Михаил опустился возле костра. Цыгане никого не гнали. Послушать их из города прибредала молодежь. Бросали деньги танцующим, приносили с собой закуски и вино, угощали хозяев. Граф огляделся. Какая нищета! Пестрые лохмотья на смуглом теле. Вспомнился анекдот. Голый цыганенок просит мать согреться. Та протягивает ему веревку: «На, дитятко, повяжись!» Близко к правде. И при этом ни капли безысходности. Поют, заливаются. Такой народ.
Граф вынул ассигнации, швырнул на пестрый платок под ногами цыганки. До чего бабы бывают страшные! Та зазвенела монистами, подобрала, поцеловала бумажку.
– Что тебе спеть, яхонтовый?
– «Черную шаль»! «Черную шаль»! – закричали вокруг.
– Не вас спрашивают, – цыкнула на них женщина.
– Спой, что вы пели куконашу Пушке, когда он ходил с вами.
Цыганка рассмеялась:
– Мы пели по-своему, а уж он переложил на русский.
Пусть так. Граф кивнул. Женщина присела на платок, подвернув одну ногу под себя, взяла гитару. Ее пальцы побежали по струнам, точно ища нужную, ущипнули бас и рассыпались, как бисер на столе.
Старый муж, грозный муж,
Режь меня, жги меня:
Я тверда, не боюсь
Ни ножа, ни огня…
Как ласкала его
Я в ночной тишине!
Как смеялись тогда
Мы твоей седине!
Михаил с шумом вдохнул воздух. Господи, зачем он попросил!
Гость принял протянутую бутылку кислого молдавского пойла и опрокинул себе в рот, задрав к небу донышко, оплетенное лыком.
– Это всего лишь песня. – Под хлопки цыганка отложила гитару. – Дай посмотрю на руку.
Граф протянул. Чего терять? Женщина несколько минут разглядывала его ладонь, развернув ближе к огню. Потом закрыла и отвела от себя.
– Все будет хорошо.
Ноябрь 1824 – апрель 1825 года. Белая Церковь.
Лиза стояла на крыльце и следила глазами за пестрым мячом, прыгавшим над сиренью. Александр играл с тучей племянников. Его приезд буквально спас графиню. Он примчался в Белую Церковь вскоре после нее и сумел разъяснить Браницкой дело так, что во всем оказался виноват один Михаил. Александра Васильевна несколько смягчилась в отношении дочери, но с величайшим подозрением взирала на самого Раевского.
– А тебе-то откуда об этом знать? – спросила она прямо.
Полковник не растерялся.
– Мадам, я служил с этим человеком несколько лет. И мне ведома вся глубина его эгоизма. Когда вы выдавали дочь замуж, вы точно ослепли.
Старая графиня оценивающе прищурилась.
– Не дури мне голову. Проморгал девку, теперь кусаешь локти. И осмеливаешься позорить достойных людей. Не лезь в чужую семью!
Чем была хороша тетушка, так это умением резать правду, как хлеб. Александр опустил глаза. Он всегда пасовал перед старухой.
– Не скрою, ma tante, мои чувства к вашей дочери…
– Попридержи язык, если не хочешь, чтобы тебя выгнали. – Графиня топнула ногой. – Был несносный мальчишка и остался. Я не показываю тебе на дверь только потому, что Лизе нужна поддержка.
Браницкая не сказала правды. Больше всего на свете она не хотела, чтобы ее дочь впала в отчаяние и растеклась лужей слез по паркету. Чтобы устоять, женщине необходимо видеть свое отражение в чужих глазах, сознавать, что она любима… Муж тяжело обидел Лизу. Фактически выгнал. Скоро роды, а от него ни слуху ни духу. Даже очень любившая Воронцова теща начинала сердиться. Упрямец! Ведь знает же, что ее девочка ни в чем не виновата. Чего он ждет? Что она приползет к нему первая? Не бывать этому. Чтобы сохранить чувство собственного достоинства, молодой графине нужен человек, который не скрывал бы своего чувства. Поэтому хозяйка Белой Церкви позволила Раевскому остаться.
Александр перебросил мяч старшей из племянниц Зосе.
– Выбей Казика без меня.
Малыши зашумели.
– Все, все, я иду качать Сандрин! – Он подхватил маленькую Александрину поперек туловища и понес к высоким качелям.
