Лицо у него было землисто-серое, глаза лихорадочно блестели.
Валя, босая, с голыми плечами и распущенными волосами, беспомощно стояла посреди комнаты.
— Почему молчишь?.. Тогда возьми вон свою финку и режь лучше!..
Она растерянно окинула взглядом комнату, ища, где можно бы спрятаться. И не найдя такого места, попросила:
— Отойди сейчас же от окна, Костусь!
Алешка стукнул кулаком по раме, соскочил с завалинки.
— Прогоняешь? Накачали, значит, идеализмом? — уже не обращая внимания, что его могут услышать посторонние, выкрикнул он. — Как собаку шелудивую гонишь! Раньше нужен был, а теперь нет? Чистюлька несчастная! Недотрога! Что же ты со мной делаешь?
Валя отыскала халат, надела его и снова подошла к окну. Открыв форточку, уверенная в это мгновение, что поступает правильно, сказала:
— Пеняй на себя, Костусь. Я же тебя и в подъезде видела. Ступай к своей Алле! Ну и нашел!.. Не нужен ты мне такой. Я ведь тоже партизанка и гордость имею…
— Что Алла? — остервенел Алешка. — Мужчина же я. Неужто и этого, чистюлька, понять не можешь?
— Замолчи и убирайся отсюда!
Если бы у Алешки было что-нибудь под рукой, он, безусловно, пустил бы его в ход. Пистолет — поднял бы стрельбу: на возьми, съешь; палка — начал бы крушить все вокруг; граната — вырвал бы чеку, бросил под ноги: пропади оно все пропадом!.. Но у него ничего с собой не было, и он, схватившись, как оглашенный, за голову, матерясь, кинулся прочь.
Припав к окну, Валя выждала, пока Алешка скрылся за углом соседнего дома, и вернулась к кровати. Но сил сразу убавилось, и она, прижав руку к горлу, упала лицом в подушку. Ее душили слезы жалости, ненависти и обиды.
Она проплакала с полчаса, сама не понимая, чего плачет, и смутно чувствуя, что виновата во всем и сама. Но постепенно ей стало легче — сердцем овладевал щемящий покой…
Однако, когда поздно вечером Валя вернулась из редакции, тоска с новой силой охватила ее. Ей опять захотелось плакать и жаловаться. Она попыталась чем-либо заняться. Взяла книгу, но буквы мелькали перед глазами, и смысл прочитанного не доходил до сознания. Попробовала писать, но мыслей не было, да и все это вдруг показалось ей никчемным, пустым: разве исправишь людей статейками? Задернув занавески и прикрепив над ними кнопками газеты, Валя ничком легла в кровать. Но сон не приходил, пока ливмя не хлынул дождь, как и во все эти ночи, спорый, теплый.
2
И все-таки Валя, конечно, написала статью.
Она как раз перечитывала ее, когда раздался телефонный звонок — вызов к редактору. Готовился номер, посвященный восстановлению Минска. Надо было побеседовать с главным архитектором и проехать на недавно принятые объекты, чтобы собрать материал о недоделках строительных организаций. Задание немного смутило Валю: статья, в сущности, задевала Василия Петровича, и встречаться с ним сразу показалось неловко. Но радость часто бывает нерассудительной. И вскоре Валя не только согласилась, но и нашла во всем этом что-то занимательное. "Пусть любит правду, — подумала она и представила, каким сдержанно-официальным будет лицо у Василия Петровича. — Нам, хлебнувшим в войну, не привыкать…"
Выйдя из редакции, она развернула газету и на ходу стала еще раз просматривать статью, которую знала уже наизусть. На нее озирались, а она, углубившись в газету, шла и шла, не обращая ни на кого внимания. Даже удивилась, как попала на автобусную остановку.
В приемной у Василия Петровича сидели два посетителя — полный, с бритой головой мужчина и бесцветный молодой человек. Секретарши за столом не было, и когда звонил телефон, бритоголовый по-хозяйски снимал трубку и с видом, что ему это надоело, отвечал.
На Валю они не обратили внимания и продолжали громко разговаривать. Поблескивая глазами, бритоголовый жестикулировал и, словно кропил изо рта водою, прыскал смехом. Молодой человек сдержанно кивал и часто поправлял очки, бережно дотрагиваясь до них безымянным и большим пальцами.
