— Ничего я тебя, братец мой, не пойму.
— Ну, вот: берете вы рюмку и вливаете ее в рот, так? Куда она идет?
— Явно — в желудок.
— Хорошо-с. Желудок, ведь, находится по отношению к голове внизу? — Ну?
— Так вот меня интересует — почему, если хмель скопляется в желудке, почему — он попадает в голову. Как мы знаем — земное притяжение…
— Дурак ты дурак, как я на тебя посмотрю!
— Почему, разрешите узнать? Как нам известно, земное притяжение…
— Видал ты когда-нибудь живого пьяного?
— Хи-хи… Приходилось.
— Идет это он по улице — песни поет. Язык и горло работают во всю, — а ноги не держат! Почему? Ясно, что водка из живота в ноги просачивается. Голова свежая, а ноги пьяные. И вот, братец ты мой, когда ноги уже окончательно подкосятся — этот человек падает прямо-таки головой вниз на мостовую. Вот — тут-то, когда голова ниже живота — все ему в голову и переливается… А поэтому: пока человек на ногах держится — он еще ни капельки не пьян…
Цепи (Диалог)
Посвящается петербургской газете.
Наивный зритель: — Господин режиссер! Мне очень странно…
Режиссер: — Что вам такое там странно?
Наивный зритель: — Да вот… Читаю я в газете, что публика на вашем вчерашнем спектакле смертельно скучала, артисты играли пьесу с гримасой отвращения, и премьер был похож на высеченного могильщика, хотя играл самую комическую роль… А я вчера сам видел, как публика хохотала, артисты были в ударе и премьер играл, как никогда. В чем здесь дело? Почему так написано?
Режиссер: — Боже ты мой! Это ясно, как день… Потому и написано, что инженер Царапов разошелся со своей женой!
Наивный зритель: — Причем же здесь инженер Царапов?
Режиссер: — Как причем?! Разойдясь с женой, он сошелся со вдовой Бедровой.
Наивный зритель: — А что такое — Бедрова?!
Режиссер: — А у Бедровой есть брат — помещик Ляпкин.
Наивный зритель: — Какое же Ляпкин имеет отношение к театру и газете?
Режиссер: — Ляпкин не имеет отношения. Но у него есть племянница Куксина.
Наивный зритель: — Какая Куксина?
Режиссер: — Никакая. Просто Куксина. А у этой Куксиной есть зять, сестра которого, Червякова, играла в нашем театре.
Наивный зритель: — Ну?
Режиссер: — А мы третьего дня уволили ее за полной неспособностью и бездарностью!
Наивный зритель: — Убейте меня — не пойму, причем здесь зять Куксиной, Куксина, Ляпкин, Бедрова и Царапов?!
Режиссер: — Это просто, как палец! Царапов двоюродный брат рецензента, написавшего рецензию. Когда мы увольняли Червякову, то совсем позабыли, что она может пожаловаться зятю, тот Куксиной, та Ляпкину, тот Бедровой, та Царапову, а тот двоюродному брату, рецензенту…
Наивный зритель: — Какое же ваше мнение об этом?
Режиссер: — Да такое, что не нужно бы Червякову увольнять: пусть бы, черт ее возьми, получала свои сто рублей.
Стиль — человек
«Вечерние Биржевые Ведомости» сообщают данные об отце покойного художника Мясоедова: Это был человек без вершка сажень ростом и широченный в плечах. Однажды, на охоте, уронив случайно в снег кинжал, этот гигант голыми руками задушил крупного медведя.
Судя по слогу, в шубе из этого медведя теперь щеголяет Николай Николаевич Брешко-Брешковский. Если вы встретите его, читатель, спросите:
— Неужели голыми руками можно задушить крупного медведя?
— Ну, не крупного, — скажет Н. Н., подумавши. — Небольшого роста.
— Задушить руками?!
— Да, руками. Он, конечно, защищался, лаял…
— И его… голыми руками?
— Очень просто. Мяукал царапался, но — его задушили.
— Руками?!
— А то чем же? Под самым карнизом окна гнездо себе свили, подлецы! Сидят, воркуют, а гигант покойник, ка-ак рукой двинет — дух вон. Одной рукой задушил!
— Рукой?
— Ну, да. Она села на лоб, а он рукой — трах! Здоровый был старик — не пикнула.
— Кто?!
— Да муха же.
— Да почему же он кинжал в снег уронил? Разве зимой мухи бывают?
