В такой ситуации глупый человек идет за помощью к умному. Вот и я позвонил одному знакомому из организации Карне. Это шикарное агентство в Беверли Хиллз, которое специализируется на защите интересов транспортного бизнеса и защищает их всеми способами, вплоть до балансирования на грани закона. Знакомого звали Джордж Питерс, и он сказал, что уделит мне десять минут, если я приеду прямо сейчас.
Агенство занимало половину второго этажа в одном из этих нежно–розовых четырехэтажных зданий, где двери лифта вам открывает фотоэлемент, где тихие и прохладные коридоры, места на автостоянках помечены фамилиями начальников, а у аптекаря в вестибюле вывихнута кисть от того, что он без конца насыпает во флакончики таблетки снотворного.
Входная дверь была темно–серая, а на ней металлические буквы, четкие и острые, словно новенький нож: ?Организация Карне. Президент Джеральд К, Карне?. Ниже, буквами поменьше: ?Вход?. Все это напоминало крупный трест.
Приемная была маленькая и уродливая, но уродство рассчитанное и дорогое. Мебель ярко–красная и темно–зеленая, стены тускло–зеленые, а картинки на них – в зеленых рамах на три тона темнее. Картинки изображали парней в красных фраках, верхом на здоровенных лошадях, которые так и рвались перемахнуть через высокие изгороди. Висели здесь и два зеркала без рам, окрашенные в очень нежный, но достаточно омерзительный розовый цвет.
Журналы на полированном столике были самые свежие, каждый номер в прозрачной пластиковой обложке. Декоратор, который обставлял эту комнату, цветобоязнью явно не страдал. Сам он, вероятно, носил алую рубашку, лиловые штаны, полосатые ботинки и пурпурные подштанники, на которых оранжевым были вышиты его инициалы.
Все это было только витриной. С клиентов агентства Карне брали минимум сотню per diem и обслуживали на дому. Ни в каких приемных они сроду не бывали. Карне был раньше полковником военной полиции – здоровенный цветущий малый, с характером жестким, как доска. Он как–то предлагал мне работу, но я ни разу не дошел до такого отчаяния, чтобы согласиться. На свете есть сто девяносто видов подлости, и Карне знал их все назубок.
Матовая стеклянная перегородка раздвинулась, выглянула секретарша. У нее была чугунная улыбка и глаза, которые способны пересчитать деньги у тебя в заднем кармане.
– Доброе утро. Что вам угодно?
– Я к Джорджу Питерсу. Меня зовут Марлоу. Она заглянула в зеленую кожаную книгу.
– Он вам назначил, м–р Марлоу? Не вижу вашей фамилии в списке на сегодня.
– Я по личному делу. Только что договорился с ним по телефону.
– Понятно. Как пишется ваша фамилия, м–р Марлоу? И, будьте добры, ваше имя.
Я сказал. Она записала на длинном узком бланке и пробила его на контрольных часах.
– К чему вся эта показуха? – осведомился я.
– Для нас нет мелочей, – холодно ответствовала она. – Полковник Карне говорит, что самый заурядный факт может вдруг оказаться очень важным.
– Или наоборот, – заметил я, но до нее не дошло. Покончив со своей бухгалтерией, она подняла глаза и объявила:
– Я доложу о вас м–ру Питерсу.
Я сказал, что счастлив. Через минуту в обшивке открылась дверь, и Питерс поманил меня внутрь. Коридор был серый, словно на линкоре, по обеим сторонам шли кабинетики, похожие на тюремные камеры. У него в кабинете был звуконепроницаемый потолок, серый стальной стол и два таких же стула, серый диктофон на серой подставке, телефон и чернильный прибор того же цвета. На стенах висели две фотографии в рамках – на одной Карне красовался в форме и в белой каске, на другой – в штатском, за письменным столом и с непроницаемым видом. В рамку был также вставлен небольшой лозунг, стальными буквами на сером фоне. Он гласил:
ОПЕРАТИВНИК КАРНЕ ОДЕВАЕТСЯ, РАЗГОВАРИВАЕТ И ВЕДЕТ СЕБЯ КАК ДЖЕНТЛЬМЕН ВСЕГДА И ВЕЗДЕ. ИСКЛЮЧЕНИЙ ИЗ ЭТОГО ПРАВИЛА НЕТ.
