Но он не дослушал ответа: вошла Мария в сопровождении Пьера, и Бонами по сиянию, разлитому на лице исцеленной, тотчас же угадал, как ему повезло. Она была очаровательна, словно создана для того, чтобы увлекать и обращать толпы. Он быстро отошел от Элизы Руке, узнал имя вновь прибывшей и попросил одного из молодых священников разыскать ее дело. Мария пошатнулась, и Бонами хотел усадить ее в кресло.
— О нет, нет! — воскликнула она. — Я так счастлива, что могу стоять на ногах!
Пьер взглядом искал доктора Шассеня и огорчился, что его здесь нет. Он отошел в сторону, дожидаясь, пока найдут дело Марии, но папки все не находили, хотя перерыли все ящики.
— Ну-ка, — повторял доктор Бонами, — Мария де Герсен, Мария де Герсен… Я видел это имя.
Наконец Рабуэн нашел дело под другой буквой алфавита, и Бонами, ознакомившись с врачебными свидетельствами, весь загорелся.
— Вот интересный случай, господа. Прошу вас, слушайте внимательно… У барышни, стоящей перед вами, было серьезное поражение спинного мозга. Эти два свидетельства, подписанные врачами парижского медицинского факультета, хорошо известными нашим коллегам, должны рассеять сомнения даже самых недоверчивых людей.
Он передал свидетельства находившимся в зале врачам, и те стали читать их, покачивая головой. Подписи принадлежали врачам, весьма опытным и пользующимся прекрасной репутацией.
— Что ж, господа, спорить не приходится; раз у больной такие свидетельства, остается узнать, какие изменения произошли в состоянии барышни.
Но прежде чем начать опрос, он обратился к Пьеру:
— Господин аббат, вы, кажется, приехали с мадемуазель из Парижа. Вы спрашивали мнение врачей перед отъездом?
Священник содрогнулся, несмотря на радость.
— Я присутствовал при консилиуме, сударь.
Вновь пред ним предстало все, происходившее тогда. Он увидел старых врачей, серьезных и рассудительных, и Боклера, с улыбкой смотревшего, как они пишут одинаковые свидетельства. Неужели же он опровергнет их высказывания и ознакомит врачей с третьим диагнозом, который научно объяснял выздоровление? Чудо было предсказано и тем самым сводилось на нет.
— Заметьте, господа, — продолжал доктор Бонами, — присутствие господина аббата придает этим доказательствам особую силу… Теперь, мадемуазель, опишите нам точно ваши ощущения.
Он нагнулся к отцу Даржелесу и попросил его обязательно упомянуть Пьера в качестве свидетеля.
— Боже мой, как вам сказать! — воскликнула Мария задыхающимся голосом, надломленным от счастья. — Еще вчера я была уверена, что исцелюсь. И все же, когда по моим ногам пробежали мурашки, я испугалась, что это новый приступ, и усомнилась… Мурашки прекратились. Потом снова появились, когда я стала молиться… Ах, я молилась, молилась от всей души! Я, как дитя, отдалась в руки святой девы. «Святая дева, лурдская богоматерь, делай со мной, что хочешь!..» Мурашки не прекращались, мне казалось, что вся кровь во мне кипит, и я услышала голос: «Встань, встань!» И совершилось чудо, я почувствовала, как затрещали у меня кости, как мое тело словно пронзила молния.
Пьер слушал ее, побледнев. Ведь Боклер именно так и говорил, что выздоровление будет молниеносным: в момент крайнего возбуждения в ней пробудится так долго дремавшая воля.
— Сперва святая дева освободила мне ноги, — продолжала Мария. — У меня было такое ощущение, словно сковавшие их железные путы скользнули вдоль моего тела, как разорванные цепи… Затем комок, всегда давивший меня изнутри, вот здесь, с левой стороны, поднялся; я думала, что умру, — такую испытывала боль! Но он поднялся выше, подступил к горлу, и я с силой выплюнула его… Вот и все, болезни моей как не бывало.
Тяжело взмахнув руками, словно ночная птица крыльями, Мария замолчала и с улыбкой взглянула на взволнованного Пьера. Все это Боклер предвидел и даже употреблял те же выражения и образы. Его прогноз осуществился слово в слово — все это были естественные и заранее предсказанные явления.