— Кинжал? — Брешко задумался. — Да, кинжал он уронил в другой раз.
Совесть
— Кто вы такой?
— Депутат четвертой думы.
— Да, нет, я спрашиваю, чем вы занимаетесь?
— Господи! Да депутат же!
— И вам не стыдно?
— Чего?
— Да так, вообще, не стыдно?
— Да чего же мне будет стыдно?
— Нет, вы не виляйте — посмотрите мне прямо в глаза и отвечайте: вам не стыдно?
— Я право… не понимаю…
— Да вы этого не говорите! Причем тут — «понимаю, не понимаю», вы скажите только: вам не стыдно?
Пауза.
— Ну?
— Что?!
— Чего же вы молчите?
— Да что же мне сказать?
— Вам не стыдно? Вы только признайтесь откровенно: вам стыдно или не стыдно?
Пауза.
— Ну, стыдно!
— То-то вот и оно.
Оба вздыхают и расходятся.
Ценитель искусства
— Там спрашивают вас, ваше превосходительство.
— Кто спрашивает?
— Говорить: Бакст.
— Жид?
— Не могу разобрать.
— О, Господи! Доколе же… Ну, проси…
— Что вам угодно, молодой человек?
— Я художник Бакст. Здравствуйте. Мне хотелось бы получить право жительства в столицах.
— А вы кто такой?
— Еврей. Художник. Рисовал костюмы для Императорской сцены, работал заграницей; в Париже и Лондоне обо мне пишутся монографии.
— Монографии? Это хорошо. Пусть пишутся.
Бакст переступил с ноги-на-ногу, проглотил слюну и сказал:
— Так вот… Нельзя-ли мне… право жительства?
— Нельзя.
— Почему же?
Его превосходительство встало и сказало значительно, с выражением человека, исполняющего долг:
— Потому что! Правом жительства! У нас! В России! Пользуются! Только! Евреи ремесленники!
— Ну-с?
— А какой же вы ремесленник?
Снова Бакст переступил на первую ногу; снова проглотил слюну — и, после минутной борьбы с самим собой, сказал:
— Ну, я тоже ремесленник.
Его превосходительство прищурилось.
— Вы? Ну, что вы! Вы чудесный художник!
— Уверяю вас — я жалкий ремесленник! Ей-Богу! Все мои эскизы, костюмы и картины — жалкое ремесло.
— Ну, что вы! Можно ли говорить такой вздор? Милый мой — вы великолепны! Вы гениальный рисовальщик и колорист. Какое же это ремесло?
— А я все-таки чувствую себя ремесленником. Возьмите мои костюмы для Шопенианы, мои эскизы для Шехеразады — ведь это самое ничтожное ремесленничество.
Его превосходительство потрепало Бакста по плечу.
— Оставьте, оставьте. Я, милый мой, тоже кое в чем разбираюсь и люблю искусство. Ваши эскизы — это откровение! Это подлинное, громадное искусство!! Вам нужно памятник поставить.
— Значит…я могу надеяться на право жительства?
— Вот именно, что не можете!! Будь вы ремесленник — тогда, пожалуйста. Вот, например, если бы Бодаревский или Штемберг, или Богданов-Бельский, были евреями — пожалуйста. Им — хоть три права жительства! Где угодно. А вы, мой милый… Нет, это было бы оскорблением святому искусству. Что? Вот ваша шляпа… До свиданья!
Усталый, Бакст поплелся домой.
Вошел в мастерскую. Чудесные, ласкающие глаз, рисунки и эскизы смотрели на него вопросительно. В их причудливых линиях и пятнах читался вопрос:
— Дали?
В ответ на это Бакст погрозил им кулаком. и бешено заревел:
— Будьте вы прокляты! Из-за вас все!!
Энтузиаст
— Прелестно, прелестно!.. Вы, сударыня, сейчас очаровательно спели… Это прямо преступление!..
— Что такое?
— …Что вы не учитесь серьезно, не развиваете свой голос!..
— Но…
— Нет, нет — без всяких «но»! Господи! Да ведь это целое богатство!.. Вы могли бы даже петь со временем в опере…
— Да, позвольте…
— Ни — ни! Ничего не могу позволить!.. Еще раз повторяю: учиться и учиться! Обратить самое серьезное внимание…
— Позвольте! Это совершенно излишне…
— Сударыня, сударыня!.. Знаю заранее все, что вы скажете: Что вы смотрите на это, как на пустяк, что не придаете этому значения — все знаю! И как вы будете неправы! Если бы вы серьезно занялись своим голосом…
— Черт возьми! Дайте же мне слово сказать…
— Говорите! Но только последний раз повторяю: обратите серьезное внимание на ваши данные… учитесь!
