В кабинете накурили. Над головами плавал сизый дым, Василий Петрович встал, подошел к окну и открыл форточку. Дым заколыхался и прядями потянулся к форточке.
— У кого есть вопросы? Замечания?
— Думали ли вы о тех, кто будет жить тут? — показал Кухта на проекты.
— Денно и нощно, Павел Игнатович, — шевельнулся на диване Понтус.
— Почему же в домах, стоящих на углу, двухкомнатные квартиры обращены или на юг, или на север?
— Мы освещаем жилую площадь.
— Но живут ведь в квартирах…
— На здоровье!
— Это легко исправить, — вмешался начальник архитектурно-строительной конторы. — Надо только поменять крылья дома, потому что в другом крыле квартиры трехкомнатные.
Начав писать, Шурупов отложил ручку и выжидательно уставился на Понтуса.
Понтус кашлянул, поднялся и, с подтянутым животом, лавируя между стульями, стал пробираться к простенку с перспективой.
— Нельзя, товарищи, без волнения смотреть в будущее, — начал он на ходу. — И тем более, если оно, конечно, чудесное.
На замечание Кухты присутствующие реагировали по-разному. Одни делали вид, что недослышали его слов, другие — что отмежевываются от них, как от чего-то неприличного, третьи озабоченно разглядывали свои пальцы и старались не смотреть друг другу в глаза. Холодный же пафос Понтусовой речи как бы вернул им уверенность, что, ведя себя так, они не кривят душой. И когда Дымок добродушно заметил, что все-таки и тут "портик подпортил", на него зашикали. Однако как ни добивался Василий Петрович, выступать больше никто не захотел. Только Шурупов громко произнес:
— По-моему, ясно и так.
Это переполнило чашу терпения. Скомкав листок, на котором записывал мысли, Василий Петрович, уже не сдерживая себя, обрушился на него:
— Что ясно? Что вам ясно?
Шурупов растерянно заморгал глазами.
— Проект Ильи Гавриловича, Василий Петрович…
— А мне вот не ясно! Почему, скажите, нам понадобилось создавать свой, минский Ренессанс? Для чего вообще нужна эта мишура и мешанина всего на свете? Кому?
— Я протестую! — возмущенно крикнул Понтус, ударив ладонями по коленям и делая вид, что сейчас встанет и уйдет.
— Для чего вы тут нагородили лоджий? Мало, что половина квартир и так осталась без солнца?
— Прежде вы были более милостивы! А сейчас — как тот умник — поел, а потом спохватился: караул, посолить запамятовал!..
— Почему это неприемлемо? — не ответил Василий Петрович и ткнул пальцем в перспективу. — Да посмотрите же, пожалуйста! Ведь здесь все — и полезность и искусство — пришло в непримиримые противоречия. Разве эти разукрашенные фасады соответствуют тому, что нагорожено внутри? А коридоры?
— Как Кривоколенный переулок в Москве, — бросил Кухта.
— А почему? Да потому, что вам важно было одно — кому-то потрафить и как можно громче прокричать о себе. И я предлагаю не только отклонить проекты, но и указать на вредность подобных опусов.
В кабинете стало очень тихо. Но Василий Петрович, словно прося внимания, постучал карандашом по письменному прибору и с открыто мстительным чувством спросил:
— Есть другие предложения? Нет? — И, идя напролом, добавил: — В таком случае, я голосую свое. Кто за? Прошу.
Он первый поднял руку и оглядел членов архитектурного совета. Все сидели неподвижно, опустив глаза. Голосовал только тихий, незаметный Дымок. И тогда, внезапно о чем-то догадавшись, Василий Петрович предложил:
— Ну что ж, коль так, прошу проголосовать за одобрение проектов с внесенными изменениями.
Но и на этот раз никто не поднял руки.
— Запишите, — велел Василий Петрович Шурупову и с облегчением вздохнул.
6
Это, пожалуй, был провал. Пускай бы у проектов нашлось еще больше доморощенных противников. Пускай бы все эти Лочмели, Юркевичи, Кухты нашли еще больше недостатков. Это не страшно. Проекты отвечают духу времени, их хвалили в Академии архитектуры. Их можно с успехом пропустить через Совет при своем управлении. Можно, наконец, кое-что исправить, если появились новые веяния. Ибо, честно говоря, в свои проекты Понтус верил постольку, поскольку, как казалось ему, они соответствовали тем установкам, которые он, Понтус, получал, слышал или подхватывал на лету. К слову, в этом он вообще видел свою выдержанность и как-то утверждал себя в собственных глазах.
