Первая подсобница ковшовой лопатой подавала раствор. Жадно вдыхая терпкий запах, Алексей взмахом кельмы расстилал раствор по стене. Появилось желание пригоршней зачерпнуть его и долго нюхать.
Вторая подсобница плашмя, под углом ловко выкладывала кирпичи. Не останавливаясь, Алексей энергичным движением давал им нужное место. И это тоже как-то бодрило, поднимало сердце. Ведя за ним забутовку между внешней и внутренней верстой, трудился подручный. Второй ряд — тынковый — Алексей тоже вел сам, а в это время подручный помогал подсобницам…
Тайком наблюдая за остальными, Алексей накрепко решил дать им сегодня волю, пусть даже устанавливают маяки и закладывают углы. Радость, как и вера, — сила. Счастливый в эту минуту сам, Алексей желал счастья и ребятам.
Незадолго до обеденного перерыва подошел Алешка, Сняв кепку и взлохматив пятернею чуб, с наигранной иронией сообщил:
— Эй, наставник! Сам Ковалевский и Кухта справлялись. Просили позвонить в обед.
Это не особенно удивило Алексея: не в диковинку было, что на его работу обращают внимание. Но прежде это был интерес к его силе, ловкости, к тому, на что еще способен. "Работайте, как бригада Урбановича!" — когда-то призывало полотнище. Но та бригада состояла из одних опытных мастеров. Это был почти недосягаемый пример. Им можно было восхищаться, но ему нельзя было подражать. И, надо сказать, строители, уважая, не очень любили Урбановича. Когда же его ставили в пример, сердились. Рассуждали примерно так: хороший у человека голос и поет хорошо, ну и на здоровье — ты же сам от этого не будешь петь лучше. Вероятно, как раз это имел в виду Зимчук, когда в сквере говорил Зосе, что бригада Алексея пережила свою славу… Иначе обстояло дело сегодня. Алексей прокладывал путь в передовые и для себя, и для других. Даже не столько для себя, сколько для других. Ведь то, что смогут сделать его хлопцы, сможет сделать каждый. И это Алексей понимал.
Вытерев рукавом ватника потный лоб, он попросил Алешку:
— Ты ребятам про это скажи. А Ковалевскому и Кухте сам отрапортуй. Вспомни колишнее…
Уже сидя дома, аппетитно хлебая щи и разговаривая с Зосей, Алексей время от времени мысленно возвращал-ся к отшумевшей вахте. Получилось здорово! Но и повезло: когда стены поднялись настолько, что надо было ставить леса, подоспел обеденный перерыв, и плотники принялись за дело, когда бригада отдыхала. А не будь перерыва? Опять пришлось бы тратить время и все полетело бы к чертовой матери. Значит, что-то не так, и нужно подумать. Надежнее всего — готовить сразу два фронта работы. Чтобы можно было переходить с одного на другой.
Напротив со Светланкой на коленях сидела Зося и ожидающе смотрела на Алексея.
— Нет, ты по порядку расскажи, Леша, — просила она. — Ну, ты пришел, а дальше?
— Ну, пришел, — повторил он, думая о своем. — Потом начали работать…
— А хлопцы?
— И хлопцы. Любят люди, если клеится. Алешка нарочно, когда кончили работу, из дома через новые двери вышел. Умеет все-таки быть человеком…
Зося спустила дочку с колен и подошла к нему.
— Ты опять недоволен? — Она обняла мужа за шею и прижала к своей груди. — Не надо, глупенький! Сколько еще всякого впереди. Мы ведь нынче уже втроем-вчетвером…
Он встрепенулся, отложил ложку и поднял на Зосю недоверчивые глаза.
2
Говорят, беда не ходит одна. Но случается и наоборот: человек попадает под счастливую планиду, и тогда радости сами торопятся ему навстречу. В такую везучую полосу попал и Алексей. Назавтра бригада повторила рекорд, хотя работала спокойнее, чем накануне. Обсудив результаты трудовой вахты, партбюро треста одобрило почин. На стройку заявился кинооператор и, то припадая на колено, то поднимаясь на цыпочки, минут десять трещал камерой, целясь в Алексея, в ребят и Алешку объективом. К бригаде возвращалась прежняя слава, так необходимая сейчас: минчане через месяц-два собирались ехать в Сталинград подводить итоги соревнования.
