Старуха заковыляла исполнять приказание. Будто только этого и ждала. Сам-то ее касатик не умел распорядиться. То ли боялся. То ли недосуг ему. Через полчаса явились и кофе, и трубки. Грели воду, чтобы гость ополоснулся. Друзья уселись на диван, ухнув задами до паркета. Хохотали, держась за руки.
– Ну, рассказывай. Как там, где люди живут?
Пущин с жалостью смотрел на друга. Одичал. В глазах какой-то африканский блеск. Лихорадочное возбуждение. А потом сразу апатия. Смеется с надрывом. Точно и не весело ему.
– Ни Москва, ни Питер не изменились, – молвил гость. – Будешь удивлен, но новостей ждут от тебя.
Пушкин покачал кудлатой головой, потом уронил ее на руки.
– Дорого бы я дал… Дорого бы дал, – повторил он.
– О тебе столько слухов.
– Ну? Ну? Что говорят? Насели на Воронцова?
– Более чем.
– А он сам? Небось, успел ославить меня на весь свет?
– Молчит.
Пушкин был удивлен. Откинулся на спинку дивана, чуть прищурился.
– Вот как? Выбирает момент.
– Он в Бессарабии. Там чума.
Поэт распрямился, как пружина. Прошелся по комнате.
– Я и сам не знаю: за что меня? Козни Милорда. Ревность. Мои бумаги по службе. Эпиграммы. Разговоры о религии…
– Ты должен благословлять судьбу, что убрался из Одессы. – Пущин сглотнул. С холода начиналась резь в горле. – Скажи мне, вращаясь среди наших на юге, ты чувствовал, что час недалек?
Поэт застыл. Впервые его открыто спрашивали о тайном обществе. Будто бы он должен знать. Да кто ж не знает?
– Итак, ты заметил брожение?
– Брожение? – рассмеялся Пушкин. – Кипение, ты хочешь сказать.
– Теперь вообрази, – протянул гость. – Одесса – южный Вавилон. Где еще встречаться? В доме у Волконского ты был бы завсегдатай. А за тобой следят…
Сверчок облизнул пересохшие губы.
– Вы мне не доверяете. – Отчаяние изобразилось на его лице. – Верно. Что я за человек? Пустой. Слабый. Я такой чести не стою.
Он был готов заплакать.
– Ты должен понимать, что осторожность с нашей стороны – не каприз, – мягко укорил его Пущин. – Почему ты не ответил Алексееву? Он дважды писал о тетрадях.
Пушкин напрягся. Да, он получал письмо, на сургучной печати которого был оттиск перстня с кабалистическими знаками. Но только раз. Может, второе затерялось? Или перехвачено? Бывший мастер стула ложи «Овидий» беспокоился о судьбе протоколов, которые когда-то отдал на сохранение. Но вот беда, Пушкин уже исписал обороты, а расставаться с черновиками не хотел.
Плутишка! Тетради нужны. Там значится имя родного брата Пущина. За ними и приехал Иван.
– Жано, но хоть что-то можно оставить?
Гость кивнул.
– Дай я просмотрю. И уж что скажу выдрать, то без возражений.
Пушкин вытащил из-под кровати чемодан. Потрепанный, еще кишиневский. Прямо там, на дне, и лежали большие амбарные книги. Страсть какая хорошая бумага! Здесь такой не достать.
Экзекуция заняла час. При каждом вырванном и отправленном в печку листке поэт вскрикивал, закрывал лицо руками и начинал ходить из угла в угол. Потом встряхнулся и протянул другу обе руки.
– Бог с ними! Нам бы бутылочку «Клико». Или по кружке пунша!
Они обнялись и пошли бродить по еще холодному дому. Кругом пыль в три пальца и какая-то особая тишина нежилого строения. Приветно было лишь в няниной комнате, куда под вечерок собрались швеи – пригожие девки с работой. Иван тотчас заметил среди них одну фигурку с округлым животом, перетянутым фартуком. Он бросил быстрый взгляд на Пушкина и уверился по смущенной улыбке в правильности своих заключений.
Поспел обед. Хлопнули пробкой. Начались тосты. За Русь, за Лицей, за друзей и за свободу Отечества. Попотчевали искристым няню, а всю ее швейную гвардию – хозяйской наливкой. Вокруг стало пошумнее. Под гомон девичьих голосов опять завязалась беседа.
