Но учителю не терпелось побыстрее закончить мучительный разговор.
— Это учительница русского языка в нашей школе. Зовут ее Саадет... Дед не давал согласия, говорил — нехорошо поступаешь, мужчины так не поступают... Я и сам знаю, что нехорошо, но разве человеку здесь с самим собой справиться? Человек не способен предугадать будущее: мы были молоды, нас обручили, нам казалось, друг друга мы любим. А потом оказалось, что все это детство, любви никакой нет. — Учитель Фазиль разнервничался от собственных слов и не заметил, как повысил голос. — Потом оказалось, я другую люблю!.. Отправился объяснить все деду. Нет, не соглашается он, я должен сам к вам приехать и посмотреть, что там происходит! Упрямым он был очень! Если что-то вобьет себе в голову, разубедить его невозможно. Характер у него был такой: и дома, и на работе... — Учитель Фазиль оторвался от окна и посмотрел на Гюндюза. — В былые времена он тоже был как бы вашим коллегой. Начинал работать в милиции в районе, был начальником милиции... Нас тогда еще и на свете не было... Затем, вплоть до выхода на пенсию, был на другой работе... Бандитам, контрабандистам от него жизни не было, а умер от воровского ножа какого-то подонка,
Гюндюза Керимбейли снова прихватил кашель.
Повернувшись к нему, учитель спросил:
— Может, попросить тетю Айну принести чаю?
— Нет, большое спасибо, пойду. — Гость снова предстал перед учителем в своем первоначальном облике: вежливым и внимательным человеком. — Извините, я бы на прощание задал вам еще пару вопросов... Девушка знала, что ваш дед возражает против ваших отношений?
— Какая девушка?
— Здешняя учительница. Саадет.
Учитель кивнул головой:
— Знала!
— И что приедет, знала?
— Нет, я ей об этом не говорил,
— А кому говорили?
Учитель Фазиль, немного помолчав, ответил:
— Имашу. Это брат Саадет... Старший брат...
Гюндюз Керимбейли, подойдя к двери, снял с гвоздя пальто и, одеваясь, спросил:
— Вы один ходили встречать деда?
— Да.
— По дороге никого не встретили?
— Нет.
— Сразу же сюда пришли?
— Да.
— И не успели прийти домой, он сразу же вышел?
— Да.
— Зачем?
— Не знаю, может, с сердцем плохо стало или еще что... Он вдруг стал очень мрачен. Даже пальто не снял, минут пять-шесть посидел, может, десять... Потом сказал, что пойдет пройдется по улице. Как ни пытался его удержать, не вышло. И меня не пустил с ним пойти. Сказал, подышит немного воздухом и вернется...
— По дороге домой или дома он вас о чем-нибудь спрашивал?
— Нет, не спрашивал.
— Это точно?
Учитель Фазиль немного подумал, потом сказал:
— Спросил, доволен ли я своей хозяйкой или нет. Я объяснил ему, что тетя Айна человек хороший.
— И это все?
— Да.
— И по дороге?
— И по дороге ничего не спрашивал. Сначала настроение у него было неплохое. Говорил, что после большого города человек себя здесь очень приятно чувствует. Дым от машин, везде асфальт, все это ему весьма надоело... Потом он замолчал, не проронил больше ни слова.
Гюндюз взял портфель и, приостановившись перед дверью, задал последний вопрос:
— Человек, что был только что здесь, это Имаш?
Учитель, поразившись, посмотрел на Гюндюза Керимбейли:
— Да, это он. А как вы догадались?
Следователь по особо важным делам, улыбнувшись, пожал плечами.
Учитель Фазиль взял пальто с изголовья кровати, надел его и сказал:
— Я провожу вас...
5
Деревянные крыши домов сумрачно блестели в темноте, мокрый снег валил и валил. Буйно стекающая с крыш и из водосточных труб вода, будто селевой поток, неслась по улицам. Окна в городке одно за другим гасли, и в кромешной тьме растущие на улице ивы и орех голыми своими ветвями вселяли в человека еще большее уныние.
Следователь по особо важным делам Гюндюз Керимбейли сидел возле маленькой электроплитки на деревянной табуретке и смотрел на раскаленную докрасна спираль: над электроплиткой поднималось еле заметное жаркое марево. Оно будто жаловалось на уличную непогоду и вообще на горести мира.