Вернувшись перед выходным днем с работы, Алексей увидел на двери замок. Удивленный, обошел вокруг дома, заглядывая в каждое окно. Но и в доме не было никого. Обеспокоенный, он опять подошел к двери и только тогда заметил подложенную под дверную накладку записку. В ней Зося сообщала, что дочка у соседей, а сама она, вероятно, будет в Клиническом городке, и подробно объясняла, где искать ужин и что приготовить на завтрак утром. Забыв забежать к соседям, Алексей бросился к трамвайной остановке.
В приемном покое дальнего корпуса больничного городка, куда он попал после долгих расспросов, ему, несмелому, сообщили, что Зося Урбанович родила сына — крепыша в четыре с лишним килограмма.
Несколько дней он носил Зосе передачи и переписывался с ней. Потом, после дипломатического разговора с медсестрою, белолицей, здоровой женщиной, которой, казалось, только и работать в роддоме, увидел жену в окне второго этажа. В сером больничном халате с желто-коричневыми отворотами, которые она придерживала на груди, Зося тянулась к нему и шевелила губами, точно в немом кино. Он тоже поднял над головой руки и сцепил их, словно здороваясь с самим собой…
В приемный покой Зося вышла с той же белолицей сестрой. Алексей рванулся сначала к Зосе, поцеловал ее в поблекшие губы, потом взял у медсестры сына и, боясь за него, вроде он был такой хрупкой вещью, что ему могло повредить даже прикосновение, вышел наружу, где их ожидала "Победа", присланная Кухтой. От Зоси и сына пахло лекарствами, больницей… И, вдохнув эти запахи, Алексей даже содрогнулся от жалости. Зосе тоже было жалко его. Она прижалась к Алексею плечом и, чтобы успокоить его, когда машина тронулась, не стесняясь шофера, стала рассказывать о том, что пережила и что видела.
— И смех и грех! — говорила она, поблескивая влажными глазами. — Со мной одна женщина лежала, пожилая, занудистая. Из тех, что всегда ноют. "Седёлка, а, седёлка, судно принеси…" Это она так няню сиделкой называла. А вчера — история. С Дальнего Востока летчик приехал, подполковник. Жена его в соседней палате лежала. Не виделись полгода. Ну, понятно, главный врач разрешил побывать у нее. Объяснили, где стоит кровать жены, а палаты перепутали. Он как вошел в сумерки к нам, сразу к этой ноющей. С конфетами, кагором. Рукава халата по локти! Обнял и давай целовать. Женщина уперлась руками ему в грудь, да где там.
— И не разнес он вас всех? — почему-то обиделся за летчика Алексей.
— Нет. Только выскочил в коридор, — засмеялась Зося, — схватил графин с водой со столика и об стену.
На ее глаза набежали слезы. Алексеи понял, что это не от смеха, а от слабости, от того, что он близко, обок с нею. Он рассмотрел сына еще там, в приемном покое, но ему снова захотелось взглянуть на него — на кого больше похож? — и Алексей отвернул уголок кружева, закрывавшего личико. Сын спал, серьезный, насупленный…
Их встретили сразу трое — тетка Антя, Сымон и Валя. Отобрали ребенка, расцеловали Зосю и повели ее в дом под руки, как больную. Раздевшись, она первой вошла в столовую, опустилась на диван, откинула на спинку голову и блаженно смежила веки.
— Как хорошо дома! — вздохнула она полной грудью. — Тихо.
— Дома не в гостях, ведомо, — с готовностью поддержал ее Сымон.
— А туда и ваши строительницы попадают, — опять начала рассказывать Зося, не раскрывая глаз. — Молоденькие такие, безмужние. Сами дети. Некоторых даже без сознания привозят. Без кровинки в лице.
Она села прямее и положила сложенные руки на колени.
— Да, уж так, — закудахтала тетка Антя. — Приедет из деревни, живет без родителей, куда клонит, туда и сворачивает. А радости той не так уж много. И увечат себя потом.
— А что вы думаете! — согласился Сымон. — Это, брат ты мой, как говорится, ди-а-лек-ти-ка. У кого раньше больше детей было? У самых что ни на есть бедняков, горемык несчастных.
— Ну, тогда я, кажись, совсем нищим буду, — бросил Алексей, который как остановился в дверях, так и стоял, держась за косяки руками.
Зося не шевельнулась: она все еще жила недалеким прошлым.
