Император на миг застыл, точно эта мысль не приходила ему в голову.
– В чем-то ты прав, – сказал он после краткого раздумья. – Но положимся на Бога. Господь лучше нас сумеет все устроить.
Одесса.
Казначеев на подгибающихся ногах вошел в кабинет. Граф сидел за столом и смотрел в одну точку. В последнее время он часто впадал в оцепенение, и минутами Саше казалось, что начальник перестает его слышать. Дальше так продолжаться не могло. И первая, кто сказал об этом правителю канцелярии, была его жена Варвара Дмитриевна. Да-с, они венчались месяц назад. А чего тянуть?
«Это невыносимо. Он должен положить предел сплетням или окончательно погубит свою репутацию».
Варя, как всегда, была права.
«У меня язык не повернется», – честно признался Казначеев.
Жена с укором посмотрела на него.
«Ты столько раз говорил, что всем ему обязан. Что он тебя чуть не из петли вытащил!»
Но Саша слабо представлял, как будет беседовать с графом о его семейных делах.
«Откуда вообще в городе слухи, будто графиня родила? – допытывалась госпожа Казначеева. – Живет себе женщина у матери. В тихом имении. Там ведь не большой город. Не ярмарка. Однако с чьих-то слов говорят, что его светлость не признает ребенка. Хотя от него самого еще никто ни звука не слышал».
– Ваше сиятельство…
Воронцов поднял брови.
– Я прошу прощенья, – полковник мялся. – Это не мое дело…
Граф вопросительно уставился на правителя канцелярии.
– На вас смотреть нельзя! – выпалил Саша. – Что вы себя изводите? Поезжайте за ней.
Они знали друг друга десять лет. В страшном сне Казначеев не мог представить, что скажет такое. У графа открылся, потом закрылся рот. И после некоторого молчания он проронил:
– Ты прав. Это не твое дело. Но… ты прав.
Белая Церковь.
Дорога заняла двое суток. Нетерпение нарастало по мере того, как Воронцов приближался к имению Браницких. Майская степь, не обесцвеченная жарой, звенела на тысячи голосов. Полыхали тимьян и иван-чай, цвел ковыль, еще не пускавший по ветру белые нити. Жаворонки с высоты кидались в траву и кувыркались в ней. Неумолчное гуденье пчел становилось все громче на подъезде к бескрайним садам Александрии. Когда-то все это Михаил считал почти своим. Старуха Браницкая всегда бывала ему рада. Теперь граф и не знал, как покажется ей на глаза.
Коляска покатилась по деревянному настилу улицы и вскоре остановилась у парадного крыльца. Низкое дубовое гульбище окружало дом. Справа за деревьями возле качелей Михаил заметил Раевского, возившегося с племянниками. Вид этого человека сразу испортил Воронцову настроение. Ах, вот, оказывается, кого тут принимают! Может, по нему не так и скучали? Что он вообще знает о том, как Лиза прожила последние месяцы?
Услышав стук колес, Александр тоже поднял голову и смотрел на гостя с настороженной враждебностью. Не поздоровавшись, Михаил вошел в дом. Ему нужна Лиза и больше никто. Но до жены оказалось не так-то легко добраться. На дальних подступах к ее комнате, в гостиной, зятя встретила Александра Васильевна. Никогда в жизни граф не видел у нее такого сурового лица.
– Что вам угодно, сударь? – холодно спросила она.
Воронцов собрался с духом.
– Мне угодно, ваше сиятельство, видеть мою жену.
Браницкая гневно раздула ноздри.
– Поздновато же вы вспомнили о своей жене, милостивый государь, – отчеканила она. – Лиза нездорова и никого не принимает.
– Вы полагаете, я этим удовлетворюсь? – свистящим шепотом спросил Михаил.
– Полагаю, да, – нимало не смутилась старуха. – После того, как вы осмелились не явиться сюда на родины дочери. После того, как не ответили на письмо, в котором вас спрашивали, каким именем ее крестить. Что я еще должна полагать?
– А что я должен был думать о рождении этого ребенка?! – вспылил граф, испытывая крайний стыд.
– Не сметь! – Александра Васильевна наступала на него всем корпусом. – Как вы могли называть мою дочь развратной женщиной? Как вы могли бросить ее на растерзание клеветникам? Как вы могли не приезжать столько времени? И как теперь можете явиться?