Двумя большими шагами Питерс пересек комнату и сдвинул в сторону одну из фотографий. За ней в серую стену был вставлен серый микрофон. Вытащив его, Питерс отсоединил провод и запихнул микрофон обратно. И опять прикрыл фотографией.
– Меня бы за ваш визит уже выперли с работы, – объявил он, – да наш сукин сын поехал по делам какого–то актеришки – забрали за вождение машины в пьяном виде… Все микрофоны подключены к его кабинету. Заведение прослушивается насквозь. Я тут было предложил ему установить за зеркалом в приемной инфракрасную кинокамеру. Не клюнул. Наверное, потому, что у кого–то уже такая есть.
Он уселся на жесткий серый стул. Я рассматривал его. Неуклюжий, длинноногий человек, с худым лицом и редеющими волосами. Кожа у него была усталая, дубленая – видно, много бывал на воздухе в любую погоду. Глаза сидели глубоко, расстояние от носа до рта почти такой же длины, как и сам нос. Когда он улыбался, вся нижняя часть лица утопала в двух глубоких складках, тянувшихся от ноздрей к уголкам губ.
– Как вы можете это терпеть? – осведомился я.
– Садитесь, старина. Дышите глубже, не повышайте голоса и не забывайте, что оперативник фирмы Карне по сравнению с дешевой ищейкой вроде вас – то же самое, что Тосканини по сравнению с обезьяной шарманщика. – Он ухмыльнулся и помолчал. – Терплю, потому, что мне плевать. Платят прилично. А если Карне начнет обращаться со мной как с заключенным той английской тюряги, где он был начальником во время войны, я тут же возьму расчет и смоюсь. Что у вас стряслось? Я слыхал, вас тут недавно потрепали.
– Я не жалуюсь. Хотел бы заглянуть в ваши досье на ребят, у которых окошечки с решетками. Знаю, что у вас такие есть. Мне Эдди Дауст рассказывал, когда ушел отсюда.
Он кивнул.
– У Эдди нервы оказались слабее, чем требуется для фирмы Карне. Досье, о котором вы говорите, совершенно секретные. Ни при каких обстоятельствах секретную информацию нельзя сообщать посторонним. Сейчас я их притащу.
Он вышел, а я стал смотреть на серую корзину для бумаг, серый линолеум и серые кожаные уголки пресс–папье. Питерс вернулся с серой картонной папкой. Положил ее на стол и раскрыл.
– Мать честная, почему у вас здесь все такое серое?
– Цвет нашего флага, старина. Дух организации. Но у меня есть кое–что и другого цвета.
Открыв ящик стола, он извлек оттуда сигару длиной дюймов в восемь.
– Подарок, – объявил он. – От пожилого английского джентльмена, который прожил сорок лет в Калифорнии и до сих пор вместо ?телеграмма? говорит ?каблограмма?. В трезвом виде это почтенный старец, не лишенный внешнего обаяния. И на том спасибо. У большинства населения, включая Карне, и внешнего–то ни капли. В Карне столько же обаяния, сколько в подштанниках сталевара.
В нетрезвом виде клиент имеет странную привычку выписывать чеки на банки, которые о нем слыхом не слыхали. Но всегда выворачивается и с моей любезной помощью ни разу не попал в каталажку. Выкурим на пару, как индейские вожди, замышляющие хорошую резню.
– Сигары не курю.
Питерс с грустью посмотрел на огромную сигару.
– Я, вообще, тоже, – сказал он. – Подумывал преподнести ее Карне, Но для одного человека она великовата, даже если этот один человек – Карне. – Он нахмурился. – Замечаете? Слишком много я говорю про Карне. Нервишки, наверно. – Он бросил сигару обратно в ящик и взглянул на открытую папку. – Так что нам требуется?
– Я разыскиваю зажиточного алкоголика, который привык к комфорту и может себе его позволить. До подделки чеков он пока не дошел, насколько я знаю. Довольно агрессивен, жена о нем беспокоится. Она думает, что он укрылся в подпольном лечебном заведении, но не знает где. Единственное, что у нас есть, – инициал некоего доктора В. Клиент пропал три дня назад.
Питерс задумался.
– Это не так уж давно, – сказал он. – Чего тут волноваться?
– Если я его найду, мне заплатят. Он покачал головой.