Рабуэн слушал, вытаращив глаза. Этого горячо верующего, ограниченного человека преследовала мысль об аде.
— Она дьявола выплюнула! Дьявола! — воскликнул он.
Более благоразумный доктор Бонами остановил его. Затем он обратился к врачам:
— Вы знаете, господа, что мы всегда избегаем произносить здесь великое слово «чудо». Но перед вами совершившийся факт; интересно знать, как вы объясните его естественным путем… Семь лет барышня была разбита параличом вследствие поражения спинного мозга. Отрицать этого нельзя, у нас имеются неоспоримые свидетельства. Она не могла ходить, малейшее движение вызывало боль, и она дошла до полного истощения, которое ведет к роковому концу… И вдруг она встает, начинает ходить, смеется и радуется жизни. Паралич исчез бесследно, боль так же, она такой же здоровый человек, как и мы с вами… Пожалуйста, господа, освидетельствуйте ее, скажите, что произошло.
Бонами торжествовал. Ни один из врачей не взял слова. Двое, очевидно набожные католики, энергично закивали головой. Остальные не двинулись с места, немного смущенные, не желая ввязываться в это дело. Наконец один из них, маленький худощавый человечек в очках, поднялся, чтобы поближе поглядеть на Марию. Он взял ее за руку, посмотрел ее зрачки, казалось, заинтересовался ее преображенным, радостным видом. Затем, учтиво избегая спора, вернулся на свое место.
— Я констатирую, что случай выходит за пределы науки, — торжествующе заключил доктор Бонами. — Добавлю, что здесь не просто выздоровление, здоровье сразу вернулось полностью. Посмотрите на барышню. Глаза ее блестят, щеки порозовели, лицо стало живым и веселым; без сомнения, ткани будут восстанавливаться довольно медленно, но можно уже сейчас сказать, что барышня возродилась. Ведь вы часто видитесь с ней, господин аббат, не правда ли, она стала неузнаваемой?
Пьер пробормотал:
— Верно, верно…
И действительно, она казалась ему полной сил, щеки ее пополнели и посвежели, вся она оживилась и повеселела. Но Боклер опять-таки предвидел этот расцвет всего ее надломленного существа — жизнь должна была вернуться к ней вместе с горячим желанием здоровья и счастья.
Доктор Бонами снова нагнулся и стал глядеть через плечо отца Даржелеса, который уже заканчивал заметку — нечто вроде краткого, протокольно точного описания события. Они обменялись вполголоса несколькими словами, посоветовались друг с другом, и доктор обратился к Пьеру:
— Господин аббат, вы присутствовали при чуде, не откажитесь подписать заметку об этом происшествии, составленную отцом Даржелесом для «Газеты Грота».
Как! Подписаться под этой ошибкой, под этой ложью? В Пьере поднялось возмущение, он уже готов был громко высказать правду. Но внезапно он почувствовал на своих плечах тяжесть сутаны, а безграничная радость Марии переполнила его сердце ликованием. Какое счастье видеть ее здоровой! Когда девушку перестали расспрашивать, она снова подошла к нему и взяла под руку, улыбаясь затуманенными глазами.
— О мой друг, — сказала она очень тихо, — поблагодарите святую деву. Она такая милостивая, вот я опять здорова, красива и молода!.. А как обрадуется папа, милый мой папочка!
И Пьер подписал. Он чувствовал, как все в нем рушится, но она спасена, а сейчас это самое главное; ему казалось святотатством разбить чистую веру этого ребенка, исцелившую ее.
Когда Мария вышла, снова раздались восклицания, толпа рукоплескала. Теперь чудо приняло официальный характер. Между тем какой-то сердобольный человек, опасаясь, что девушка устанет и ей понадобится тележка, брошенная у Грота, притащил ее к бюро. Мария взволновалась, увидев эту тележку. Сколько лет она прожила в этом передвижном гробу, где, казалось ей, она была погребена заживо, сколько видел он слез, отчаяния, тяжелых дней! И вдруг она подумала, что, раз тележка была спутницей ее страданий, ей надо присутствовать и при торжестве. Мария вдохновилась и, словно объятая священным безумием, схватила ручку тележки.