– Знаешь ли, что царь меня боится! Недавно увидел мое имя в списке въезжающих в Петербург, поднял крик, – захмелев, похвастался Пушкин. – А это мой брат Левушка.
– Не преувеличивай своего политического значения, – отрезал Иван. – И вообще держись от политики подальше. Ты сочинитель. Ничего не знаешь. Слава всенародная тебя защитит.
Кишинев.
– Когда, по-вашему, вы его оттуда выкурите? – поинтересовался граф у Липранди.
– Может, через неделю, – полковник пожевал травинку. – Может, раньше. Большого значения не имеет.
Наместник хлопнул его по плечу.
– Что бы я без тебя делал, Иван Петрович?
Верное замечание. Год бессарабские власти, несмотря ни на какие требования генерал-губернатора и согласие 2-й армии послать сильный отряд, не могли переловить разбойников в Буджакской степи. Те колобродили, переходя смыкающиеся границы Турции, Австрии и России, и ускользали от преследования. Но стоило Липранди начать поновлять дороги, как банды ополчились именно на него. Полковник долго терпеть не стал. Сам съездил к Сабанееву в Тирасполь, сам привел две сотни казаков, которые за месяц очистили край от бродячих арнаутов. Все дела!
Оставалась одна банда атамана Урсула, изрядно потрепанная и засевшая в шести верстах от Кишинева в местечке Малина. Здесь высокие холмы, поросшие кустарниками, и глубокие овраги с ручьями по дну напоминали малый Кавказ посреди ровной, как стол, степи. Этот каприз природы облюбовали для хуторов местные жители, их-то Урсул и захватил, подчинив себе, точно в крошечном разбойничьем государстве. Объедал, обпивал и забирал девок.
Малину окружили и держали в осаде, зная от бежавших хуторян, что народу у Медведя мало. Еды нет. Не сегодня-завтра он сам свалится войскам на голову, если, конечно, не предпочтет удавиться. Никто не ожидал, что Урсул дерзнет бежать. Казаки не дали бы ему ускользнуть в степь или переправиться через Прут в огромный Оргейский лес. Но они проспали на рассвете, когда атаман с двумя товарищами по балкам благополучно ушел версты на полторы в сторону Кишинева. Наглость – дар божий. Урсул мог незаметно проникнуть в нижний город и там затаиться у сообщников в бесчисленных лачугах и мазанках на берегу Быка. Никакая полиция не нашла бы его в этом сонмище погребов, огородов, хибар и путаных тропок между плетнями.
Уже впереди маячили облупленные стены и соломенные крыши нижнего города, когда гулкий топот за спиной возвестил о погоне. Долго ли казацкой головушке спать? Урсул пришпорил коня, его спутники тоже ударили пятками в бока своих кляч и на всем скаку влетели в Кишинев. Народ в восторге от зрелища несся за ними по улицам, вопя: «Разбойники!!!» Но не решаясь приблизиться. Атаман сунул поводья в рот, а в обеих руках держал по пистолету, так что охотников хватать его не нашлось. Преследуемый улюлюкающей толпой, он доскакал до мостика через Бык; еще чуть-чуть, и извилистые улочки подола скрыли бы беглецов в зловонной тесноте. Но лошадь Урсула попала ногой в дырку между сгнившими бревнами и, вылетев из седла, бандит грянулся оземь. Сзади на него наскочили товарищи. Один упал в воду, другого придавила кобыла. Пяти минут не прошло, как все было кончено. Шайку скрутили и повели по широкой улице к Инзовой горе, где имелась небольшая тюрьма с решетками на окнах.
Наместник, никак не ожидавший, что конец разбойничьего отряда настанет чуть ли не под его окнами, вышел на крыльцо. Покончив с дневными делами, он отправился в острог в сопровождении сиявшего, как медный таз, Липранди. Охранник отворил им дверь. Солнце слепило сквозь немытое окошко. Муха жужжала в паутине. Пахло прелой соломой. Закованные в кандалы арестанты сидели на полу. Урсул первый поднял голову. Он был одних с Воронцовым лет, черноволос и угрюм, но на его лице не отражалось ни страха, ни злости.
– Я не валах, – бросил атаман, точно его кто-то спрашивал. – Под Киевом родился. Это местные прозвали меня Медведем. Есть христианское имя. Да не скажу. Ни к чему вам.
– Чего ж ты, молодец, взялся душегубствовать? – молвил Липранди.