– Мы тоже! – заорали остальные.
– По очереди! – рявкнул на них полковник.
Лиза смотрела на него с крыльца. Как странно поворачивается жизнь! Когда-то она хотела детей от Александра, но думала, что лучшим отцом для них будет Михаил. Вышло наоборот. Родила мужу двоих и готовится подарить третьего. А возится с ее малышами Раевский. Он всегда был заводилой, атаманом разбойников. Женщина горько усмехнулась. Почему люди, если любят, причиняют друг другу столько зла?
Закутав плечи в теплую шаль персикового цвета, графиня пошла в дом. Села в уголке на диван, даже играть на фортепьяно не хотелось. Живот терся о клавиши. Кто у них будет: мальчик или девочка? Она твердо знает, когда они с Мишей зачали ребенка. Ночью в Алупке. Теперь казалось, счастливое время! А тогда даже поездка не в радость. Слишком много гостей, муж занят другими…
Лизе пришло в голову, что она не желала пожертвовать их старой жизнью ради новой, такой важной для него. Перед отъездом Воронцов бросил ей:
– Вы забавлялись мною, пока я всецело принадлежал вам. Как только у меня появились дела, вам понадобилось иное развлечение.
Это было несправедливо. И жестоко. Графиня не искала игрушек. Но… действительно хотела обратить на себя его внимание. И ради этого допускала кокетство. Пусть невинное. Ведь она сама позволила Пушкину присутствовать во время музыкальных занятий. Этого оказалось достаточно, чтобы вызвать толки. Видит бог, Лиза жаждала лишь прежних отношений. Ей даже не приходило в голову, как мало у нее останется от супруга, когда он получит должность. С другой стороны, во времена ничем не омраченного счастья разве не замечала она, что в глубине души Михаилу совсем не так хорошо, как он старается показать? Ему бывало смертельно скучно. И пусто без дела.
Теперь муж считает ее падшей. За все время не написал ни строки!
Между тем письма с обеих сторон были отправлены. И не вина корреспондентов, что они не дошли по адресу. Когда дворовые поехали в Одессу за вещами, молодая графиня вручила старшему – Миколе Почепцу – грамотку. Он же должен был привезти ответ. Целковый и штоф водки стоило их с Михаилом счастье. Робкое, с таким трудом написанное послание оказалось в руках у Александра. Раевский не унизился до того, чтобы читать чужие письма. Бросил в огонь. Так же поступил и с графским. Он-то надеялся, что, не получив от жены ни слова, Воронцов взбесится и не станет марать бумагу. Но Михаил промучился ночь и наскреб горсть слов, мол, нельзя ли как-то объясниться. Его конверт Раевский тоже сжег, не распечатав. Он поступил так не по внутренней щепетильности. Просто боялся узнать, что эти двое говорят друг другу.
Мало-помалу подошло время родин. От наместника не было ни звука. Старая графиня уже кляла зятя последними словами.
– Я списался с Одессой, – сказал ей как-то вечером Александр. – Его сиятельство гласно выражает сомнение в своем отцовстве.
На беду Лиза стояла на лестнице. Важно уметь подгадать, кто где окажется во время твоих откровений. Ночью начались схватки, и к утру девочка появилась на свет. До вечера следующего дня графиня так и не пришла в себя: у нее вспыхнула родовая горячка. Доктор Хатчинсон серьезно опасался за жизнь хозяйки.
Скрипнув зубами, Александра Васильевна сама взялась за перо. Что за каменное сердце у этого человека?! Неужели она ошиблась в нем? Подбирая самые осторожные выражения, сообщила о рождении дочери и болезни Лизы. Спрашивала, когда зять приедет и как назвать ребенка. Ни в чем не укоряла. Трудно было писать дипломатичнее. И снова граф не ответил. Не по своей вине…
Лиза открыла глаза. Солнечный свет вызывал резь. Губы спеклись, хотя ей поминутно давали пить. Лихорадка продолжалась две с половиной недели и оставила по себе такую слабость, какую, наверное, испытывает дно моря после отлива. Молодая женщина лежала в спальне, окно было открыто, но задернуто занавесками, ветер шевелил их. Рядом на стуле сидел Александр. Он оставался с ней все это время. Ни сестры, ни мать не сумели его выпроводить.