— Не надо, — попросила она Валю, которая, укачивая ребенка, ходила по комнате, — привыкнет — потом без рук останешься… А это не шутки, Леша. Видела я, какой одна выписывалась. Сдается, начни ее резать — и не взглянет на тебя. Всякую чувствительность потеряла. А если бы и чувствовала, то ей все равно себя не жалко. Она же выгоревшим дупловатым деревом стала. Пока отойдет, пока вера та в себя вернется… Да и вернется ли?
— Никто их не заставлял!! — неожиданно рассердился Алексей. Но, подавив раздражение, поманил пальцем Сымона и вместе с ним направился на кухню.
— А твои дела, Валюша, как? — спросила Зося, когда мужчины вышли.
Валя поняла, почему подруга вспомнила о ней именно теперь, покраснела и растерянно взглянула на ребенка. Тот не спал и внимательно смотрел на нее неподвижными глазами-пуговками. Неведомое ей чувство, похожее на зависть, охватило Валю.
— А никак, — искренне и печально ответила она. — Вот смотрю я на твоего Лешку — Лешка ж, да? — и жалею, что не имею своего. Да и будет ли он у меня…
— С Костусем встречаешься?
— Что ты!..
— А с Василием Петровичем?
— Не говори мне о нем! — вдруг крикнула Валя, забывая, что держит на руках живое существо. — Я ненавижу его!
Тетка Антя подхватилась, отобрала у Вали ребенка, и та быстро заходила по комнате.
— Иди ко мне, — сказала Зося, протягивая руки.
— Он мне противен! — не унималась Валя, будто Зося уговаривала ее, а она не соглашалась. — Затянуть в такую грязь… Неужели ты могла понять иначе? Я ведь тогда возненавижу себя еще сильнее!
Не выдержав, из кухни пришел Алексей.
— Я с ним тоже спор не окончил, — проговорил ой возмущенно. — Мы с хлопцами стараемся, из кожи вон лезем. А они? Что они делают! Одна их финтифлюшка стоит больше, чем мы за месяц сэкономим. В копеечку влетает. Не говоря уж, что на этих выдумках не только перекрыть, но и выполнить нормы невозможно.
— А ты зачем свой дом Покрасил? — внезапно вспылила Валя, не заметив, как усмехнулась подруга. — Зачем черепицу разного цвета подобрал и выписал, в каком году построил дворец свой?
— Но я, окрашивая и подбирая, не забывал, сколько это стоить будет. Ты думаешь, покрасил — и все? Я, дорогая моя, сначала подсчитал. Все, до гроша. И сегодня же письмо в ЦК напишу, вот увидишь!
— Ты иди готовь, готовь, — перебила его Зося и, когда Валя села рядом, привлекла ее к себе.
Все замолчали, и стало слышно, как на кухне Сымон начал щепать лучину.
— А знаешь, Леша, что дальше с летчиком было? — крикнула Зося вслед. — Когда привели его к жене, он, пока не рассмотрел, даже не поздоровался с ней.
Она тихо засмеялась.
3
Лицо, фигура Зоси пополнели, налились женской силой. Она знала, что Алексею начинают нравиться полные женщины, и поэтому не горевала, что теряет свою девичью стать. Когда-то, стоя перед мужем, как перед зеркалом, она с гордостью предлагала:
— Проверь, Леша, проверь… Ты думаешь, я обманываю? Ну, пожалуйста!
Она чуть подтягивала живот, а Алексей, перехватив пальцами ее стан, старался, чтобы пальцы сошлись. Это было невероятно, но пальцы сходились. Теперь же Зося хвасталась иначе: она как бы с вызовом становилась перед Алексеем, капризно топала ногой и королевою отплывала от него, разрешая любоваться собой.
Однако ощущение молодости не покидало ее. Говорят, мужчине столько лет, сколько он чувствует сам" женщине же — на сколько она выглядит. Может быть, это и правда. Но, несмотря ни на что, Зося оставалась по-девичьи непосредственной. Годы сказывались разве только в том, что ее начинали беспокоить и дела, не имеющие к ней прямого отношения.
Как-то раз, после получки, Алексей попросил Зосю сходить с ребятами в магазин.