Но разбойник махнул рукой, отчего цепь на ней глухо брякнула.
– Воли хотел. Думал, война с турками будет, в армию подамся. Из меня вышел бы неплохой солдат. Может, и выслужился бы.
– Солдатская доля несладкая, – возразил Воронцов. – А ты привык готовое брать да есть-пить за чужой счет.
Урсул хмыкнул.
– Откуда вам знать, к чему я привык? Сведали бы, господа хорошие, батогов, сами бы в бега подались. Меня Бог рассудит. А вы вольны наказывать.
С этими словами он отвернулся к стене. Второй его товарищ не стал скрывать, что фамилия его Богаченко. Был он худ, некрасив, от роду имел лет двадцать пять и, разговаривая, все шарил по стенам беспокойным взглядом.
– Мы люди полезные, – с нагловатой ухмылкой заявил разбойник. – Без нас паны совсем народ прижмут. Зажрались, опаски не чуют.
– Не корчи Робин Гуда! – цыкнул на него Липранди. – Разлегся! А ну встань!
Богаченко трухнул полковничьих сапог, которыми гость запросто мог съездить ему в рыло, и с нарочитой медлительностью встал.
– Ваше счастье, что не в лесу встретились, – выплюнул он. – А то бы мы с вами не так поговорили.
– Говорить будешь в суде, – окоротил его Воронцов и повернулся к третьему арестанту, мальчишке лет восемнадцати.
– Славич его зовут, – бросил Урсул. – Сопляком прибился к шайке, когда родителей засекли. Они, вишь, бураки украли. Не спрашивайте его ни о чем. Он малость того.
Юноша имел пригожее, веселое лицо и, кажется, не понимал своего нынешнего положения. Ему все казалось, что батька непременно выручит их из беды. Но вышло иначе. Суд приговорил всех троих к сорока ударам кнута. Накануне казни Богаченко перегрыз себе вены.
С раннего утра толпа запрудила Рыбную улицу и начала напирать на площадь. В ней толкались торговцы, женщины с детьми, ворье из нижнего города. На деревянных подмостках возвышалось три столба без перекладин. Арестантов привели пешком. Народ загудел, раздались свист и улюлюканье.
– Что им будет?
– Высекут и отпустят!
– Чего отпустят? На каторгу сошлют. Вишь, в Малине, слышно, человек двадцать укокошили. Да баб обрюхатили. Куда их на волю пускать?
К помосту протиснулась женщина с ребенком на руках.
– Дайте посмотреть на родимого, – причитала она. Но когда заметила, что третий столб пуст, зашлась надсадным криком. «Жена Богаченки», – говорили в толпе и качали головами. Вот к кому в нижний город бежали разбойники.
Урсул во все время наказания не издал ни звука. Хотя били его, не в пример товарищу, всерьез. Народ охал и опускал глаза. Славич вступил на помост бодро, но после первого удара расплакался как ребенок:
– Ой, дяденьки, виноват! Простите! Не буду!
Палач, имея негласный приказ наместника, щадил его. Урсул умер через пару дней. Мальчишку сослали в рудники. Бог весть, что лучше?
Глава 7
Примирение
Весна 1825 года. Одесса – Белая Церковь.
Новые известия из Москвы были еще хуже прежних. Хотя Воронцов не предполагал, что такое возможно. Теперь обвиняли его. Будто бы он написал императору донос на Пушкина, прося сослать поэта куда Макар телят не гонял.
Конечно! Послушался бы его царь!
Свежая ложь сплелась со старой. Наместник поступил низко из ревности, зная об отношении Пушкина к своей красавице-жене.
Михаил почувствовал, что его окунули головой в ведро с помоями. Острое желание задушить княгиню Вяземскую сменилось паническим ужасом. Как он теперь выйдет на улицу? Покажется в свете? Напишет друзьям? Или будет при каждой встрече оправдываться, что не доносчик?
Впервые в жизни граф ощутил, что существует без чести. Легкость, с которой это произошло, потрясла его не меньше самой клеветы. Он не сделал ничего, чтобы оказаться в том положении, в какое попал. И теперь был совершенно беззащитен.
Так же, как недавно Лиза. Это совпадение поразило Воронцова. Их посадили в одну и ту же грязь. Почему же он не поверил, что жена невинна, тогда как сам ни в чем не виноват? Она была вправе ждать от него защиты. А он оттолкнул ее. И вот сейчас больше всего на свете хочет, чтобы Лиза оказалась рядом.