– Не совсем понял, но будь по–вашему. Сейчас посмотрим. – Он начал листать папку. – Не так–то это просто, – заметил он. – Эти люди на месте не сидят. Всего по одной букве найти… – Он вытащил из папки листок, через несколько страниц другой, а за ним и третий. – У нас здесь таких трое,? объявил он. – Д–р Эймос Варли, остеопат. Большое заведение в Альтандене.
Выезжает или раньше выезжал на ночные вызовы за пятьдесят долларов. Две профессиональные медсестры. Года два назад имел неприятности в калифорнийском бюро по наркотикам, они проверяли его рецептурную книгу.
Информация довольно устаревшая.
Я записал фамилию и альтанденский адрес.
– Затем имеется д–р Лестер Вуканич. Ухо, горло, нос, на Голливудском бульваре, в здании Стоквелл–Билдинг. Тут дело ясное. Принимает, в основном, у себя, специализируется вроде бы по хроническому гаймориту. Обычная история. Вы приходите с жалобой на головную боль, – пожалуйста, он промоет вам лобные пазухи. Сперва, конечно, надо обезболить новокаином. Но если вы ему понравились, то вместо новокаина… Усекли?
– Конечно. – Я записал и этого.
– Прекрасно, – продолжал Питерс и стал читать дальше. – Разумеется, у него главная проблема – снабжение. Поэтому наш доктор Вуканич любит ловить рыбку в море, возле Энсенады, куда и летает на собственном самолете.
– Странно, что он еще не засыпался, если сам доставляет наркотики,? заметил я.
Питерс, поразмыслив, покачал головой.
– Ничего странного. Если жадность не погубит, он может держаться вечно.
По–настоящему ему опасен только недовольный клиент – прошу прощения, пациент, – но он, конечно, знает, как с ними управляться. Пятнадцать лет сидит все в том же кабинете.
– Где, черт побери, вы все это узнаете? – осведомился я.
– Мы – организация, дитя мое. Не то что вы – одинокий волк. Кое–что выбалтывают сами клиенты. Кое–что приносит агентура. Карне денег не жалеет.
Умеет втереться в доверие к кому угодно.
– Представляю, как ему понравилась бы наша беседа.
– Да пошел он… Последний номер нашей программы – человек по фамилии Верингер. Оперативник, который составлял на него досье, давно уволился.
Однажды на ранчо Верингера в Ущелье Сепульведа умерла некая поэтесса, видимо, покончила с собой. У него там что–то вроде колонии для писателей и прочих, кто желает жить в уединении и в особой атмосфере. Цены умеренные. На вид все благопристойно. Называет себя доктором, но не практикует. Может, на самом деле он доктор философии. Не знаю, почему он сюда попал. Разве что из–за этого самоубийства. – Он проглядел газетную вырезку, наклеенную на белый листок. – Да, она перебрала морфия. Но не говорится, что Верингер был в курсе.
– Мне нравится Верингер, – заявил я. – Очень нравится.
Питерс закрыл папку и похлопал по ней ладонью.
– Вы этого не видели, – напомнил он. Встал и вышел из комнаты. Когда он вернулся, я уже стоял у двери. Начал было его благодарить, но он отмахнулся.
– Слушайте, – сказал он, – ваш клиент может скрываться где угодно.
Я сказал, что понимаю.
– Кстати, я тут кое–что слышал про вашего друга Леннокса – может, вам интересно. Один из наших ребят лет пять–шесть назад видел в Нью–Йорке парня, который по описанию вылитый Леннокс. Но фамилия у него была другая. Марстон.
Конечно, это может быть ошибка. Тот парень все время не просыхал, так что трудно сказать. Я сказал:
– Симневаюсь, чтобы это был он. Зачем ему менять фамилию? Он воевал, имя можно проверить по послужному списку.
– Этого я не знал. Наш оперативник сейчас в Сиэтле. Когда вернется, можете с ним поговорить, если хотите. Его зовут Аштерфелт.
– Спасибо за все, Джордж. Я собирался на десять минут, а вышло…
– Может, когда–нибудь вы мне поможете.
– Организация Карне, – заявил я, – никогда не просит чужой помощи.
Он сделал непристойный жест большим пальцем. Оставив его в металлической серой камере, я удалился. Приемная теперь смотрелась прекрасно. После этого тюремного блока яркие цвета были очень к месту.
Глава 16
На дне Ущелья Сепульведа, в стороне от шоссе, стояли два желтых прямоугольных столба. На одном была укреплена створка из пяти перекладин.