В эту минуту мимо проходила процессия, возвращаясь из Грота, где аббат Жюден давал благословение. Мария, потянув за собой тележку, устремилась вслед за балдахином. Она шла в домашних туфлях, в кружевной косынке, с трепещущей грудью, высоко подняв прелестную головку, и за ней катился передвижной гроб, в котором она так долго умирала. А поток исступленных людей оглашал воздух криками.
IV
Пьер последовал за Марией, которая шла за балдахином и победоносно тащила свою тележку, — их подхватил торжествующий вихрь славы. Но Пьера ежеминутно так толкали, что он, несомненно, упал бы, если бы его не поддержала чья-то сильная рука.
— Не бойтесь, дайте мне руку. Иначе вы не устоите.
Он обернулся и, к своему удивлению, увидел отца Массиаса, который оставил на кафедре отца Фуркада, а сам пошел вслед за балдахином. Необычайное возбуждение несло его вперед; в своей вере он был непоколебим, как скала, глаза его пылали, как факел, лицо сияло восторгом, по лбу и щекам струился пот.
— Осторожней! Возьмите меня под руку.
Новая волна людей чуть не смела их; Пьер покорно шел за этим фанатиком; он помнил его еще по семинарии. Какая странная встреча, и как хотелось бы Пьеру так же сильно верить, быть одержимым тем же религиозным безумием, что и отец Массиас, который задыхался, повторяя с рыданием горячую молитву.
— Господи Иисусе, исцели наших больных! Господи Иисусе, исцели наших больных!..
Истерические возгласы не прекращались, всегда находился какой-нибудь кликуша, которому поручалось непрестанно надоедать силам небесным. Иногда раздавался низкий жалобный голос, иной раз — пронзительный, звеневший в ушах. Властный голос отца Массиаса прерывался от волнения.
— Господи Иисусе, исцели наших больных!.. Господи Иисусе, исцели наших больных!..
Слух о молниеносном выздоровлении Марии, об этом чуде, которому суждено было потрясти христианский мир, распространился уже по всему Лурду; вот почему у всех кружилась голова, охваченные повальным безумием люди, как морской прибой, хлынули к святым дарам. Каждый невольно хотел увидеть их, дотронуться до них, исцелиться, познать блаженство. Бог проплывал мимо, и не одни больные горели желанием жить — всех обуяла жажда счастья; возбужденные, с окровавленным сердцем, они хотели схватить это счастье жадными руками.
Берто, боявшийся слишком бурных проявлений этой любви, сопровождал своих санитаров. Он распоряжался, следил, чтобы не порвалась двойная цепь, ограждавшая с обеих сторон балдахин.
— Стойте плотнее, ближе, ближе! Крепче держитесь за руки!
Молодым людям, даже самым сильным, приходилось туго. Они стали стеной, плечом к плечу, обхватив друг друга за талию и за шею, и все же непрестанно сгибались под неодолимым напором толпы. Никто не хотел толкаться, а между тем людские волны то и дело набегали, грозя все поглотить.
Когда балдахин оказался на середине площади Розер, аббат Жюден решил не идти дальше. На обширном пространстве площади образовалось несколько противоположных течений, люди двигались в разных направлениях, образуя настоящий круговорот. Пришлось остановиться под колыхающимся балдахином, который, как парус, бичевало ветром. Аббат Жюден очень высоко держал затекшими руками святые дары, опасаясь, как бы толчок сзади не опрокинул их; он понимал, что золотая чаша, сверкающая на солнце, привлекает страстные взоры всех этих людей, которые жаждут обрести бога, приложившись к ней, хотя бы с риском ее опрокинуть. Остановившись, аббат беспокойно оглянулся на Берто.
— Никого не пропускайте! — кричал Берто санитарам. — Никого, слышите, это категорический приказ!
Но отовсюду неслись умоляющие голоса, несчастные рыдали, простирая руки, вытянув губы, охваченные безумным желанием подойти ближе и преклонить колена у ног священника. Какая благодать упасть на землю и быть раздавленным, затоптанным крестным ходом! Один убогий протягивал иссохшую руку, в полной уверенности, что она оживет, если ему позволят прикоснуться к святым дарам. Немая бешено проталкивалась вперед, изо всех сил работая локтями, — она надеялась приложиться к чаше и обрести речь. Другие кричали, умоляли, даже сжимали кулаки, готовые наброситься на жестокосердых, отказывающих им в исцелении плоти и души. Но запрет был строгий, боялись роковых случайностей.
