. Он развернул его, оглядел и велел жене убрать. Затем похлопал рукой по шкуре медведя и сказал:
— Садись, красавица Манна!
Девушка боязливо села. Она в первый раз видела колдуна так близко. По колдунскому обычаю, он никогда не стригся, не брился и зарос волосом, как зверь, даже из ушей и ноздрей свисали пучки волос.
— Зачем пришла, красавица? — спросил колдун.
Но Мотя молчала и все поглядывала на жену колдуна. Он наконец понял, что девушка боится свидетелей, и успокоил ее:
— Не бойся. Она глухая, когда говорят другие, и немая, когда ей надо говорить самой.
— У меня есть брат Колян, — сказала Мотя.
— Знаю, — отозвался колдун.
— Его забрали солдаты строить железную дорогу.
— Тоже знаю.
— К тебе придет мой отец спрашивать, жив Колян или умер… — Мотя замолчала, не решаясь высказать свое желание прямо.
— Чего же ты хочешь от меня?
— Я думаю, что Колян умер. Скажи отцу правду!
— Я никогда не говорил ложь, — сердито и гордо отозвался колдун. — Теперь, девушка, иди домой. Я буду вызывать душу твоего брата.
Мотя начала выдумывать разные дела — то пойдет полоскать белье на озере, то спросить что-нибудь у соседок, показать им свое шитье, — чтобы поскорей увидеть Оську.
Наконец это удалось. Оська шел по становищу с убитой лисой.
Мотя догнала его и спросила:
— Куда ты денешь эту лису?
— Подарю Красухе.
— И песца и лису одной — не много ли?
— Больше некому. Ты отказалась.
— А если не откажусь…
— О, тогда… Зайдем ко мне в вежу!
— А что скажут люди? Ты живешь один.
Года два назад Оська, единственный сын, похоронил родителей и с той поры жил бобылем.
— Люди… Да, люди бывают надоедливы, как комары. — Оська помахал руками вокруг своей головы, будто в самом деле отбиваясь от комаров. — Ладно, не заходи. Но подожди меня на улице. Я покажу тебе одну вещь.
На это Мотя согласилась. Оська нырнул в свою вежу и тотчас вынырнул. В руках у него был небольшой сверток. Подойдя к Моте, Оська развернул его и кинул на плечи девушки. Мягкая, выделанная шкурка голубого песца ловко, красиво, как воротник, обняла девушку.
— Дарю, — сказал Оська.
— Ты собирался подарить его Красухе. Почему не подарил?
— Он больше подходит тебе.
— Красуха, значит, примеряла его? И он не понравился ей?
— Нет. Никто. Он твой. И лису убил для тебя.
— А говорил, для Красухи.
— Это было глупое слово. Все для тебя.
— За что мне такая награда?
— Я и моя вежа давно тоскуем по хозяйке. Сжалься, Манна, над нами!
Это было уже настоящее сватовство. Мотя даже не предполагала, что ее тайные думы могут исполниться так скоро. Но чтобы не спугнуть счастье — а оно, толкуют люди, шибко пугливо, — не выказала радости. Подумав, как не отпугнуть и Оську, она сказала:
— Да, мне жалко вас. Но у меня тоже есть и вежа и котел да еще отец, брат. Кто пожалеет их без меня?
Затем она сняла песца и протянула обратно Оське.
— Что, не глянется? — удивился он. Песец был редкостный.
— Не то, Оська, совсем не то. Подари его моему батьке. Сперва ему, а мне подаришь потом.
— Мне нужна ты, а не батька.
— Какой ты глупый! Говорят: хочешь получить девку, полюбись сперва ее мамке с батькой. Слыхал?
— Нет. Мне мои старики не говорили этого.
— Однако, мы застоялись. Уже ночь. Что подумают про нас люди… — спохватилась Мотя, кинула песца на Оськино плечо и побежала.
— Подожди. Я с тобой! — крикнул Оська.
— Нет. Вместе гулять рано. Приходи один! — откликнулась Мотя.
Нарядившись в самое лучшее, что было, Оська в тот же вечер пришел в вежу Даниловых. Сперва он сделал вид, будто принес показать шкурку песца, иного дела у него нет. Шкурка пошла по рукам. Она действительно стоила того, чтобы ее показывать: густошерстная, с голубым отливом, искрилась и сияла, как снег в полнолунную ночь.
Фома, большой знаток, сказал, что в первый раз видит такую. Этот песец вырос на радость кому-то шибко-шибко счастливому. Тут Оська не выдержал игры и сказал:
— Ей, Манне… — Положил шкурку на колени девушке и, волнуясь, сбиваясь, начал свататься: — Моя вежа, мой очаг, мой котел, я сам живем тоскливо. Мы пусты, холодны, голодны. Я не имею с кем сказать слово. Скоро разучусь, буду лаять по-собачьи. Ты, Фома, добрый человек. Отдай за меня свою Манну! Если я сказал неладное слово — не сердись. Я ведь глупый баран, живущий без стада. Меня некому учить.