Валя прислушивалась к их беседе, и чувство, которым она шла сюда, стало пропадать.
Хлопая собеседника по колену, наклоняясь так, что затылок и шея краснели, бритоголовый костил Валину статью:
— Это огульщина! Фантасмагория! Ну хорошо, памятники, бюсты и статуи. Это мы приветствуем. Но айн момент, как говорили немцы. Кому памятники? Ну, скажем, Скарине, Калиновскому. Но их же нужно где-то поставить, включить в ансамбль, вписать в пейзаж. Как?
Где? Не рядом ли с будущим универмагом? Пс-с-с! Вот было бы оригинально: Скарина — и универсальный магазин!
— Весело, — согласился молодой человек, но лицо его осталось печально-серьезным. — Помню, после войны один энтузиаст тоже через газету требовал срочно возвести пантеон. Да не какой-нибудь, а непременно лучше Агрипповского в Риме. И когда? На Долгобродской улице еще росла рожь, и по ночам зайцы в трампарк забегали.
— А триумфальные арки! Новая околесица. Когда народ наш ходил под ними? Они же как фиги будут торчать. Не понимает даже, что у каждого народа свой ритм и формы.
Кровь приливала и отливала от Валиного лица. Стало больно, стыдно, обидно. Больно, ибо легко развеивались выношенные ею мысли. Стыдно потому, что она в самом деле выглядела наивной девчонкой. Обидно: не находилось слов, которые можно было бы противопоставить услышанному. Вспомнился почему-то и Алешка.
Она так была поглощена всем этим, что не заметила, как открылась дверь кабинета и в ней показался Василий Петрович.
— Заходите, — пригласил он ее. — Прочитал вашу статью…
У Вали захватило дух: "Неужели вот так, при них, тоже начнет издеваться?"
— Заходите, чего же вы? — повторил он, ожидая ее. — Для нас, архитекторов, очень важно хорошее чувство. Материал неподатливый — кирпич, дерево, бетон, — а идешь от чувства. Гете утверждал, что архитектура — окаменелая музыка. Прошу вас!
— У Янки Купалы есть тоже нечто вроде этого, — немного воспрянула Валя и прошла в кабинет. — Купала назвал один княжеский замок пламенем окаменевших сердец.
— Я представляю его. Всегда, как в тумане, серый, проклятый и… все равно прекрасный. В муры ведь заложены труд и талант народа. Окаменелое пламя сердец…
Он не заметил, как слегка изменил купаловские слова, и указал Вале на кресло.
— А насчет остального надо вот что сказать. Мы не так богаты, Валя, чтобы строить дешевое. Мы тоже хитрые… От стандартных фигурок дискоболов да баскетболисток, каких и мы успели наставить возле парка и в парке, радости мало. А при нашем климате… вообще стыд. Стоят зимою в одних трусиках. Босые, белые. На плечах снег. Вокруг снег. Просто жаль бедных. От их голой красоты мороз по телу пробегает. А каждую весну штукатурь, окрашивай… — И опять направился к двери.
С большой папкой, злой от смущения, вошел бритоголовый. Хмурясь, продефилировал к письменному столу. Молча стал развязывать папку.
— Вы не знакомы? — спросил Василий Петрович.
— Барушка, — неохотно отрекомендовался тот и с видом, что предугадывает возражения и загодя отвергает их, положил развязанную папку на стол.
— Здания стали лучше, — просмотрев чертежи и тщательно подбирая слова, сказал Василий Петрович. — Удачнее завязалась основа. Но вот незадача… Мне кажется, главное преодолеть не удалось.
Барушка дернулся и побагровел.
— Я думаю, что мы имеем право на свои взгляды. В правах искать и, если хотите, даже ошибаться.
Угадывалось: его сдерживает и подмывает присутствие Вали.
— Неужели вы думаете, мы не чувствуем времени?
— В Горьком, говорят, есть дом, где, чтобы попасть на первый этаж, сначала надо подняться на второй, — возразил Василий Петрович. — Однако я полагаю…
Зазвонил телефон. Василий Петрович снял трубку и, прикрыв мембрану, закончил:
— …что это не лучшие поиски и не такое уж оригинальное решение. Я много думал, Семен Захарович… Но, извините, иначе не могу. Так и передайте начальству… Не могу…
Когда же Барушка вышел, а за ним и молодой человек, оказавшийся сотрудником треста зеленых насаждений, Василий Петрович неожиданно предложил:
— Знаете что?