— Никого, никого! — повторял Берто. — Никого не пропускайте!
Однако в толпе оказалась женщина, тронувшая все сердца. Она была бедно одета, без платка на голове, с залитым слезами лицом; женщина держала на руках десятилетнего парализованного мальчика, у которого ноги болтались, как тряпки. Он был слишком тяжел для слабой женщины, но она этого не чувствовала. Она принесла своего сына и, не слушая никаких доводов, не обращая внимания на толчки, упорно молила санитаров, чтобы те пропустили ее.
Наконец взволнованный аббат Жюден сжалился и знаком подозвал женщину. Послушные просьбе священника, двое санитаров посторонились, рискуя, что в цепи образуется брешь, и женщина со своей ношей бросилась к ногам аббата Жюдена, который на секунду поставил ножку святой чаши на голову ребенка. Мать сама приложилась к ней жадными губами. Затем шествие снова двинулось, и она последовала за балдахином, с развевающимися по ветру волосами, тяжело дыша и шатаясь под тяжелой ношей, которая оттягивала ей руки.
С большим трудом процессия прошла площадь Розер и стала подниматься по монументальной лестнице; а наверху в небо вонзался тонкий шпиль собора, и оттуда долетал колокольный звон, славивший лурдскую богоматерь. Это был апофеоз: балдахин медленно поднимался к высоким дверям святилища, казалось, распахнутым в бесконечность, над необъятным людским морем, грохочущим внизу, на улицах и площадях. Служка в великолепном голубом одеянии, шитом серебром, шагал во главе процессии, неся крест; он поравнялся уже с церковью Розер, возвышавшейся над морем крыш. За ним шли представители различных паломничеств, и их яркие шелковые и бархатные знамена развевались в пурпурном зареве заката. Далее, сияя как звезды, шествовали священники в белоснежных стихарях и золотых облачениях. Кадильницы взлетали вверх, а балдахин поднимался все выше, несших его не было видно, и казалось, некая таинственная сила, незримые ангелы возносят его в нимбе славы к разверстым небесным вратам.
Раздалось пение; теперь, когда толпа отстала, никто больше не молился об исцелении больных. Чудо свершилось, его славили во все горло, колокола звонили, воздух сотрясался от восторга.
— «Magnificat anima mea Dominum…» [14]
Это было благодарственное песнопение, которое уже гремело в Гроте, но здесь оно само рвалось из сердец.
— «Et exsultavit spiritus meus in Deo salutari meo…»[15]
Мария радостно всходила по огромной лестнице к собору, ощущая все возрастающее ликование. Ей казалось, что ноги ее, столько лет скованные болезнью, крепнут с каждым шагом. Тележка, которую она торжествующе везла за собой, представлялась ей сброшенной оболочкой ее болезни, адом, откуда вырвала ее святая дева, и, хотя у девушки онемели руки, она хотела непременно дотащить тележку доверху и повергнуть ее к стопам божьим. Никакие препятствия не могли остановить Марию, крупные слезы катились у нее из глаз, но она смеялась и с решительным видом шла, высоко подняв голову. Одна из туфелек ее развязалась, кружево сползло с головы на плечи, но она шла, невзирая ни на что, с сияющим лицом, обрамленным чудесными белокурыми волосами, испытывая такой подъем духа и прилив сил, что тяжелая тележка прыгала за ней по ступеням, словно детская колясочка. Пьер шел позади Марии, его вел под руку отец Массиас. Молодой священник утратил всякую способность мыслить, так сильно было его волнение. Звонкий голос отца Массиаса оглушал его.
— «Deposuit potentes de sede et exaltavit humiles…»[16]
Справа от Пьера спокойно шел Берто. Он приказал санитарам разомкнуть цепь и любовался людским морем, через которое прошел крестный ход. Чем выше поднималась процессия по лестнице, тем шире раздвигалась площадь Розер с прилегающими к ней улицами и садами. Там, внизу, было черно от народа — точно гигантский муравейник, на который смотрят с птичьего полета.