— Зачем сердиться… Лучше будем пить чай, — сказал Фома и пригласил Оську садиться к очагу на пустующее место Коляна.
Манна разлила по стаканам густой чай, который вечно кипел над очагом.
Получилось так, что Манна и Оська оказались рядом, совсем близко друг к другу. Фома глядел на них и улыбался.
— Ты, отец, над чем смеешься? — спросила Манна.
— Совсем не смеюсь, — ответил старик, продолжая улыбаться задумчиво.
— У тебя такое лицо.
— Самое обыкновенное.
Фома никогда раньше не задумывался, что придет такой день, когда от него потребуется решить судьбу своей дочери. Трудный, опасный день. Одним, только одним словом можно сделать свою дочь либо счастливой, либо несчастной.
Вот она сидит рядом с женихом. Это хорошо: всяк человек должен иметь семью, детей. Фоме радостно глядеть на них. Но и тревожно: будет ли Манна счастлива с Оськой? Надо ли отдавать ее первому посватавшемуся, не лучше ли подождать другого? Что ответить Оське: да, нет или еще как?
— Спасибо на добром слове! — сказал Оське Фома. — Теперь давай послушаем невесту.
— Я согласна, — скромно, сдержанно прошептала Мотя.
Тогда согласился и Фома. Но свадьбу отложил до возвращения Коляна. Оська не стал спорить.
А Мотя, как только ушел жених, приступила к отцу:
— Зачем ты хочешь ждать, когда вернется Колян?
— Он скитается где-то, а мы будем праздновать — это нехорошо. И меня старого оставишь одного — тоже нехорошо. Не похвалят тебя люди, — оборонялся отец.
— А если Колян никогда не вернется, откажешь Оське, оставишь меня в старых девках? — продолжала наступать Мотя. — Замуж выхожу я, а не Колян, и я не стану ждать его. Не стану ждать, когда он воскреснет из мертвых.
— Прикуси язык, не говори таких слов! — зашипел Фома.
— Не буду молчать, не стану ждать! Завтра же уйду к Оське, — старалась переспорить отца Мотя. — Будем ждать — Оська найдет другую невесту. Бывало, сватали одну, а женились на другой.
— Подожди с недельку! — уговаривал отец.
— У тебя все Колян да Колян… Ты никогда не любил меня, — упрекала его дочь.
— Я не любил тебя… Ай-я-яй, до чего договорилась. Услышит тебя бог и накажет.
Поссорились. Фома ушел к соседям. Мотя, схватив песца, подаренного Оськой, убежала к колдуну, пробыла у него минутку и вернулась домой с пустыми руками.
Когда вернулся отец, она сказала:
— Завтра я уйду к Оське.
— Без свадьбы?
— Да, без нее.
— Чего торопишься так? Не понимаю.
— А чего ждать? Я спрашивала колдуна. Он сказал: «Наш Колян идет по дороге смерти». Не веришь — пойди спроси сам!
Было поздно. Во многих вежах уже погасили на ночь огни. Но из вежи колдуна еще пробивался свет, и Фома тотчас пошел спросить про Коляна. Вернулся он сумрачный, неловко, по-больному сел к очагу, низко склонил голову.
— Был? — спросила Мотя.
— Был.
— И что?
— Колян уехал по дороге смерти…
— Вот, я говорила, — принялась было тараторить Мотя.
Но отец остановил ее:
— Давай помолчим. Завтра можешь идти к Оське. А хочешь — бери его в нашу вежу.
— Без свадьбы?
— Ее сыграем потом. Сперва, может, придется делать поминки.
На другой день Оська переселился к Даниловым. Молодые принялись весело готовиться к свадьбе. Фома не мешал им ни смеяться, ни петь: молодо-зелено — погулять велено, а всю печаль за сына принял на себя. Охотиться, рыбачить выходил редко, чаще сидел у очага, глядел в огонь и шептал: «Солдат увез Коляна по дороге смерти».
И еще чутче прислушивался к собачьему лаю: не раздастся ли голос Черной Кисточки, которая уехала с Коляном?
…В один из жестоких морозных дней, когда и все люди и даже собаки сбились к очагам, среди безмятежного покоя вдруг старшая лайка Фомы — Найда вскочила, вздыбила шерсть, стала как истый темно-серый еж, злобно зарычала, потом выскочила из вежи и, захлебываясь лаем, помчалась на край становища.
— Недобрый человек близко, — сказал Фома и вышел с ружьем.
За ним вышел Оська, тоже с ружьем.
Лай Найды всполошил всех собак становища. Они собрались на околице и жестоко лаяли на кого-то. Над собачьей стаей вздымались рога нескольких оленьих упряжек и суетились люди, все одетые в серое.
— Правильно узнала Найда: недобрые, незваные гости — солдаты, — сказал Фома и позвал Оську обратно в вежу.
