Вале захотелось плакать. Навзрыд.
Из этого состояния ее вывел стук в дверь. Удивленная, что кто-то пришел к ней в такое время, она тем не менее разрешила войти.
Дверь открылась, и на пороге появилась… Вера Антоновна. За нею Валя заметила вытянутое от любопытства лицо соседки. У Вали похолодела спина.
Вера Антоновна приподняла со лба вуальку с мушками, оценивающе окинула комнату и бесцеремонно уставилась на Валю.
— Простите, я хочу представиться, — громко проговорила она. — Или вы уже знаете меня? Я жена вашего любовника…
Валя отшатнулась и, чувствуя, как дрожат и слабеют ноги, отступила к столу. Ухватившись за его край, застыла, не в силах осознать, что происходит.
— Да, да, я жена вашего любовника, — повторила Вера Антоновна.
О ней Валя, к стыду сказать, думала редко. И ско рее всего потому, что не заглядывала в завтрашний день своих отношений с Василием Петровичем. Они представлялись непорочными, никого не касающимися и никому не мешающими. Как-то получалось, что Василий Петрович существовал для Вали сам по себе, а его жена, — как говорила Зося, чванная, несносная особа, — сама по себе… Теперь же они — и это Валя вдруг поняла — встретились как соперницы. Как это опрометчиво, пошло и непристойно! Сгорая от стыда, Валя, однако, усилием воли взяла себя в руки и резко, чтобы сразу положить конец позорному разговору, спросила:
— Которого любовника? У меня их много.
— Вы шутите?
— Ничуть.
Это было так неожиданно, что Вера Антоновна растерялась.
— Вы должны меня знать…
— Ну хорошо, пусть должна. Что вам угодно?
— Мужа! Я пришла предупредить, что не разрешу никому отнять у моего сына отца. А если все же кто осмелится отбивать, я…
— Про это вы скажите ему… мужу.
Первоначальный план Веры Антоновны срывался.
Расчет на то, что Валя тоже начнет кричать или оправдываться, не осуществился. Побледнев, Валя стояла, опираясь на стол, и строго смотрела на Веру Антоновну, напрасно старавшуюся навязать скандал. Она даже приняла вызов, чтобы разговор происходил при свидетеле, который за дверью, вероятно, ловит каждое их слово, и отвечала громко, не желая делать из разговора секрет. Нужны были новые меры.
— Мне тяжело поносить своего мужа, — как бы с другой стороны подступила к ней Вера Антоновна. — Но вы умная и знаете его, видимо, немного хуже, чем я. У него непостоянный характер. Он поддается чужому влиянию, его нетрудно опутать и повести за собой. Но надолго ли? Он легкомысленный. Живя с вами, он живет и со мной.
— Вы злая, возмутительная и ничтожная, — оборвала ее Валя, — и мне жаль Василия Петровича.
Сердце у Вали в самом деле разрывалось от любви и жалости к Василию Петровичу, от сознания безысходности их отношений, от омерзения к этой женщине.
— Я еще раз спрашиваю: что вам нужно от меня?
— Не ломайте комедию! Оставьте его в покое. Муж мне рассказывает буквально все. Я знаю все, начиная со встреч в его кабинете до прогулки на озеро. Ваши имена склоняют сотрудники. Пошли сплетни. Работа валится у него из рук. Недавно он плакал над сыном и просил, чтобы мы ему простили. У него слабая воля…
Она клеветала, лгала. Ей важно было омрачить всё, что связано с Василием Петровичем. Чтоб одно упоминание о нем вызывало страх. Притворившись несчастной, Вера Антоновна терла платочком глаза и, улучив момент, присела рядом на стул, на спинке которого лежало Валино пальто.
Наступило молчание. Стало слышно, как в обогревательных батареях переливалась вода. В коридоре заскрипели половицы: вероятно, соседка, посчитав, что разговор окончен, позаботилась, чтоб ее не застали врасплох.
Не дождавшись и на этот раз слова от Вали, Вера Антоновна встала. Пора было поставить на кон последнее.
— Как я вижу, вы не хотите быть рассудительной, — угрожающе сказала она, гневно прищурясь. — Пусть! Но это для вас же хуже. Раньше распутным девкам мазали дегтем ворота, теперь тоже есть свои средства…
— Уйдите прочь!