— Господи! Да ведь я, поймите вы, — Долина! Певица Долина — заслуженная артистка Императорских театров.
Московское гостеприимство
— А! Кузьма Иваныч!.. Как раз к обеду попали… Садитесь. Что? Обедали? Вздор, вздор! И слушать не хочу. Рюмочку водки, балычку, а? Ни-ни! Не смейте отказываться… Вот чепуха… Еще раз пообедаете! Что? Нет-с я вас не пущу! Агафья! Спрячь его шапку. Парфен, усаживай его! Да куда ж вы? Держите! Ха-ха… Удрать хотел… Не-ет, брат… Рюмку водки ты выпьешь! Голову ему держите… вот так! Рраз!.. Ничего, ничего. На, вот, кулебякой закуси. Что? Ничего, что поперхнулся… Засовывайте ему в рот кулебяку. Где мадера? Лейте в рот мадеру! Да не рюмку! Стакан! Что? Не дышит? Ха-ха! Притворяется… Закинь ему голову, я зубровочки туда… Вот, так! Парфен! Балыка кусок ему. Да не весь балык суй, дурья голова. Видишь — рот разодрал… Не проходит? Ты вилкой, вилкой ему запихивай. Место очищай… Так. Теперь ухи вкатывай… Что? Из носу льется? Зажми нос! Осетрину всунул? Пропихивай вилкой! Портвейном заливай. Ха-ха. Не дышит? А ты вилкой пропихни. Что?.. Ну, возьми подлиннее что нибудь… Так… Приминай ее, приминай… Что? Неужто же не дышит? (Пауза) Ме-ертвый? Ах, ты ж оказия! С чего бы, кажется… Ну, как это говорится: царство ему небесное в селениях праведных… Упокой душу. Выпьем, Парфен, за новопредставленного!
Законный брак (Стихотворение в прозе)
На берегу суетилась кучка людей…
Я подошел ближе и увидел в центре группы женщину, которая лежала, худая, мокрая в купальном костюме, с закрытыми глазами и сжатыми тонкими губами.
— В чем дело? — спросил я.
— Купалась она. Захлебнулась. Насилу вытащили.
— Нужно растереть ее, — посоветовал я.
На камне сидел, толстый отдувающийся человек. Он махнул рукой и сказал:
— Не стоит. Все равно, ничего не поможет.
— Да как же так… Попробуйте устроить искусственное дыхание… Может, отойдет.
— Мм… не думаю. Не стоит и пробовать, — сказал толстяк, искоса поглядывая на захлебнувшуюся.
— Но ведь нельзя же так… сидеть без толку. Пошлите за доктором!
— Стоит ли, — сказал толстяк. — До доктора три версты, да еще, может, его и дома нет…
— Но… попытаться то можно?!
— Не стоит и пытаться, — возразил он. — Право, не стоит.
— Я удивляюсь… Тогда одолжите нам вашу простыню попробуем ее откачать!
— Да что ж ее откачивать, — сказал толстяк. — Выйдет ли толк? Все равно уж… Будем считать ее утонувшей… Право, зачем вам затрудняться…
— Вы жалкий, тупой эгоист! — сердито закричал я. — Небось, если бы это был вам не чужой человек, а жена…
Он угрюмо посмотрел на меня.
— А кто же вам сказал, что она не жена? Она и есть жена… Моя жена!
Записки театральной крысы
Самое большое предприятие
Недавно я решил открыть в столице собственный театр: нанял помещение, пригласил хороших актеров и умных режиссеров.
— Я думаю, можно и начинать, — сказал я старшему режиссеру. — Для открытия мне бы хотелось поставить «Отелло» Шекспира.
Режиссер согласился со мною.
— Прекрасно! На ближайшем заседании мы это и обговорим.
— Разве нужно заседание?
— А как же! Это очень сложная и трудная вещь — постановка пьесы.
— Да, да — это верно. Пока раздашь роли, начнешь репетиции, напишешь декорации…
Режиссер в ужасе взглянул на меня и отшатнулся…
— Создатель! Да имеете ли вы какое-нибудь представление о театре? Не полагаете ли вы, что, для того чтобы построить дом, достаточно навалить груду кирпичей?