– Помнишь сказку про Финиста Ясного сокола? – спросил кузен. – Там жена могла побыть возле любимого только когда он спал. Ты оставалась без сознания и не гнала меня.
– Спасибо, – слабо улыбнулась графиня.
Больше ни слова. Раевский чувствовал, как тяготит ее. Странное дело, именно сейчас он вдруг понял, что ей все равно. Был здесь кто-то, или нет. Ухаживал, или бросил. Она думает о другом. Сознание собственного бессилия охватило Александра. Впервые со времени свадьбы кузины он готов был поверить, что не нужен ей.
Глава 6
Наводнение
Ноябрь 1824 г. Санкт-Петербург. Зимний дворец.
Фамилия Ламсдорф действовала на великого князя как красная тряпка на быка. Услышав ее за столом вдовствующей императрицы, Никс еле сдержался, чтобы не наговорить гадостей. Вместо этого он выждал минуту-другую, пока горячая лава раздражения начала густеть и подергиваться пеплом. В такие моменты великий князь становился особенно язвителен.
– Полагаю, мои блестящие манеры должны были бы разочаровать вас, мадам, в педагогических способностях этого господина.
Повила пауза.
– Но кого же ты хочешь? – осторожно задала вопрос Мария Федоровна. – Мальчик растет.
Кого? А действительно, кого? Никс покусал губу. До сих пор он считал, что время терпит. Но Саше седьмой год. Труба зовет. Няни и бонны должны исчезнуть. Привычка спать с ночником тоже.
– Не стоит спешить, – с неожиданной рассудительностью заявил царевич. – Все само собой выровняется. Зачем давить на ребенка? Вспомните, я очень плакал, когда от меня удалили мисс Лайон.
– Вам было пять! – возмутилась Мария Федоровна. – От чего вы пытаетесь оградить Сашу?
И опять Никс сдержался.
– Так кто же? – настойчиво потребовала вдовствующая императрица. – Поймите, Николай, ваш ребенок не может всю жизнь просидеть в теплом гнездышке, которое вы с Александрой ему свили…
«Почему нет?»
– Кто? – Матушка буквально клещами вытягивала из него ответ.
– Жуковский! – брякнул Никс первую попавшуюся фамилию.
– Кто? – поразилась Мария Федоровна.
– Поэт наш. Василий Андреевич. – Великий князь был в восторге оттого, что может упереться в землю всеми четырьмя лапами. Его просили назвать кандидатуру. Он назвал. – Решение обдуманное, – веско соврал царевич. – Человек почтенный. Кто лучше образован? Кто лучше воспитан? У него есть имя в Европе. Я наблюдал, как он учил Шарлотту русскому. Ни разу не повысил голоса. Более подходящего наставника для Саши не вижу.
Мария Федоровна вздохнула. Ей всегда казалось, что Николай выберет человека военного. Она даже боялась этого, имея в виду исключительную приверженность собственных детей ко всему, что отдавало сапогами и казармой. Однако Жуковский…
Пока мать не успела выдвинуть каких-нибудь возражений, великий князь спешно поблагодарил ее за чай, захватил из вазочки пирожок с вишней и, обсыпая мундир сахарной пудрой, двинулся к двери. Он ел на ходу и думал. Думал и облизывал пальцы. Конечно, пока никто не видит. Потом достал из кармана платок, старательно вытер губы, смахнул белую пыль и уже чинно пошел к себе.
Трое адъютантов ждали его, намереваясь доложить о делах в Инженерном корпусе, саперном батальоне и 1-й гвардейской бригаде. Они сидели в гостиной, где маленький великий князь возился на ковре, строя из географических атласов в картонных переплетах замок.
– Саша, покажи дядю, – от нечего делать приставали офицеры.
Тот отлично передразнивал всех членов семьи, хотя ему это было запрещено. Улучив момент, когда няня-англичанка отвернулась, мальчик натянул носик и стал копия Константина Павловича. Адъютанты покатились.
– Господа! – воскликнула возмущенная бонна. – Как вам не стыдно!
– Смотри, – развязно бросил ей один. – Если он вырастет похожим на этого дядю, мы те шею свернем.
В этот-то момент Никс открыл дверь. Всю сцену он не видел, но фигуры трех офицеров, сгрудившихся над его сыном, отчего-то не понравились царевичу. Он размашистым шагом прошел к ковру, поднял Сашу на руки и отрывисто бросил:
– Нашли игрушки!