Правда, замечание Юркевича о несоответствии фасадов внутренней планировке насторожило: обвинение основывалось на нерушимом положении о форме и содержании. А это уже напоминало обстоятельство, при котором твои ошибки разоблачают цитатой из классиков. И все же тут можно еще спорить. Архитектура — искусство, и никому не придет в голову критиковать, ну, скажем, арку — вход на стадион — за высоту, хотя можно было, конечно, ее сделать в два раза ниже: люди все равно проходили бы под ней, не задевая о своды головами. А премии!.. И как он не догадался заставить Кухту, Юркевича перед всеми ответить, считают ли они проекты, получившие премии, лучшими? Пусть бы осмелились ответить!
Нет, то, что они открыто выступили против него, — полбеды. Беда в том, что присутствующие отказались высказать свое отношение к его работам. Значит, он, Понтус, зажимает критику! Вот это уже криминал!
Понтус понимал — ехать в машине с Барушкой не стоит: тот обязательно начнет горлопанить и наговорит неизвестно что при постороннем свидетеле — шофере. А есть вещи, предназначенные только для внутреннего употребления… Оставить же Барушку и уехать одному также не выпадало: это бросится в глаза, и его поступок объяснят как признание, что бороться дальше вообще бесполезно.
Отпустив машину, Понтус пошел пешком, кутаясь в шубу и все больше сердясь на то, что Барушка забегает вперед и, размахивая, как ветряная мельница, руками, говорит.
— Успокойтесь вы ради бога! — попросил он. — Слышно, вероятно, на той стороне улицы.
— А мне что! — ощерился Барушка. — Подумаешь, гений! Слишком мнит о себе. А что создал такого сам, чтобы иметь право перечеркивать работу других?
— Да потише вы…
— Миленькое дело, сам небось уже на вторую очередь проспекта лапу наложил, рад был бы всех остальных на типовые проекты посалить. Я, мол, творить буду, а над стандартными домиками корпейте вы. Знаем мы таких заступников народных! Сами с усами!
Было ясно: Барушка теперь будет только мешать. Нго прошлое, которое оценивай как хочешь, может бросить тень на все. Невыдержанность и навязчивость тоже навредят не меньше. Барушку не любят в среде архитекторов, настороженно относятся и там, в верхах. Не случайно же к тридцатилетию республики он ничего не получил. Да мало ли еще чего…
— Мне надо зайти в архитектурно-строительную контору, — сказал Понтус, протягивая руку.
Барушка остановился, фыркнул и попрощался. Когда же Понтус скрылся в подъезде, фыркнул снова и выругался. Он давно уже не верил во многое, в том числе и искренность людей. Юркевич и Понтус были для него почти одинаково чужими. Только обстоятельства сложились так, что с первым он воевал, а ко второму прижился. Но в поступках как одного, так и другого Барушка видел только предательские ходы людей, что-то выгадывающих для себя. А коль это так, значит, всегда надо иметь свой, более хитрый ход, и тогда все будет в порядке. Барушка понимал, что его прошлое, которое можно расценивать и так и этак, висит над ним и ему вряд ли взлететь. Это с каждым днем он ощущал острее. Видел, что люди менее талантливые, не запятнанные ошибками, чувствуют себя по-хозяйски просто и потому делают больше, чем он, а главное — лучше. Он же прозябает, превращается в неудачника, страшного в своей зависти. На кой черт понадобился бы ему Понтус, будь он свободен, как все! А так — прозябай. И потому, жалея и ненавидя себя, он делал все как человек, которому нечего терять. "Холуй, понтусовский холуй! — костил он себя. — Видишь, и этот на всякий случай хочет в кусты, чтобы подальше быть. Так тебе и надо, холуй!.."
В кабинете начальника конторы, как Понтус и рассчитывал, никого еще не было. Поглядывая на дверь, он снял телефонную трубку и поспешно набрал номер гостиницы. Когда в трубке послышался голос Веры Антоновны, назвал себя. Но та испуганно ахнула и, наверное, нажала на рычаг. В трубке опять загудело, только отрывисто, торопливо.