— Смотрите, не стали бы каяться.
— Нам не о чем разговаривать.
— Хорошо! Но я предупредила вас. До свидания!..
Вера Антоновна вышла. Но Валя тоже больше не могла оставаться здесь. Эта женщина дышала воздухом ее комнаты, стояла вот здесь, возле повешенной на стену, покрытой простыней одежды, сидела вот на том стуле… Торопясь, Валя надела пальто, схватила капор, рукавички и выбежала. В коридоре, возле приоткрытой двери, стояла соседка. Увидев Валю, она презрительно фыркнула и отвернулась.
3
Жило такое ощущение, что Валя копалась в навозе. Даже мерзко было прикоснуться руками к лицу — руки казались грязными.
Валя дважды подходила к домику Урбановичей, прошлась мимо калитки Зимчуков, но так и не зашла ни к тем, ни к другим. Теперь ей не могли помочь и там, даже если бы хватило мужества рассказать обо всем. Ей была противна Вера Антоновна, ненавистен Василий Петрович, она к самой себе чувствовала отвращение.
Светило солнце, кучились облака, в воздухе ощущалась близкая весна. Шли люди, проезжали машины, на почерневших деревьях ошалело кричали галки. Но Вале они были не нужны, они не существовали для нее.
Пересекая площадь Свободы, Валя чуть не попала под легковую машину. Шофер, остановившись, опустил боковое стекло и сердито закричал на нее. Она извинилась, но не ускорила шаг.
Вернулась домой замерзшая, обессиленная. Подумав, что можно заболеть, чуть ли не обрадовалась — в этом был хоть какой-то выход.
С намерением сразу лечь в постель, она вошла к себе в комнату и остолбенела — у окна, повернувшись на скрип двери и глядя на Валю блестящими глазами, с книгой в руках стоял Василий Петрович.
— Вы? — испуганно прошептала Валя, не решаясь отпустить ручку двери.
— Прости, что так, без разрешения. Меня пригласила зайти соседка… — закрыв книгу, шагнул к Вале Василий Петрович. — Вчера раз пять звонил тебе в редакцию. И все зря.
— Я была в лектории, — растерянно ответила Валя, понимая, что говорит не то, что нужно и что хотела сказать сперва.
Еще недавно без душевного трепета не могла вспоминать о нем. Мечтала, мысленно разговаривала с ним, подбирая слова. Было желание сделать для него что-то очень значительное. Думалось: "Пусть даже случится что-нибудь плохое, лишь бы можно было потом проявить свою преданность, самоотверженным поступком отвести от него беду". Хотелось помогать ему во всем и насколько хватило бы сил… А вот теперь все это стало бессмысленным. Пусть даже то, что она услышала от Веры Антоновны, неправда, наветы, но ее слова раскрыли другую сторону отношений с Василием Петровичем, показали, какими они могут предстать в глазах других. "А еще писать мечтаешь!.."
Несколько дней назад забегала к Зосе — просто так, побеседовать, отвести душу. Там оказалась и тетка Антя. Помогая Зосе натягивать на пяльцы полотно, тетка рассказывала ей историю — одну из тех, что обычно кончаются страшным. "И надо же, чтобы она, девушка, согласилась пойти с женатым человеком! — говорила Антя, печально мотая головой. — Разве можно? У них же все свое…" Она видела непристойное и опасное уже в том, что девушка осталась наедине с женатым мужчиной. Зося старалась перевести разговор на другую тему, но старуха упорно возвращалась к поучительной истории и без конца повторяла: "У женатого отношение к женщине совсем другое и смотрит он на все значительно проще".
Валя тогда постаралась не придать значения рассказу Анти. Но слова — страшная сила, и теперь они легли на Валю тяжестью. И все же, сделав над собой усилие, желая в чем-то убедиться, она подняла на Василия Петровича настороженный, почти враждебный взгляд.
Однако тот не понял ее. Да и не знал, на что решиться в следующий миг. Ему нужна была определенность, и он уже не мог сдержаться, чтобы не идти к ней. Перед ним стояла девушка, в которой все было дорого. Все — от упрямого, по-детски крутого лба до легкой походки. Но сейчас сердце Василия Петровича жаждало не столько ее, сколько слова от нее, определенности. Беседа с Зимчуком пробудила надежду. Надежда — нетерпение, раскаяние, решимость. И хотя Василий Петрович видел, что Валю испугал и даже оскорбил его непрошенный приход, он уже ничего не мог поделать с собой.