— Нет.
— Пока не задержали, поедемте-ка вместе. Покажу недоделки сам. Вот сюда, например, на Понтусовку… Все равно отступать некуда.
Взяв со стола один из свертков, он развернул его.
Это был эскизный проект новых кварталов у Театра оперы и балета. Чтобы скрыть приязнь, что светилась в глазах, прищурился и стал объяснять.
— Это, Валя, тоже отдушина. При такой разрухе на высоком штиле не удержишься. Странным тут, пожалуй, является только одно — непонятные крайности Понтуса. Неужели он и здесь искал? Хотя… как говорится, на месте виднее. Да и не о нем сейчас речь…
Не доезжая до Комсомольского бульвара, они встретились с водополивочной машиной. Обтекаемая, серозеленая, она напоминала усатое живое существо. Из нее во все стороны вырывались струи. На них играла радуга. "Москвич" проскочил мимо. Брызги ударили в бок и в стекла окон. Валя невольно сожмурилась и даже поправила волосы. Взглянув на Василия Петровича, увидела, что он тоже улыбается и протирает платком пенсне, словно на него попали брызги.
3
Сколько раз проходил или проезжал Василий Петрович по этим улицам! Он наперечет знал их размеры, проценты уклонов, помнил историю каждого нового здания. И все же не уставал смотреть на то, что видел десятки раз. Наоборот, непременно замечал что-нибудь незамеченное. То недовольно хмыкал, что улицы плохо убирают, и начинал развивать мысль — следовало бы поднять заинтересованность дворников и в больших домах планировать специальные дворницкие. То жалел, что, когда был в доме отдыха, вместо лип на Садовой посадили дубки, а они очень поздно распускаются, и осенью, до самого снега, на них зябко трепещут желтые, жестяные листья. То радовался, что приближается пора, когда можно будет пустить на слом бараки на Троицкой горе, которые рядом с театром как бельмо на глазу.
— Улица любит порядок, Валя. Она должна быть по-своему строгой, как прямая линия. Вы посмотрите на Невский… — И он начал рассказывать о Невском и улице Росси в Ленинграде.
Свернули в новую улицу, и "Москвич", подскочив, заковылял по выбоинам. В некоторых местах колея была настолько глубокой, что он кузовом чертил по земле и вздрагивал от ударов. До этого молчаливый шофер зачертыхался, озираясь назад при каждом ударе.
По обеим сторонам разбитой, в рытвинах, улицы стояли дома, похожие на финские. Белые, новенькие, они, однако, выглядели приземистыми, неуклюжими. Ни тротуаров, ни оград между ними не было. Слева тянулась глубокая траншея, поперек которой кое-где были положены доски.
— А что тут творится в дождь! — возмутился Василий Петрович. — Видите, вдоль домов даже набросали камней. А кто виноват? Метр! Обычный квадратный метр жилой площади. Кухта молодец, но и он хочет, как сам говорит, ходить среди выполняющих план!
Он попросил шофера остановить машину посредине квартала, напротив дома с шатровой крышей. Дом стоял не на линии улицы, а немного в отдалении, и через всю площадку перед ним к одному из подъездов были положены доски.
— Недурно сюда бы зайти, — сказал Василий Петрович. — Тут, скорей всего, кто-то из строителей живет. Видите доски? Интересно, как он будет оправдываться.
Хотя всюду было сухо, они все же пошли по доскам. В подъезде Василий Петрович пропустил Валю вперед и, поднимаясь по лестнице уже следом за нею, предупредил:
— А теперь смотрите.
Стены лестничной клетки были побелены, но панель, отмеченная синей чертой, так и осталась непокрашенной. Перил вообще не было. На верхней площадке, откуда дверь вела на чердак, стояли облепленные известью и глиной козлы.
Постучав в первую попавшуюся квартиру на втором этаже и не дождавшись ответа, Василий Петрович толкнул дверь и вошел в узкий коридор. Отсюда была видна одна из комнат — чистая, светлая. Но чем-то таким знакомым повеяло от ее обстановки на Валю, что она испугалась. "Неужели они живут здесь?" — подумала она, не желая и страшась встречи с Костусем и его матерью. О чем сейчас говорить с ними? Неужто о недоделках строительных организаций? И как она вообще будет смотреть в глаза старухе? Разве можно доказать матери, что сын ее недостоин любви? Да и как ты будешь это доказывать в присутствии постороннего человека?