Судя по тому, что адъютанты покраснели, они действительно сболтнули лишнего. Оставив их подумать о своем поведении, великий князь понес мальчика к матери. Пусть порисует в будуаре. Там-то и наткнулся на Жуковского. Разложив на столе свои акварели, Александра хвасталась поэту новыми немецкими пейзажами.
– Василий Андреевич, мне нужно с вами поговорить, – сказал Николай. – Не изволите ли прогуляться?
Гость встал и поспешно поклонился, от чего фалды его сюртука смешно взметнулись. Этот плотный невысокий человек удивительным образом умел сочетать в себе достоинство и редкую доброжелательность. Без чванства и заискивания. Жуковский не приносил сплетен. Ни против кого не настраивал. Ни о чем не просил. И, кажется, был привязан к великой княгине.
– Василий Андреевич, – начал Никс, когда они двинулись рядом по анфиладе залов. – Я хотел бы обратиться к вам с просьбой.
Поэт удивленно поднял брови. Он чуть клонил голову на сторону, стараясь повернуться к собеседнику правым ухом. Легкая глухота была его единственным недостатком.
– Как бы вы посмотрели на то… – царевич вдруг оробел. Он никогда сам не нанимал воспитателей. – Как бы вы посмотрели на то, чтобы стать наставником его императорского высочества?
Для пущей наглядности великий князь выставил Сашу вперед. Он все еще держал мальчика на сгибе руки, а пальцами второй мусолил его по ладошке, отчего тот смеялся и сучил ногами.
– А? – Жуковский решил, что ослышался. – Прошу прошения, ваше высочество. Мне показалось…
– Я прошу вас стать воспитателем моего сына, – очень громко и внятно проговорил Никс. – Я настоятельно… умоляю вас не отказываться.
Царевич спустил ребенка с рук и велел бежать к маме.
Жуковский был удивлен. Но не больше, чем когда ему поручили учить прусскую принцессу.
– Неужели ваше высочество не нашли более достойного человека?
– Нет, – честно сказал Никс.
– Плохи же дала в России с воспитанием, – пошутил поэт. – Я полагал, что вы выберете кого-то из своих генералов. Есть университетские профессора, лицейские преподаватели…
– Василий Андреевич, я буду говорить прямо. – Николай взял спутника под руку. – Саша очень впечатлительный мальчик. Нежный. Ему не нужны ни генералы, ни профессора. Я видел, как вы обращаетесь с людьми. Вы добрый, порядочный человек. Пожалуйста.
Поэт не знал, что и сказать.
– Соглашайтесь, – почти потребовал царевич.
Вместо ответа Жуковский вытащил из кармана мятый листок.
– Прочтите. Это письмо ко мне одного моего молодого друга. Его фамилия Пушкин, она вам вряд ли что-то скажет.
– Обидно даже, – рассмеялся великий князь. – Его «Фонтан» лежит в спальне у моей супруги. А сам он, кажется, в ссылке?
– Точно так-с. – Жуковский поклонился. – Прочтите.
Никс с недоверием развернул лист. Он был не приучен просматривать чужую почту. Но поэт настойчиво кивнул, и собеседник опустил глаза. «Спаси меня! Спаси! Еще раз спаси меня!»
– Что за галиматья? – Великий князь поднял недоуменный взгляд. – Какой-то отец. Какие-то руки. Кто кого побил?
– Никто никого не побил, – со вздохом пояснил Жуковский. – Молодой человек повздорил с родителями и боится обвинений в нарушении морали. По закону, если отец обратится в суд, сына ждет лишение чести. А в его положении ему даже не дадут оправдаться.
Никс пожевал губами. Он отлично понимал, чего от него хотят. Пойти к царю и выступить адвокатом дьявола. Такая вот у нашего ссыльного репутация.
– А что, этот Пушкин… он, и правда, такой… – Великий князь не подобрал слова: «ужасный», «развратный», «дерзкий». – Неуёмный?
Жуковский покачал головой.
– Молодость быстро проходит. Этот юноша – гордость русской словесности.
– Мой ответ – цена вашего согласия? – уточнил царевич.
Поэт снова помотал головой.
– Я уже согласился. Просто вы – единственный член императорской фамилии, которого я еще не просил о Пушкине.