Ворота были открыты, над ними на проволоке висело объявление: ?Частное владение. Въезда нет?. Воздух был теплый, тихий, напоен кошачьим запахом эвкалиптов.
Я въехал в ворота, поднялся по усыпанной гравием дороге на пологий склон холма, по другой стороне спустился в неглубокую долину. Здесь было жарко, градусов на пять–десять жарче, чем на шоссе. Дорога заканчивалась петлей вокруг газона, огороженного выбеленными камнями. Слева был пустой плавательный бассейн. Ничего нет бесприютнее пустого бассейна. С трех сторон его окружала запущенная лужайка, усеянная шезлонгами с сильно выгоревшими подушками. Подушки были разноцветные – синие, зеленые, желтые, оранжевые, ржаво–красные. Швы на них кое–где разошлись, пуговицы отскочили, и в этих местах вздулись пузыри. С четвертой стороны виднелась проволочная ограда теннисного корта. Трамплин над пустым бассейном казался разболтанным и усталым. Обивка на нем торчала клочьями, а металлические крепления обросли ржавчиной.
Я доехал до петли на дороге и остановился у деревянного дома с покатой крышей и широкой верандой. Двойные двери были затянуты сеткой. На ней дремали большие черные мухи. От дома между вечнозелеными и вечно пыльными калифорнийскими дубами расходились тропинки. Среди дубов по склону холма были разбросаны маленькие коттеджи, некоторые были почти целиком скрыты зеленью. У тех, которые я разглядел, был запущенный нежилой вид. Двери закрыты, окна занавешаны какой–то унылой тканью. На подоконниках явно лежал толстый слой пыли.
Я выключил зажигание и посидел, прислушиваясь и не снимая рук с руля.
Ни звука. Это место казалось мертвым, как мумия фараона, разве что дверь за сеткой была открыта, и в полумраке комнаты что–то двигалось. Потом раздалось негромкое четкое посвистывание, за сеткой обозначилась фигура мужчины, он распахнул ее и стал спускаться по ступенькам. Глаз от него было не оторвать.
На нем была плоская черная ковбойская шляпа с плетеным ремешком под подбородком. На нем была белая шелковая рубашка, безупречно чистая с отложным воротником, тугими манжетами и пышными свободными рукавами. Шею обматывал черный шарф с бахромой – один конец короткий, другой свисал почти до пояса. На нем был широкий черный кушак и черные брюки – угольно–черные, на бедрах в обтяжку, простроченные золотом по боковому шву до разреза; внизу они расходились широким клешем, и вдоль разреза по обеим сторонам шли золотые пуговицы. На ногах у него были лакированные танцевальные туфли.
Сойдя с лестницы, он остановился и взглянул на меня, продолжая насвистывать.
Он был гибкий, как хлыст. Из–под длинных шелковистых ресниц смотрели глаза дымного цвета, самые большие и самые пустые, какие я видел в жизни. Черты лица тонкие и правильные, но резкие. Прямой нос, красивый припухлый рот, на подбородке ямочка, и маленькие уши, аккуратно прилегающие к голове. Кожа была того бледного оттенка, который не поддается загару.
Он встал в позу, подбоченившись левой рукой, а правой описал в воздухе изящную дугу.
– Приветствую, – промолвил он. – Чудный денек, правда?
– Для меня жарковато.
– Я люблю, когда припекает. – Заявление было решительным, окончательным и обсуждению не подлежало. Мои вкусы его не интересовали. Усевшись на ступеньку, он извлек откуда–то длинную пилочку и стал обтачивать ногти. – Вы из банка? – спросил он не подымая глаз.
– Мне нужен доктор Верингер.
Он перестал орудовать пилкой и поглядел в жаркую даль.
– Это кто такой? – осведомился он без особого любопытства.
– Хозяин здешних мест. Чего скромничаете? Как будто не знаете, черт побери. Он снова занялся ногтями.
– Чего–то путаешь, старичок. Здесь хозяин – банк. Конфисковали ? просрочена закладная, что ли. Не помню подробностей.
Он взглянул на меня, давая понять, что подробности его не интерсуют. Я вышел из ?олдсмобиля? и прислонился к горячей дверце, потом перешел подальше, где можно было дышать.
– И какой же это банк?
– Если не знаешь, значит, ты не оттуда. Если не оттуда, значит, тебе здесь делать нечего. Скатертью дорожка, красавчик. Катись, да поживее.
– Мне нужен доктор Верингер.