— А боже ты мой, снова забыла замкнуть дверь! Кто там? — послышалось с конца коридора.
Конечно, это была она, худенькая прозорливица, сказочница-мастерица с ласковым, певучим голосом. Осторожно касаясь рукою стены, она неуверенно приблизилась к Василию Петровичу и Вале. Лицо ее било спокойным, но в широко раскрытых глазах простучали болезненная беспомощность и какая-то вина. И смотрели они не на вошедших, а дальше их.
— Кого вам? — спросила она более громко, чем требовало расстояние.
Пораженная догадкой, Валя удивленно втянула о себя воздух и быстро прикрыла рот кулаком.
— Мы из горсовета и редакции, — заторопился Василий Петрович, по-своему поняв Валин испуг. — Мы хотели бы знать, нет ли каких жалоб на строителей.
— И-и-и, детки, — протяжно проговорила старуха, — им кланяться надо, а не жаловаться на них… Вот что они нам дали. Светло хоть жменями бери. — Она в самом деле словно что-то зачерпнула пригоршней и выплеснула вверх, от чего в темноватом коридоре, как почудилось Вале, посветлело.
— Тогда хоть квартиру посмотреть разрешите. Все равно через год-два заявления писать начнете.
Старуха промолчала и повела их по комнатам. Валя шла последней, ничего не видя и механически записывая, что говорил Василий Петрович.
Но ходить с ними молча и бояться, чтоб не вырвалось слово, было маятно, стыдно. И когда опять вернулись в коридор, Валя не выдержала.
— Это я… — не зная, как назвать старуху, призналась она и проглотила слезы.
Старуха недоверчиво вытянула шею, с осторожностью слепой подошла к Вале и, как это делают дети, когда играют в "отгадайку", провела ладонью по ее волосам, щеке и шее.
— Валечка!.. А я ждала тебя, ненаглядную. Ох, как ждала-то! Кто это с тобою, родная?
— Главный архитектор…
— А-а-а! — пропела та, будто ей стало понятно все, и поджала губы. — Вы, видать, кончили что надо? Записали? Он, может, сделает милость и уйдет на минутку?
Не ожидая Валиного согласия, догадываясь о случившемся, Василий Петрович повернулся и вышел из квартиры. Когда же Валя, расстроенная, с красными глазами и распухшими веками, через минуту подбежала к машине, он хрустнул пальцами и сам открыл ей дверцу.
— Зачем вы повели меня в этот дом? — обиженно спросила Валя.
Он опустил голову.
— Поверьте, я ничего не знал…
Василий Петрович оправдывался! Ему бы возмутиться, одернуть ее — какая дикая выдумка! Но в том-то и дело, что во тушение не приходило, Валя обезоруживала его, и это заставляло чувствовать вину, какой не было. Не было? Нет, значит, он в чем-то все-таки виноват. В чем? Не в том ли, что ему приятно быть с этой девушкой? Его влечет к ней. И тем сильнее, чем больше растет неурядица в семье. И когда он видит ее, ему мечтается настоящая любовь…
Чтобы скрыть замешательство, он, когда сели в машину, взял свой портфель, с которым не расставался, и принялся сразу что-то искать. Не особенно уверенно достал несколько книг.
— Мм… Это я подготовил утром, — поспешно объяснил он, — когда прочитал вашу статью. Это о градостроительстве, Просмотрите, если будет время.
Обратную дорогу они почти все время молчали. И когда, выехав на проспект, увидели Зимчука, обрадовались оба. Размахивая руками, тот шагал по мостовой в направлении Центральной площади. Видя, что полнеет, он стал избегать мучного, сладкого и ежедневно совершать послеобеденную прогулку. Василий Петрович знал это, и как только догнали Зимчука, отпустил машину.
Пошли втроем. И взвинченная Валя сразу заговорила о виденном.
— А вывод? — не совсем доброжелательно перебил ее Зимчук. — Какой вывод?
Валя упрямо тряхнула головой.
— Я согласна: виноват прославленный метр, который многим представляется куском пола. А по-моему, это и тротуар, и водопровод. Даже липа перед домом и магазин…