Следователь накинул себе на плечи пальто. После отвратительной погоды на улице, должно быть, источаемое плитой тепло и незамысловатый уют его маленькой комнатки приносили Гюндюзу необыкновенное удовольствие, но чувствовалось, что, хотя глаза его пристально смотрели на покрасневшие провода электроплитки, мысли Гюндюза находились совсем в ином месте.
Перед окном на круглом столе стояла сахарница, варенье, маленький чайник и грушевидный стаканчик. Шторы окна были слегка раздвинуты, и по тому, как мокрый снег бил снаружи в стекло, было ясно: хмарь эта успокоится еще не скоро.
В комнату вошел дядя Фаттах с мешочком в руке.
— Пока ты не спишь, давай-ка я поставлю тебе банки, сынок!
Гюндюз Керимбейли, заранее смакуя наслаждение от банок, улыбнулся:
— Дядя Фаттах, ты меня так избалуешь.
Положив мешочек на разукрашенный сундук, стоявший возле железной кровати, дядя Фаттах заметил:
— Желанного гостя с пустой скатертью не встречают. Сейчас, правда, голодным никто не останется, у каждого на столе что-нибудь да есть, кило белого хлеба стоит тридцать копеек, но гость-то ест не то, что ему хочется, а то, что ему подадут. Тебя-то, сынок, я хорошо разгадал потому, что ты с таким кашлем принялся расхаживать по делам, в такое-то времечко. Понял уж, что и завтра так же поступишь, и послезавтра, и еще на другой день. И до конца всей своей жизни... Говорят, сделай доброе дело и забудь о нем: люди не узнают, а создатель все узнает. Однако не забывай, дома-то и тебя тоже ждут!
Гюндюз Керимбейли встал, бросил пальто на изголовье кровати и, усевшись на постель, сказал:
— Мать у меня в Баку, дядя Фаттах, так она будто по крупицам собрала все, что ты говоришь.
Дядя Фаттах, вынимая банки из мешочка, выстраивал их на сундуке.
— Таких, как ты, я немало повидал, сынок. Закалки ты крепкой, от дела тебя не оттащишь. Говорят, себя жалеть — счастья не иметь. Не знаю, как там у тебя со счастьем, но, уж жалеть ты себя не жалеешь. Разболелся вот. А мой-то долг в том, чтобы вернуть тебя матери таким, каким она тебя сюда послала. Потому что ты гость мне, а не чужак какой-нибудь. — И дядя Фаттах, повернувшись к двери, громко позвал: — Муршуд!
Муршуд заглянул в дверь.
— Что надо, папа?
— Иди-ка сюда, поможешь.
Войдя в комнату, Муршуд, конечно, сразу же узнал гостя. Гюндюз поздоровался с ним за руку.
— Ба!.. — воскликнул он. — Муршуд-киши[6], а я твой гость, оказывается.
Дядя Фаттах с удивлением посмотрел на них и, тотчас поняв, в чем дело, рассердился на сына: — Опять на вокзал гонял?
Гюндюз Керимбейли, снимая с себя джемпер, проговорил:
— Отчего б мужчине и не собирать коллекцию, а? — И смешал рукой черные кудрявые волосы Муршуда. — Знаешь, что такое коллекционер? Один собирает марки, другой — трубки, третий же — трамваи. Ты же этикетки спичечные собираешь. Вы, коллекционеры, как вас называют, особая публика.
Наматывая ватку на железную проволочку, дядя Фаттах поразился:
— Трамваи?
— Да, дядя Фаттах, есть где-то один миллионер, трамваи собирает.
Дядя Фаттах сказал:
— Совсем озверели. Один трамваи собирает, другой человека из-за золотых часов прикончил, суть же одна. Две стороны одного пятака. — Он вытащил бутылку со спиртом и открыл ее. — Раздевайся догола и ложись в постель. После банок я тебя укутаю. Вообще-то тебе и завтра не следует выходить на улицу.
— Такого условия у нас не было, дядя Фаттах. После твоих банок завтра мы должны будем чудеса творить!
Дядя Фаттах улыбнулся, покачав головой.
Гюндюз Керимбейли ничком вытянулся на постели.
Дядя Фаттах, укрыв его одеялом до пояса, большими, сильными руками помассировал спину Гюндюза, а затем, дав спички Муршуду, приказал:
— А ну зажигай.
Муршуд выхватил спичку и чиркнул ею. Дядя Фаттах с неожиданной для своих лег быстротой обмакнул обмотанный ватой конец железной проволочки в спирт, зажег его и по одной стал ставить банки.