Графиня узнала о случившемся от Раевского. Пили чай. На столе стоял белый сервиз с розовыми лепестками по ободку каждого блюдца. Такой тонкий, что фарфоровые стенки просвечивали насквозь. Это был подарок Михаила теще, но теперь об этом старались не вспоминать.
– Из Москвы пишут, – сказал Александр и многозначительно уставился на Лизу, держа паузу.
Графиня без интереса подняла на него глаза. Она была все еще слаба после болезни.
– В свете винят графа за новую ссылку Пушкина.
– Каким образом? – Ее губы дрогнули. – При чем здесь он?
– Говорят, что его сиятельство написал на поднадзорного донос…
– Ложь! – Лиза сказала это так резко, что все, сидевшие за столом, обернулись к ней. – Во-первых, вы, Александр, все видели своими глазами и знаете, что Пушкин виноват. А во-вторых, – она запнулась, – Михаил не способен…
– Очень даже способен! – Теперь резко говорил Раевский. – Просто вы, сударыня, не хотите видеть все в истинном свете, даже после того, как он с вами поступил.
Казалось, графине вот-вот сделается дурно. Но она встала.
– Он никак со мной не поступил. И это самое обидное. Но доносить, прошу покорно…
Лиза вышла из-за стола и, проигнорировав попытки Александра объясниться, направилась к себе.
Одесса.
– Теперь тебе остается только ждать, – сказала Каролина Собаньская генералу де Витту, провожая взглядом через окно карету наместника. – Он бежит.
Если бы начальник южных поселений осознавал, до какой степени любовница права, он бы уже сегодня заказал у портного новый мундир. В старом в должность вступать неприлично.
Отбытие Воронцова в Измаил послужило сигналом для его недоброжелателей. Граф дал слабину. Два удара подряд – он шатается. Было бы наивно предполагать, что слухи, приходившие из Москвы, выгодны княгине Вяземской. Та, зажмурив глаза, махала кулаками во все стороны, вымещая обиду. Но сплетни ловили сотни ушей, а заинтересованных лиц в Южной Пальмире было куда больше, чем в Северной. Языки графинь Ланжерон и Гурьевой разнесли толки по всему городу. И нужно было только караулить момент, когда из львиного логова, вместо рыка, послышится ослиное: «иа!»
Опасаясь развития сюжета по Лафонтену, Михаил Семенович бежал. Он привык быть на виду, но даже с его хладнокровием невозможно было терпеть косых, вопросительных взглядов. Граф чувствовал, что рядом брешь, пустота. Нет никого, кто поверил бы ему без оглядки.
Лизы не было с ним.
Царское Село.
– Вам обоим надлежит покинуть столицу еще до моего отъезда.
Великие князья Николай и Михаил стояли в спальне государя в Большом Царскосельском дворце и с недоумением взирали на брата. До сей секунды им никто не говорил, что намечается отлучка.
– Вы, – Александр кивнул старшему из царевичей, – отправитесь в Бобруйск для осмотра укреплений тамошней крепости и приведения их в порядок по инженерной части.
Никс с трудом сдержал удивление.
– Вы, – взгляд голубых усталых глаз перетек на Михаила, – посетите Варшаву и останетесь с Константином, пока я не сочту нужным вас вернуть.
Великие князья переглянулись, но не осмеливались возражать. В последние дни они все меньше понимали августейшего брата. Он и раньше был для них загадкой. А распоряжения кануна отъезда могли поставить в тупик и более хитроумные головы. Даже Николай не стал спорить. Нервы императора были настолько взвинчены, что на малейшее возражение он отвечал резкой отповедью. А довести ангела до крика – не шутка.
– Может быть, он так взволнован из-за болезни Елизаветы? – осведомился Михаил, уже за дверями спальни.
– Да, и потому посылает нас за тридевять земель за молодильными яблоками? – огрызнулся Никс.
Объяснение Рыжего годилось для придворных. Но не для членов семьи. Супруги давно не жили вместе. Хотя сохраняли внешне ровные отношения. Между ними была тайна, разгадывать которую не хотелось никому. Прошлого не исправить. Два тонких, незаурядных, красивых человека так и не смогли быть счастливы. Хотя питали друг к другу самые нежные чувства. В таких случаях лучше помолчать.