— Вы меня простите! — исступленно чуть ли не крикнул он, почему-то переходя на "вы". — Я, небось, оскорбляю вас этим, но все равно скажу… мм… Я люблю вас, Валя!
— Нет, нет! Не надо! — запротестовала она, жестом руки запрещая ему приближаться и говорить дальше. — Вы не имеете права…
Он сразу обвял, горько усмехнулся.
— А Зимчук недавно упрекал в другом. На работе, мол, прыткий, а в жизни духу не хватает шаг человеческий сделать? Разве можно, чтобы две принципиальности было…
— Вы еще шутите!.. Я прошу вас…
Он все же подошел к ней.
Они стояли рядом. Валин капор, на котором поблескивали мелкие росинки от растаявших снежинок, чуть не касался щеки Василия Петровича, и он почувствовал его холодноватую свежесть. На Валю дохнуло тоже чем-то знакомым и дорогим.
— Вы должны сейчас же уйти, — умоляюще попросила она. — Я не могу. Мне трудно… Неужели вы не видите?
— Но скажите хоть, в чем дело?
— Об этом поговорим когда-нибудь потом…
Валя внешне успокаивалась, хотя внутри у нее все каменело и становилось будто не своим. Она устало сняла капор, пальто, повесила их на вешалку и, словно здесь, кроме нее, никого не было, принялась наводить порядок в комнатке… Делала это как во сне — медленно, не зная, для чего делает… И больше, как ни добивался Василий Петрович, не разжала губ. Только когда он вышел, забыв перчатки, схватила их и подбежала к окну. Комкая их в холодных руках, подождала, пока тот не появился на противоположной стороне улицы, хотела было — а она знала, что он обязательно оглянется, — показать ему их, но тут же отвернулась и заплакала.
Она не слышала, как в коридоре соседка на цыпочках приблизилась к ее двери и припала к ней ухом. Но если бы даже и слышала, вероятно, не обратила бы внимания: ни жить, ни доказывать свое не хотелось — не хватало сил.
4
Все-таки Василий Петрович, видимо, был сильным человеком. Эта размолвка — а скорее всего разрыв навсегда! — не убила его. Даже не прибила. Разве только, отняв надежду, как-то ожесточила, К себе, к другим. Пробудила особые — яростные силы.
Нет, то не было отчаяние, которое тоже может поднять человека на большое. Не было уже потому, что отчаяние способно сделать свое лишь на какой-то миг. Оно всегда почти слепое и мстительное. Это — вспышка, за которой гибель или прострация.
Правда, в отрешенности, что обуяла Василия Петровича, сквозило и отчаяние. Но эта же отрешенность как бы собирала силы в фокус. Его словно подхватил какой-то порыв, И точно стремясь по темному, узкому ущелью на огонек, он ничего не желал знать и ничего не знал, кроме этого огонька. И не было ни усталости, ни малодушия.
Даже наоборот. Только иногда пугала мысль: "Неужели так будет всегда?" Однако и ей он не давал укорениться, находил в себе силы гнать ее.
5
В его кабинете на этот раз было особенно тесно и шумно. Говорили сразу все. Шутили. Спорили о разном, хотя речь шла об одном — дома, улицы, город.
— Мудрить тут нечего, — громче других рассуждал говорливый Кухта, по плечи утонувший в мягком кожаном кресле. — Ансамбль — вещь понятная. Уважай своего предшественника и соседа — вот тебе и ансамбль. Что, нет? А выйди на перекресток Комсомольской и Карла Маркса, посмотри, как говорят, на все четыре стороны — и нечего греха таить, что ни сторона, то и новина.
— Это в точку! — одобрял начальник архитектурно-строительной конторы, примостившийся на подлокотнике кресла, розовощекий мужчина, чьи короткие ноги едва касались пола.
— А рецепт ведь простой: чаще в трамваях езди и таблички читай.
— Ну-ну!
— Да их все знают: не высовываться и не занимать передних мест, которые для пассажиров с детьми.
Начальник архитектурно-строительной конторы, забросив, словно аист, назад голову, заразительно захохотал и толкнул локтем Барушку, приглашая его тоже посмеяться.