Он не знал ответа ни на один из этих вопросов.
– Я имею право выгнать вас с порога, – заявила старая графиня. – Но хочу, чтобы вы до конца поняли всю чудовищность ваших поступков. Только полный осел может не догадываться, что у младенца, кроме дня рождения, есть день зачатья. – Браницкая подошла к комоду, достала из верхнего ящика затрепанный календарь и швырнула его Михаилу чуть ли не в лицо. – Соня родилась 3 апреля.
Значит, девочку назвали Соней? Даже этого он не знал.
– Беременность составляет двести восемьдесят дней. Бывают задержки и преждевременные роды. Плюс-минус две недели. В вашем случае это не имеет значения. Считайте, считайте. Куда уперлись?
Михаил был унижен до крайности, его заставляли тыкать пальцем в дни и вызнавать какие-то бабьи хитрости. К счастью, с математикой у графа было хорошо, и если бы не волнение, он справился бы еще быстрее. Но когда рука зависла над июнем прошлого года и уткнулась в 28-е – тот самый день, когда они с Лизой отправились смотреть Алупку – Воронцову сделалось не по себе. Какие две недели? Граф мог точно сказать, при каких обстоятельствах они с женой зачали Соню.
Кровь бросилась ему в лицо.
– Теперь убирайтесь из моего дома, – жестко потребовала Александра Васильевна. – И никогда, слышите, никогда больше не приезжайте.
Усилием воли Михаил справился с душившим его гневом. А он-то, дурак, надеялся, что ему будут рады. Пока жил в Одессе, думал: все зависит от него, стоит протянуть руку, и привычный мир вернется на круги своя. Даже дорогой, не смотря на неудобный холод в груди, еще мнил себя хозяином положения. Но старуха показала зятю его место. Воронцов не знал другой женщины, которая умела бы так наглядно это сделать.
– Прежде чем уехать, я все же хотел бы поговорить с женой, – твердо сказал он. – Надеюсь, вы не отнимите у меня этого права.
Александра Васильевна желала бы заявить, что непременно отнимет. Но на лестнице послышались шаги, и тревожный молодой голос спросил:
– Мама, кто-то приехал? От Миши ничего нет?
Они увидели друг друга. Душа ушла у графа в пятки. Лиза бледная, зеленая стояла на ступеньках и помимо воли тянула вперед руку. Он вдруг вообразил, как она все это время сидела у окна, глядя на пустую дорогу и ожидая хотя бы строчки от него. Сказать, что Михаил почувствовал себя подлецом, было бы мало. Он отстранил Александру Васильевну и хотел подхватить жену, но в этот момент в комнату ворвался Раевский. Самообладание изменило ему. Александр не выдержал присутствия графа в доме и ринулся, как коршун, защищать свое кровное.
– Кто дал вам право сюда являться? – закричал он, наступая на Михаила. – Вы ничтожество и мелкий эгоист! Она чуть не умерла из-за вас. Она месяц была в горячке! Не вы подняли ее на ноги! Благодарение Богу, теперь она знает, кто вы такой. Вы никого не любите, кроме себя! Зачем она вам понадобилась?
Михаил переменился в лице. Он терпеть не мог, когда на его собственность посягали. Раскаяние мигом улетучилось. Злость застучала в висках.
– Что здесь делает этот человек? – ледяным тоном спросил граф, в упор глядя на жену.
С ее лица также стекло беспомощное выражение.
– То, что должны были бы делать вы, – с сарказмом бросила графиня. – Воспитывает ваших детей.
Не желая больше ни минуты слушать подобные вещи, Воронцов повернулся на каблуках и зашагал к выходу. Если бы Лиза умела по заказу падать в обморок, сейчас было самое время. Но, лишенная малейшей хитринки, она все время проигрывала.
Оказавшись на улице, Михаил вскочил в коляску и так заорал на кучера, что тот поднял тройку с места в карьер. Взметнулась туча пыли. Колеса несколько раз провернулись на месте и были сдернуты вперед испуганными лошадьми. Вылетев из усадьбы, возница заметно сбавил ход. На нетерпеливые окрики седока следовал ответ:
– Кони устали.