— Смотри, как здорово получилось, — восхитился он своему умению. — Сынок, да у тебя простуда — лучше и не придумаешь.
Гюндюз Керимбейли, вытянув руки вдоль тела, внимательно смотрел на своего лекаря. Затем подмигнул Муршуду. Муршуд радостно улыбнулся.
Поставив банки, дядя Фаттах натянул одеяло на Гюндюза и, усевшись на табуретку, достал из кармана пиджака кисет и трубку,
Муршуд устроился на сундуке.
Гюндюз Керимбейли спросил у Муршуда:
— Сколько же вас всего?
Муршуд ответил:
— У меня четыре сестры и два брата.
Гюндюз улыбнулся:
— Это же целая армия, дядя Фаттах!
Дядя Фаттах, зажигая трубку, улыбнулся и в знак согласия кивнул головой. Гюндюз спросил у Муршуда:
— Ты самый маленький?
— Нет, одна сестра старше меня, а остальные все младшие...
Дядя Фаттах, попыхивая трубкой, подложил под себя одну ногу и сказал:
— Говорят, никогда не жалеют те, кто рано наелся и рано женился. Насчет еды это точно, но и насчет женитьбы правду сказали. Если вроде меня женишься поздно, вместо того чтоб внуков нянчить, приходится детей подымать. Правда, говорят еще, что быть холостяком все равно что султаном, но я-то ничего султанского не обнаружил... Вся моя жизнь прошла в труде. Да и сейчас тоже. Днем здесь работаю — убираю, подметаю, садовничаю, ухаживаю за своими уважаемыми гостями, такими, как ты. По вечерам же в книжном магазине сторожем стою.
— Когда же ты спишь, дядя Фаттах?
— Да когда мне спать, почтеннейший. Шутка ли, для такой армии раздобыть хлебушка? Здесь пискнут — нужно воды принести, там крякнут — беги за хлебом. — Дядя Фаттах глубоко затянулся из своей трубки.
Гюндюз Керимбейли сказал:
— Что-то у самой шеи очень жжет, дядя Фаттах.
— Простуду из тебя высасывает, из всего твоего тела. Время подойдет — сниму.
— Не скучно тебе в магазине?
Дядя Фаттах, дымя трубкой, ответил:
— Нет, сынок, не скучаю. Вы, горожане, когда у вас время есть, кино смотрите, этих, — дядя Фаттах указал на Муршуда, — никак не оторвать от телевизора. А мое кино, мой телевизор — все минувшие мои дни. Проходят друг за другом перед глазами. — Глаза дяди Фаттаха остановились, уставившись в какую-то неведомую точку. — Эх, да разве найдешь сейчас в мире дни, чтоб исчислить ими дни прошедшей моей жизни, — в сердцах махнул рукою дядя Фаттах и мгновенно опомнился. — Забот же, — он снова указал на Муршуда, — видишь вон, сколько угодно...
Лицо Гюндюза Керимбейли сморщилось:
— Очень уж здорово жжет, дядя Фаттах.
Дядя Фаттах, вынув трубку изо рта, насмешливо улыбнулся:
— Э-э-э, мужчина еще, а совсем терпения нет.
Он снова засунул трубку в рот и на этот раз посмотрел в окно. Мокрый снег тарабанил в оконное стекло, будто уличный холод рвался проникнуть в эту теплую маленькую комнату.
Гюндюз посмотрел на Муршуда, потом на дядю Фаттаха и спросил:
— Имаш где работает, дядя Фаттах?
— Какой Имаш?
Муршуд, в свою очередь, тоже спросил:
— Брат учительницы Саадет?
Гюндюз, наверное, из-за банок снова скривился:
— Да. Брат учительницы Саадет.
Дядя Фаттах, дымя трубкой, сказал:
— По-моему, он нигде не работает.
— Почему? Болеет чем-нибудь?
Дядя Фаттах немного помолчал.
— Болеть-то он болеет, но болезнь-то его иного рода.
Гюндюз Керимбейли вопрошающе посмотрел на дядю Фаттаха,
— Вот люди, — продолжал дядя Фаттах. — У каждого своя какая-нибудь болезнь. У кого паралич, у другого глаза почти не видят, а третий ворует. Как это только что говорили? Коллекционер?
Муршуд подтвердил:
— Коллекционер.
Гюндюз спросил:
— Так что же Имаш?