— Ну и леший с тобой! — возмутился Понтус, чувствуя, что захлебывающиеся от поспешности гудки как бы входят в него.
Забыв надеть шапку, он вышел из конторы и спохватился только на крыльце. Наглухо застегнув шубу, и уже важно, не торопясь, зашагал к себе в управление.
Выход надо было найти без никаких. Иначе — несдобровать. Кто-кто, а он хорошо знал, что в таких делах достаточно начать, дать им огласку, а там все пойдет своим чередом: посыплется, как из короба, только озирайся. К черту полетят и благополучие и людское уважение, к которому ты уже успел привыкнуть как к необходимой вещи.
Что значит с треском снятый работник? Ничто. Ему не отвечают на приветствия, на него не смотрят, даже разговаривая с ним. Это — неприятное воспоминание, препятствие, которое переступили.
Хорошо, конечно, если снимают с дипломатической формулировкой: "В связи с переходом на другую работу". Вина остается известной немногим. А это очень важно, если окружающие не знают твоей конкретной вины. Важны и слова "с переходом на другую работу". Какую? Конечно, не самую низовую. На нее не переводят, а ты устраиваешься сам. Хуже, когда говорится, что "тов. Н. не справился с порученной работой". Хуже, ибо тогда тень ложится на твою деловую репутацию. Но зато ты все-таки остаешься незапятнанным в других отношениях. К тому же в этом нет ничего такого, что говорило бы, будто ты не справишься с другой и даже ответственной работой. Но гроб с музыкой, если записано: "За вредную политику в такой-то области, за зажим критики, за… снять с работы…" В этом случае могут даже припомнить, что семья была в оккупации, и перед фамилией не будет стоять обычно незаметное, но очень важное в таких документах, сокращенное слово "тов." или просто "т.". Нет, этого допустить было нельзя… Да, собственно говоря, в чем его вина? Зажим критики?
Вдруг он даже споткнулся, огляделся по сторонам.
Стоял серенький денек, так характерный для кануна весны. Не светило солнце, не было ярких красок, улицы, дома, небо затянуло сизой дымкой. Но во всем таилось близкое пробуждение. Январь да и весь февраль, как известно, пора белых тропинок и синего льда. Сейчас же вокруг не было ни того, ни другого. Снег, побурел, на тротуарах появились желтые пятна; липы, уцелевшие на этой улице или посаженные в прошлом году, почернели. Да и прохожие идут свободно, не горбясь, как зимой.
Понтус чуть не хлопнул себя по лбу. У Барушки, как человека одинокого, была привычка разговаривать с самим собой. Перенимая почему-то ее теперь, Понтус возбужденно забормотал:
— Скажи на милость… Конечно так, только так… Ведь за его предложение голосовало два человека — он да подхалим. А остальные? Почему они не голосовали за проект, против его предложения? Потому что боялись. Значит, зажимает критику и старается отыграться вон кто!
С воспрянувшим духом вошел он в лифт, перекинулся — чего никогда не делал — шуткой с лифтершей, а идя по длинному коридору к себе, за руку поздоровался с малознакомым сотрудником Министерства здравоохранения.
Правда, беспокойство все еще оставалось, но теперь оно не угнетало его, а заставляло действовать. Надо было опередить Юркевича и первому принять меры. Пусть защищается и доказывает свою невиновность он, если начал рыть яму.
Сказав секретарше, что занят и может принять только заведующего сектором отвода земель из управления главного архитектора, Понтус позвонил Шурупову и попросил его сейчас же прийти. Затем сел писать докладную в ЦК.
Глава четвертая
1
С ощущением, что отношения с Алешкой теперь наверняка в чем-то изменятся, Алексей отработал смену и на трестовском грузовике, который в конце дня приезжал за ребятами, поехал в общежитие: надо было поинтересоваться и им.
Раньше он там не бывал и потому обошел почти весь барак, придирчиво присматриваясь ко всему. С удовольствием отметил: в комнатке, где жили Тимка, Виктор и еще двое парнишек, койки аккуратно заправлены, на стенах плакаты по технике безопасности, репродуктор. На тумбочках книги, и на одной из них… десятирублевая бумажка. Это было хорошо: Алексей слышал про случаи, когда из общежития пропадали простыни, электрические лампочки, ведра.