— Они ведь ежели и купят, не на что будет смотреть. А ты умеешь…
Она выбрала Тимке галстук, голубую рубашку, янтарные запонки, Виктору, который обносился и до этого ходил в форме ремесленника или в спортивном костюме, — синий шевиотовый костюм, остальным — кому что. Сама перешила на Викторовом пиджаке пуговицы, подогнав его по фигуре, заменила плечики. Навещая общежитие, завела там свои порядки. И с того времени Зося стала заботиться о ребятах, как о своих.
Правда, она никогда не высыпалась и засыпала мгновенно, как только смыкала веки. Но зато так же мгновенно просыпалась, когда в колясочке начинал шевелиться и кряхтеть маленький Алешка.
Однажды Зося помогла ребятам, учившимся в вечерней школе, готовиться к контрольной работе — кончалась третья четверть — и вернулась домой поздно. Дома, как всегда без хозяйки, уже набралась тьма неотложных дел. Пришлось взяться за них, несмотря на то, что это Алексею было неприятно. Вообще он не любил, когда Зося ночью принималась, скажем, стирать белье или мыть полы, и каждый раз протестовал, будто назавтра все это могло сделаться само собой. Они поспорили. Однако Зося, неподатливая, в таких случаях, не уступила и, уложив детей спать, вымыла пол, а потом принялась утюжить распашонки, сорочки. Она знала — Алексей сердится, жалея ее, но, как только она закончит работу, сразу простит все, и не очень беспокоилась. Наоборот, ей это даже нравилось. В доме царила тишина, распашонки и сорочки под утюгом пахли чем-то приятным, в соседней комнате спокойно спали дети, а в столовой ожидал любимый человек. Что еще надо было в этот момент простой, преданной Зосе, к которой приходила зрелость?
Когда она вернулась в спальню, Алексей уже лежал в постели. Зося тоже легла и, прильнув к нему, начала говорить о его хлопцах.
— Тимка по автомашинам умирает, водить уже научился, — рассказывала она, зная, что ее словоохотливость досадует Алексея и томит его. — Хвалится, что это тяжелее, чем доктором быть. Больной доктору расскажет, что и где у него болит, а машина немая, сам обо всем догадывайся, если что.
Она говорила и говорила, пока недовольный Алексей, всхрапнув, не забормотал, повернулся спиной и задышал ровно. Зося закрыла глаза и так же, как Алексей, неожиданно заснула.
Проснулась она от того, что недовольно кряхтел и посапывал Алешка. Не зажигая света, ловко перепеленав сына, Зося взяла его к себе в постель и начала кормить. Тепленький, он лежал рядом, а она слушала, как он чмокал губами.
Вдруг Зосю объял ужас. Ей показалось — что-то, вскрикнув, скатилось с кровати и шлепнулось на пол. Онемев от страха, но не вставая, она скосила глаза, чтобы взглянуть на Алешку. Вытянутая рука, которой она обнимала его, лежала на подушке, — сына на ней не было. "Упал и молчит! Боже мой!" Возле кровати стояла колясочка; падая, он мог стукнуться о ее колеса. "А что, если виском?! Много ли ему надо…" Она вскочила с кровати как ужаленная, нащупала на полу ребенка, подняла его и приложила ухо к груди. Нет, Алешка дышал.
В комнате было темно — окна спальни выходили в сад, за стеклами покачивались голые ветки яблонь. Свет шел только от нерастаявшего снега, кое-где лежавшего на темной земле. Личика сына не было видно, и Зося ничего не могла на нем рассмотреть. Тогда новые страхи охватили ее. Но зажечь электричество Зося не решилась. "А что, если вдруг?.."
Осторожно, чтобы не разбудить ни Алексея, ни ребенка, она опять положила его к себе на подушку и легла сама. Вглядываясь в сына, не смыкала глаз, пока сквозь окна не забрезжил рассвет. Когда же сомнений, что все обошлось благополучно, не могло быть, она попыталась заснуть. Стало хорошо. И это, возможно, потому, что были ночные страхи и что они прошли.
Но сон уже не шел к ней. Она осторожно растолкала Алексея, который с минуту, не понимая, чего от него хотят, моргал веками, стала рассказывать о сыне.
Из ее сбивчивых слов следовало, что тот обязательно должен быть счастливым. Для этого только нужно, чтобы он был здоровым, как можно больше умел все делать и чем-нибудь увлекался.
Алексей смотрел на жену и, заражаясь ее волнением, снова начинал ревновать, сам не зная к чему.