Там он распорядился:
— Дети мои, пришла большая беда. Запрягайте оленей, собирайте стадо и бегите скорей! Бегите дальше!
— А ты? — спросила Мотя.
— Останусь. Буду спрашивать у солдат, где мой Колян. Поеду искать его.
Оська и Мотя на лыжах, укрываясь за камнями, деревьями, кустарником, ушли в густой лес. Фому позвали к солдатам. Снова стоял он перед начальником Золотые Плечи.
— Ну, хитрая лисица, собирай-ка всех людей и оленей. Если убежит хоть один, берегись! — грозился начальник. — Больше месяца искали вас. Так это не пройдет тебе.
— Нельзя гнать. Скоро весна, олени будут телиться. Нельзя им работать, — лепетал Фома.
— Молчать, собака!
Фома пошел по вежам наряжать людей в дорогу. Солдаты разбрелись по становищу торопить их. Вскоре три десятка упряжек были готовы к отъезду. Женщины, немощные старики, ребятишки вышли провожать уезжающих, плакали, целовались, говорили с оленями, ласкали их, привязывали на рога яркие ленточки.
— Эй, староста! — крикнул начальник. — Поедешь первым. Я — с тобой. Где твои олени?
— Вот они, вот. Милости прошу. — Фома показал свою тройку.
— А еще?
— Больше нету. Всех олешков отдал зятю.
— Он едет?
— Он — большой охотник, живет далеко в лесу, его не найдешь.
Начальник сел в нарту, Фома — рядом, гикнул на оленей — и весь караван двинулся в сторону железной дороги.
— Скажи, куда ты девал моего сына Коляна? Он увез солдата и пропал. Колдун-знахарь говорит: ушел мой Колян по смертной дороге. Скажи, кто сделал ему смерть? — печально спросил Фома начальника. Он уж не надеялся встретить сына, а только хотел знать, кто погубил его, за что.
— Чепуху городишь, старик, чепуху, — отозвался начальник. — Никто не убивал твоего сына.
— Коляна взял солдат, и больше нет Коляна. Где он?
— Спросим, разузнаем. Погоняй-ка!
Фому не судили, а заставили развозить по строительному поселку воду и жить в казарме, где было тесно, душно, совсем не гулял ветер. Фома с тоской вспоминал свои дырявые жилища — вежу, куваксу.
Развозя воду, он останавливал всех подряд и расспрашивал, где его сын Колян. Иные старались припомнить, но не могли. Иные молча отмахивались, как от рехнувшегося. Особенно привязывался Фома к солдатам в одинаковых шинелях и шапках. Похожие один на другого, как комары, все они казались ему тем самым солдатом, который увез Коляна.
— Где мой парень? Ты увез. Куда девал? — требовал от них старик.
Некоторые терпеливо выслушивали его, помогали искать. Но строительство растянулось на тысячу верст, от Онежского озера до Ледовитого океана, работала многотысячная армия людей, были тут сотни контор, казарм, бараков, палаток, землянок, шалашей, и Колян затерялся подобно снежинке в лапландской пурге.
8
В больницу Колян попал в полубессознательном состоянии; как раздевали его, мыли и вновь одевали в больничное, как уложили в постель, сознавал плохо. Все происходило словно в густом тумане.
Первым, что осознал отчетливо, был голос Черной Кисточки. Она скулила, скреблась, лаяла то у двери, то под окнами. На нее шикали, кричали, ее отшвыривали ногами, били чем придется, а она не уходила и не умолкала. Тогда Колян начал вставать. Ох, какой тяжелый сделался он, что руки, что ноги, что голова — весь будто каменный. За этим делом увидели его доктор и дежурная сестра.
— Вставать нельзя! — строго сказал доктор.
А сестра снова уложила Коляна, укрыла одеялом.
— Пусти мою лайку! — зашумел он и заметался.
Доктор, большой, толстый, старый, весь в белом, похожий на сугроб снега, грузно сел на табуретку возле Коляна, взял его за руку и, поглаживая ее, стал спрашивать:
— Ты как попал на стройку?
— Солдат взял, не пускает домой, солдат велел работать.
— И что ты работаешь?
— Олешков гоняю, камень, дрова вожу.
— Сколько тебе лет?
— Пятнадцать зим.
Тифозный барак был тонкостенный, звукопроницаемый, а слух у Черной Кисточки по-собачьи тонкий; она мгновенно учуяла голос Коляна и принялась еще настойчивей рваться к нему. А Колян, в свою очередь, порывался к ней и просил доктора:
— Пусти ко мне! Я умру без нее. Пусти!
Частично словами, а больше разными движениями головы, губ, рук — наподобие немого — доктор объяснил, что пустить лайку в больницу никак нельзя. И оставить на воле такую беспокойную тоже нельзя: она тревожит, пугает больных, не дает им спать, одним словом, невыносима. Ее надо убрать куда-то. Пусть Колян скажет, кому можно отдать.
— Нет никого, — ответил Колян. — Я и лайка — все. Больше нет никого.