Что было правдой. Приходилось мириться с черепашьим ходом, тогда как успокоить графа мог только галоп. В какой-то момент кучер опустил вожжи и обернулся. Михаил с неудовольствием тоже глянул через плечо. По дороге, довольно далеко от них, бежала Лиза. Трусила, как собачонка, понимая, что не догонит, и все равно не останавливалась. Комок подкатил Воронцову к горлу. Он спрыгнул на землю и тоже побежал, хотя можно было приказать развернуть экипаж.
В последний момент Лиза споткнулась и рухнула. Очень не куртуазно. Рассадив коленки и ладони. Михаил, как всегда, не успел. Подхватил, отнес с дороги на траву. Преодолевая неловкость, они стали рассматривать содранную кожу и обсуждать, стоит ли завязывать платком, или так заживет. Потом подняли друг на друга глаза.
– Миша, прости меня. Ну, пожалуйста, пожалуйста, – она плакала. – Не гони меня, ради бога!
– Лиза, я полный… – Он сказал грубое слово, и оба засмеялись.
Подъехала коляска. Графиню посадили и повезли домой.
Александра Васильевна стояла на гульбище и сдержанно ухмылялась. Ее сердце уже не в состоянии было переживать подобные встряски.
Из окна второго этажа на умилительную картину семейного согласия смотрел Раевский. Стиснув зубы, катая желваки и проклиная Лизу за предательство.
Остафьево, имение Вяземских.
Какое маленькое, какое бедное у людей сердце! Если там помещается одна страсть, то уж никак не может втиснуться другая. Будуар княгини Веры в Остафьево выходил окнами на колоннаду, по крыше которой можно было прогуливаться, так сказать, не касаясь ногами земли. Береза притулилась к стене дома и уже стучалась ветками в стекло. Надо опиливать, да Петру Андреевичу некогда отдать приказание. Сама же Вера слишком ленива и стара, да, именно, «ленива и стара». Так она и напишет Пушкину. Ветреный болтун! Следует прочитать мужу его эпистолу. Тысяча намеков на щекотливые обстоятельства!
Разве так обращаются к солидной даме? Вера не могла сердиться на Сверчка. Природная живость заставляла ее хохотать от каждой игривой строки. «Недавно я путешествовал в Опочку в компании очаровательных спутниц. Дороги несносны. Толчки, удары локтями, невольные вольности. Умоляю, пришлите мне коротенькое письмецо. Лучше в Тригорское на имя Аннет Вульф. Получение мною записки от женщины разожжет ее ревнивый пыл, с каким она кидается даже на собственную мать».
Вера не могла не улыбнуться. А давно ли он писал, что в Тригорском живет добрая старушка с пятью дочерьми, и все как одна дуры. Вот, значит, как! Это непременно надо прочесть Петру. Рука княгини уже легла на фарфоровый колокольчик. Однако звук не успел разнестись по дому. Муж сам появился на пороге будуара с листком бумаги в одной руке и очками в другой. Он был всклокочен со сна, в накинутом на рубашку полосатом турецком халате. Белый батист ворота в нескольких местах пятнали коричневые капли кофе. Наказание! Так и не научиться заправлять салфетку! Теперь не отстирать.
– Вообрази, Вера! – провозгласил Петр Андреевич. – Я ждал и молил его об «Онегине», а он вместо стихов прислал в Москву свою беременную девку!
Губы Вяземского дрожали от смеха. Только люди, плохо знавшие князя, полагали, что он вечно сердит. Из-за близорукости ему приходилось хмуриться.
– Какую девку? – встрепенулась Вера Федоровна. – Он ничего ко мне не пишет.
– Еще бы он писал к тебе о подобных вещах! – Князь перебросил листок жене.
«Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую твой друг-отшельник обрюхатил в Святых Горах. Полагаюсь на твое человеколюбие. Прими ее в Москве и дай денег, сколько ей понадобится. С отеческой нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке. Отсылать его в воспитательный дом не хочу. Нельзя ли найти няню? Милый, мне совестно, ей-богу, но тут уж не до совести».
Вера отложила письмо.
– И вот наше положение. – Петр Андреевич опустился в кресло, обитое полосатым шелком. – Мы поссорились из-за него с Воронцовым. На всю империю раззвонили, как обижают гения. Вытолкнули его книги со складов. А он отослал «Онегина» в Петербург Плетневу!