— Чьи это деньги, а? — поинтересовался он.
— Деньги? — переспросил Тимка. — По-моему, Витькины. Твои, Витя?
И то, что они не придали никакого значения вопросу, понравилось Алексею.
Он еще раз заглянул в красный уголок, на кухню, в кубовую, проверил, идет ли вода из кранов, и затем долго выговаривал коменданту — пожилому, с птичьими глазами и носом мужчине, в военной шинели с чужого плеча, — удивляя ребят, что заметил и помятый жестяной чайник, которым пользовались они, и грязный пол в красном уголке, и то, что спецовки приходится вешать в один шкаф с праздничными костюмами.
— У нас на стройке, кажись, работать легче, чем отдыхать тут у вас. Дверь в прачечную не только заперли на замок, но и гвоздями забили, — перечислял он, загибая пальцы. — Почему? Горячей воды, конечно, тоже не хватает. Баки и теперь пусты. А хлопцы ведь с работы пришли. — И когда все пальцы были загнуты, поднял оба кулака. — Дров, говоришь, мало? Смотри, браток, чтоб тебя самого на щепки не пришлось щепать. Не можешь без нагоняя…
Он ушел из общежития, оставив давившихся смехом ребят и растерянного, с гримасой боли на лице коменданта, который никак не мог разнять пальцев на правой руке, слипшихся от Алексеева пожатия.
В таком боевом настроении он пришел на стройку и на следующий день.
Трудовую вахту бригада решила нести на строительстве жилого дома, фундамент которого уже был готов. От растворомешалки к рабочим местам проложили самые короткие тачечные ходы. Нашли сподручные места для кирпича и ящиков с раствором — по нескольку для каждого каменщика. Кирпич в метровых клетках укладывали на ребро, чтобы подсобники могли удобнее брать и подавать его прямо под руки каменщику.
Выпало погожее, звонкое утро. Над головой грядою плыли розовые облачка, уже начавшие кудрявиться. Под ногами похрустывал тонкий, как стекло, с белыми воздушными пузырьками ледок, под которым не было воды. По все ждало ласкового дня, особенно липы за забором, вроде поеживающиеся от нетерпения.
Обойдя фронт работ, Алексей остановился около клетки кирпича, оперся на нее грудью, локтями и нетерпеливо стал ждать приезда хлопцев. Мысли текли деловито, хоть и не задерживались на чем-то одном. То вспомнилась Зося, то Сымон и его печальная победа, то Кухта и его слова: "Нам, Урбанович, нужен не рекорд, а пример наш", то вставал вопрос, выдержат ли ребята.
На сколько он собирался перекрыть норму, Алексей не сказал даже Алешке и лишь попросил, чтоб тот не скупился на материал. Сам же про себя решил: "Дам что надо!" Но для этого, как подсчитал Алексей, каждый каменщик должен был уложить около сотни тонн кирпича. "Выдержат ли? Сто тонн — девять вагонов!"
Он задумался так, что не сразу заметил, как его окружили ребята.
Заурчала бетономешалка.
Девушки, которых назначили работать с тачками, бросились к ним, чтобы до смены наполнить раствором ящики.
Стройка ожила. Долетел голос Алешки, начавшего кого-то распекать на все лады.
Чувствуя, как пробуждается прежняя лютость к работе, Алексей махнул рукой и повел ребят на места. Они двинулись за ним, стараясь быть как можно ближе к нему. Только Тимка, Виктор и еще трое, возглавлявшие сегодня звенья, пошли сзади, обсуждая, что и как будут делать. "У этих уже гонор, — заметив, как важно шагают они, не обиделся Алексей. — Ну и добро. С этого начинается мастер…"
Работа пошла слаженно. Урчала растворомешалка, поскрипывали тачки. Перекликались рабочие. Приехал грузовик со щитами, шофер просигналил так, что получилась залихватская мелодия: "Пи-пи-пи-пи, пи-пи". Возле растворомешалки засмеялись. Мелодия оказалась навязчивой, запала в память, и Алексей несколько раз повторил ее про себя.