Дядя Фаттах поерзал на табуретке:
— Если кто ест чужой хлеб, так он враг моих глаз. Враг моих глаз. Да, вот он, вот этот Имаш, как его зовут, мать родную может зарезать...
Муршуд вмешался:
— Учительница Саадет хороший человек.
Дядя Фаттах кивнул:
— В семье не без урода. Сначала воровал у людей кур, индюшек, гусей, уток. Теперь уже начал красть баранов, коров, буйволов, лошадей. Поймали, несколько лет отсидел. Опять месяца два как вышел. Пока нигде не работает.
Муршуд спросил у отца:
— А что он сейчас будет воровать? Людей?
Дядя Фаттах, вынув трубку изо рта, осадил сына:
— Ты молчи! — Разговор о воровстве испортил настроение старику. Поднявшись, он откинул одеяло к ногам Гюндюза и стал по одной снимать банки. Банки со смачным чмоканьем отрывались от спины следователя. — Пах! О какие черные кровоподтеки, хорошо прихватили.
Дядя Фаттах снова собрал в мешок банки, быстро помассировал Гюндюзу спину и заботливо укрыл гостя одеялом.
— Спи, сынок, — сказал он. — Спокойной ночи.
— Спасибо.
— Ночью вставать вам никак нельзя. — Будто вставать или не вставать посреди ночи так уж зависело непосредственно от самого следователя по особо важным делам.
Муршуд хитро засмеялся:
— Будьте здоровы!
— Будь здоров, Муршуд-киши!
Взяв мешочек с банками, Муршуд вышел из комнаты. Дядя Фаттах выключил свет, вышел вслед за сыном и закрыл за собой дверь.
Среди внезапно наступившей в комнате темноты мутно заблестели оконные стекла.
Мокрый снег с шумом хлестал в окно.
Гюндюз Керимбейли повернулся на спину, положил руки под голову и начал глядеть в окно, будто удары снега о стекло ему о чем-то говорили, и следователь вслушивался в их шум...
6
Мокрый снег не унимался. Вода заполнила весь двор, весь городок.
Собака с обрезанными ушами, услышав какой-то звук, насторожилась, но, узнав тетю Айну, снова убрала морду в будку и улеглась.
Тетя Айна, высунув голову в сторону пристройки, всмотрелась в темноту, а затем, пройдя сквозь пристройку, не торопясь стала подниматься по деревянной лестнице. Поднявшись на одну ступеньку, она останавливалась, прислушивалась и, не почувствовав ничего подозрительного, опять поднималась еще на ступеньку.
Добравшись до второго этажа, тетя Айна остановилась перед дверью, на некоторое время снова замерла, затем, пригнувшись, приложила ухо к двери. Кто-то внутри ходил — слышались звуки шагов. Скрипнула железная сетка кровати, и наступила тишина.
Тетя Айна немного подождала, потом, так же как и поднималась, потихоньку спустилась со ступеньки на ступеньку вниз. Возле деревянной стены пристройки она взяла в руки медную посудину и, приподняв подол длинной юбки, чтоб не испачкаться в грязи, отправилась в самый конец двора. Там она в темноте и скрылась среди деревьев.
7
Минуло время третьих петухов. Снег больше не шел, но небо продолжало хмуриться. Все говорило о том, что эти тяжелые тучи вновь разверзнутся над райцентром.
Мир кругом будто был вымыт — и голая яблоня, и гранатовый куст, и стволы алычи, и спускающаяся вниз по саду асфальтовая дорожка, и цементный пол дворовой пристройки.
Дядя Фаттах колол во дворе дрова, и Муршуд, подбирая в охапку готовые поленья, складывал их под деревянной лестницей, поднимающейся на второй этаж.
Жена дяди Фаттаха, Гюльдаста, кипятила у пристройки самовар. Ей было лет сорок — сорок два. Несмотря на то, что Гюльдаста родила семерых детей, она еще отнюдь не отцвела, а выглядела стройной, красивой женщиной.
Старшая дочь дяди Фаттаха смывала грязь с деревянных ступенек. Девочка лет восьми-девяти опускала стаканы и блюдца в наполненный горячей водой тазик, стоящий на столе возле стены пристройки, а затем вынимала и вытирала. У маленькой трехлетней девочки — видимо, последнего ребенка дяди Фаттаха — левая рука была привязана веревкой к туловищу, пошевелить ею она не могла. Отрывая правой рукой кусочки хлеба, который она держала в зубах, девочка бросала их разгуливающим по двору курам и цыплятам.