— Простите… я…
— Ничего, ничего. На заседании вы увидите, как это делается.
* * *
Было заседание.
Когда все собрались, главный режиссер встал, откашлялся и сказал:
— Милостивые государи! Прежде всего, мы должны бросить беглый, ретроспективынй взгляд на Бэкона. Шекспиро-бэконовский вопрос прошел два фазиса. До 1889 года бэкониада ограничивалась одними теоретическими домыслами в своем походе против Шекспира. Но шекспирологи не обращали внимания на новый фазис бэкономии. В этом смысле высказалось, напр., немецкое Шекспировское общество в 20-м «Jahrbuch». Но уже в 24-м «Jahrbuch» e известный профессор Лео выступил с очень резкой статьей против американца Донелля, изобретателя бэконовского шифра. Странно, однако, что среди всех обличительных статей против Донелля в «Jahrbuch» e нет ни одной, в которой было бы обращено внимание на язык будто бы раскрытого шифра…
— Действительно, странно! — подхватил я. — Изумительно прямо. Ну, кому же мы поручим роль Отелло?
Все странно взглянули на меня, а режиссер сказал:
— Теперь бросим беглый взгляд на мнение по этому поводу графа Фитцум фон Экштедт…
Режиссер говорил долго. Он бросал беглые взгляды налево, направо, назад и вперед.
— Впрочем, — закончил он, — я не буду теперь об этом распространяться. Мною приглашены профессора Марачек и Палачек, которые осветят вам этот вопрос в специальной лекции. Я же подойду прямо к постановке «Отелло». Завтра я уезжаю в Стратфорд.
— Как уезжаете?! — испугался я. — Ведь вы же только что сказали, что… подойдете прямо к постановке пьесы.
— Ну, да! Вы, ей-Богу, точно ребенок… Я для этого и еду в Стратфорд. Вы ведь знаете, что Шекспир был крещен в церкви Holy Trinity?
— Неужели? Вот не думал!
— Да, конечно! Я сделаю несколько снимков на месте, затем обследую точно улицу Генли (Henley Street); дело в том, что место рождения Шекспира колеблется на этой улице — между двумя смежными домами, и я постараюсь выяснить…
— А вдруг вам не удастся выяснить? — опасливо сказал кто-то.
— Это было бы большим ударом, но ничего. Постараюсь сделать, что можно, сфотографирую фасады, расспрошу жителей. Поброжу по берегу Авона… Надо многое продумать.
— Кто же будет играть Отелло? — переспросил я. Премьер Кораллов встал и заметил, разглядывая свои руки:
— Я думаю — я.
Режиссер закрыл глаза ладонью и сказал сосредоточенно:
— Позвольте, позвольте! Сейчас, сейчас. Дайте вдуматься, дайте осознать это… — И, отняв ладонь от глаз, воскликнул:
— Да! Вы!
— В таком случае, — согласился Кораллов, — если я — сегодня же мне придется выехать.
— Куда? — встревожился я.
— В Абиссинию!
— Значит, вы отказываетесь от роли?
— С чего вы это взяли? Дело в следующем: вам, вероятно, известно, что население Северной Африки отличается многообразной помесью рас. Мы наблюдаем различные комбинации рас семитической (арабы), древнеегипетской (копты), белой (туареги, в которых видят потомков древних гиксов), эфиопской (абиссинцы) и чисто негритянской. Я объеду Каир, Александрию, Луксор…
— Позвольте, — сказал я, — а Дездемона? Кто играет Дездемону?
— Я, — ответила премьерша. — Это ничего, что я не знаю итальянского языка?
— А зачем вам? Пьеса уже переведена с английского.
— Много вы понимаете. Как же я буду играть, не побывав во дворце дожей, не проникнувшись запахом Canale Grande и величавой красотой божественного палаццо на Пьяцетте.
— Ничего! — сказал ей декоратор. — Мы поедем вместе. Съездим сначала в Кипр, потом в Венецию, потом…
— И прекрасно, — вскричал бутафор. — Втроем веселее. Выедем через недельку…
— А вам зачем? — обернулся я к нему.
— Это очень даже странно — ваш вопрос; вы, кажется, забыли эпизод с платком Дездемоны…
— Ну?!
— В Венеции есть специальные мастерские кружев: в Мурано, Бурано, Турано, Дурано…