Это была больная тема, и княгиня приготовилась терпеливо слушать. Несмотря на клятвы, данные на юге, Пушкин, чуть только оказался в досягаемости Петербурга, отправил роман в стихах столичному издателю. Вяземский, уже успевший оповестить всех, что скоро, скоро… оказался в ложном положении. Выходило, будто он неправедно присвоил себе место душеприказчика ссыльного поэта. Вера во всеуслышание рассказывала о приключениях Сверчка на юге, и чем скандальнее были истории, тем ближе ее считали к Пушкину. Публикация первой главы у Плетнева нанесла Вяземским удар.
– Тем временем люди думают, что я имею на Пушкина влияние. Относятся ко мне как главе его почитателей, ближайшему другу, – князь Петр поморщился. – Такими поступками он окончательно погубит мое реноме.
– Сверчок, Сверчок, – протянула Вера. – А девицу, значит, должны пристраивать мы?
– Да, – кивнул муж. – Распорядись еще о кофе. Я бы покурил здесь, если ты позволишь.
Вяземская вздохнула.
– Надо дать ему понять, что мы дуемся. Ты уже составил ответ?
Муж передал ей листок.
«Получил твое письмо, – прочла Вера. – Девушка едет завтра с семейством в Болдино, куда ее отец назначен управляющим. У меня нет способа оставить чужую дворовую здесь, да и не вижу пользы. Ей лучше с родными. Мой совет: напиши полупокаянное, полупомещичье письмо своему блудному тестю, поручи ему судьбу дочери и внука, напомнив, что когда-нибудь ты будешь его барином».
– Ну как?
– Несколько жестковато, – пожевала губами Вера. – Но пусть поймет: мы не вечно будем с ним нянчиться. Ему надобно помогать тебе удерживать то положение, которое ты занял.
Глава 8
Таганрог
Одесса.
– Я хочу сообщить тебе государственную тайну! – заорал во все горло Бенкендорф, так что Михаил подпрыгнул на стуле.
– Тише, тише…
Шурка, как всегда, явился вовремя и со сногсшибательными новостями.
Генерал-губернатор давал бал в честь годовщины коронации императора Александра – ежегодное торжество, манкировать которым – непростительная вольность. Прослужив государю четверть века, Воронцов, кажется, усвоил, как подвергнуть противника тонкому унижению. На официальный праздник нельзя не явиться. Ланжерон, Гурьев, Витт обязаны стоять в первых рядах. Вне зависимости от того, получили они приглашения или нет.
Граф не послал им заветной картонки с золотым обрезом и амурчиками по верхнему полю. Графиня не черкнула своим небесным почерком: просим, просим, просим! Супруги Воронцовы молчали. Между тем весь город был зван.
Сдерживая ласковую улыбку, их сиятельство встречал гостей на вершине белой лестницы в заново отделанном особняке Фундуклея – теперь настоящей резиденции наместника. Ее охраняли три пары львов, скопированных в Риме в соборе Святого Петра и привезенных за море. Первая спала, вторая тревожно поднимала головы, третья уже стояла в рост, ощерив клыки. Кто ты? Зачем пришел? Каковы твои намерения?
Прибывшие весело болтали, поднимаясь по ступенькам. Хозяева приветствовали их и приглашали в зал. На Елизавете Ксаверьевне было белое платье из неразрезного шелка, затканного бутонами роз. На генерал-губернаторе – парадный мундир, точь-в-точь как на портрете, только без небрежно накинутого плаща. Обоих интересовал вопрос: появится ли Ланжерон с кампанией?
Появились. Правда, первым шел де Витт. Маленький, смуглый, с живыми греческими глазами-маслинами и нафабренными, зачесанными наверх волосами. Рядом с высокой, как кора, графиней Собаньской, он выглядел коротышкой. Уверенная в себе, привыкшая презрением встречать недоброжелательство, Каролина оправдывала свое царственное имя. Она была великолепна в пунцовой бархатной токе и с белым страусовым пером на голове.
Пары застыли друг напротив друга. Михаил Семенович молчал. Полуулыбка не исчезла с его лица, но стала холодной.