Барушка с независимым видом стоял рядом, прислонившись спиной к стене. Переводя взгляд с одного на другого, он думал, кто из присутствующих будет соратником, кто противником. А что будут и те и другие, он не сомневался. Он даже продумал, как защищаться. Крайний метод доказывать правоту у него был испытан: давай сдачи, кричи как можно громче, обвиняй противников во всем, что придет в голову, дай понять — чтобы доказать свое, ты готов на все, и пускай лучше не связываются. Вот и теперь, ни с того ни с сего почувствовав в словах Кухты намек на собственные проекты, Барушка зло покраснел и выпучил глаза.
— Если человек в чем-нибудь ни бе, ни ме, — бросил он, — то обязательно начинает учить этому делу других. Хорошо было бы послушать, кто в вашем Главминскстрое высовывается и занимает передние места. Любители такие не вывелись и там.
— Это вы серьезно? — удивился Кухта.
— А как вы думали! Дрянь — она живучая…
Василий Петрович поглядывал на присутствующих — членов архитектурного совета, авторов проектов, рассматриваемых сегодня, представителей заинтересованных ведомств — и нетерпеливо дожидался, когда кончится перерыв и придется давать бой… Вера Антоновна сегодня тоже набралась смелости и стала на защиту Понтуса. Но просчиталась в своей игре: разозленная молчанием мужа, она пустила в ход последний козырь, издевательски сообщив, что ходила к "его крале". Это ошеломило Василия Петровича. Крикнув, чтобы она больше не ждала его, он хлопнул дверью и выбежал из номера. Шагая же в управление, обрушил ярость души почему-то не столько на Веру Антоновну, сколько на Понтуса.
С трудом владея собой, он провел обсуждение двух первых вопросов — проектов очистки и углубления Комсомольского озера и детальной застройки одной из новых улиц. Понтуса на обсуждении не было, и Василий Петрович уже с досадой думал, что тот, прислав Барушку, сам, как обычно, не придет. Но во время перерыва Понтус явился, вероятно предупрежденный кем-то по телефону, и с видом, что оказывает милость уже тем, что присутствует здесь, расселся на диване. Ему предлагали занять место ближе к столу, но он отказался.
Исполняющий обязанности ученого секретаря совета Шурупов принес новую кипу папок с проектной документацией, повесил в простенке между окнами листы с перспективой ансамбля, и это послужило своеобразным сигналом.
Шум затих, и присутствующие, пододвигая к столам стулья, начали занимать свои места. Только Барушка остался стоять, иронически поводя бровью и жуя губами.
— Продолжим работу, — сказал Василий Петрович.
Видимо, посчитав лучшим быть пока в тени или резерве, Понтус молча указал на Барушку и, сложив руки на животе, со скучным лицом закрутил большими пальцами.
Но меняя позы, Барушка вынул из бокового кармана очки с золотым ободком и неторопливо надел их. Заговорил уверенно, с обычным апломбом, для солидности заглядывая в записную книжечку, вдруг появившуюся у него в руках. Часто ссылался на опыт архитекторов Москвы, Ленинграда, Киева. Из его слов вытекало, что в своей работе Понтус и он, как и все лучшие архитекторы страны, исходили прежде всего из общей задачи — используя классическое и национальное наследство, раскрыть в архитектурных формах дух времени и увековечить наши дни.
— Вот так… — с ударением сказал он и снял очки, в которых его редко кто видел. — Хотя могу признаться еще в одном: несмотря на потуги некоторых корреспондентов, в своих поисках мы не могли обойти архитектуру итальянского Ренессанса, так высоко оцененную основоположниками марксизма.
Поднялся Шурупов и, причмокивая языком, будто сосал что-то кисло-сладкое, начал докладывать о заключении вертикальщика и подземщика, претензий у которых не оказалось, так как вертикальная посадка зданий и размещение входов, прокладка подземных коммуникаций их удовлетворяют. Удовлетворяют также и планы этажей…
Его выступление совсем вывело из себя Василия Петровича. И не только потому, что Шурупов мямлил и фразы его были плоски, давным-давно знакомы, но, главным образом, потому, что он, как межеумок, лебезил, то и дело преданно поглядывая на Понтуса, будто прося прощения, что хвалит его.