- Как ханжа? - недоумевала Светлана.
- Так. Ханжа и лицемер, - с пол-оборота заводилась Люська. - Он совсем не такой, каким хочет казаться.
Тогда Светлана отмахивалась от Люськиных слов. Ничего-то Панкратова не понимает в мужчинах. Сама никак не может устроить личную жизнь. Сколько любовей на памяти Светланы поменять успела! Ну, даже если и понимает, то её понимание не относится к Павлу Николаевичу. Он совершенно особенный. Ни на кого непохожий. Люськиным кавалерам чего всегда нужно было? В постель Люську затащить, пожить за её счёт. Жениться, нормальную семью создавать от них не дождёшься. Зачем, когда и так хорошо, необременительно? Никаких тебе обязательств, никакой ответственности.
Многие другие так же себя вели. Светлана никому не рассказывала: ни Дрону, ни родителям, ни Люське. Несколько раз она делала попытки найти себе подходящего человека. Один стыд при воспоминаниях. Очень хорошо помнились не имена и лица, а нетерпеливость тех, кто пытался за ней ухаживать. Был среди кавалеров и такой, который сначала лучиком света её называл, цветы дарил и стихи читать пытался. Когда же отказалась она на третью неделю знакомства с ним в постель прыгнуть, разозлился. Орал безобразно, что сначала надо пожить вместе несколько лет для пробы, а уж потом, если склеится, в ЗАГС идти. И вообще, кому сейчас эта регистрация грёбанная нужна? Порядочная она, видите ли, женщина. Как-то ведь догадался, поганец, что она себя порядочной считала и для будущего мужа блюла. Догадался и кричал, оскорблял. Старался боли причинить пожирней и погуще. Мол, нормальному мужику нужна опытная, всё умеющая в постели баба, которую ничему учить не придётся, и принуждать к разным тонкостям в сексе нет необходимости, сама всё сделает с удовольствием. Только мнящие себя порядочными, чистоплюйки разные до гробовой доски без мужа обретаются. Дуры всякие. Ничего ему тогда Светлана не ответила. Подняла бровки, посмотрела жалостливо - это ты мужик нормальный, бедняга? - и ушла. Не встречалась с ним больше. К телефону не подходила, если он звонил. Да он не сильно-то и старался. Вероятно, нашёл кого посговорчивей.
Светлана долго переживала тот случай. Обдумывала слова непорядочного своего кавалера. В чём-то он был прав несомненно. Как любили выражаться некоторые политики и журналисты, реалии сегодняшнего дня нельзя сбрасывать со счетов. Конечно, он прав. Но только в чём-то. Нельзя же, как свинья, кататься с боку на бок в грязи и считать это нормой. Вот если один, другой партнёр не подойдёт, третий? Десятый, пятнадцатый, двадцать первый тоже? Что, как некоторые, обзывать это сексом для поддержания здоровья, активными поисками любви? А на самом деле, обычная грязь. Кстати, свинья так же… в грязи валяется в целях гигиены, поры кожи таким манером чистит. Человеческая же душа - не свиная кожа. Грязь налипает быстро, очищается… Бывает, что и никогда. Беречь себя для гипотетического мужа, скорее всего, не надо. Не известно, между прочим, будет ли у неё когда-нибудь ещё один супруг. А любви дождаться надо. Настоящая любовь того стоит. И ребёнка себе родить по любви. По любви дети самыми красивыми получаются. Нет, нет, дождаться непременно. Не считать же любовью то подростковое сумасшествие, когда она страдала по мальчику из параллельного класса? Целый год смотрела на него одного, он не смотрел на неё вовсе. После окончания школы она благополучно забыла про источник своего помешательства. Сейчас имя с фамилией того мальчика не всегда сразу вспомнить могла. И нельзя любовью считать бестолковый, нудный роман на первом курсе института. Об этом романе вспоминать стыдно. Стыдно за предмет воздыханий. Стыдно за себя. За то, что выбрала недостойный предмет. Ну, чувства к Овсянникову - да, это умопомрачение вполне можно было принять за любовь. Но и там ею не пахло, как выяснилось впоследствии. Неуловимая какая субстанция - эта самая любовь. Или Светлана любить не умела? От природы? Или не везло ей по жизни. Она ждала настоящего чувства, когда на всё пойдёшь ради единственного, всё отдашь - не пожалеешь. Она ждала настоящего человека. Рыцаря. И он появился наконец. Когда надежды почти не осталось. Ни на кого непохожий. А теперь так глупо она его потеряла?
Люська однажды сказала, что за своё нужно бороться. До последнего. До чего последнего? Вздоха? Этой формулы Светлана не понимала. Бороться не умела, не любила. Даже не пробовала никогда.
- Припрёт, так научишься, - вздыхала Люська.
Вот сейчас, кажется, припёрло. Светлана вознамерилась встать и идти вниз, туда, куда побежал Павел Николаевич. И тут услыхала сильный всплеск, а за ним размеренные шлепки по воде.
Она всё-таки встала, машинально отряхиваясь и приводя в порядок одежду. Сама при том из всех сил всматривалась вниз, на поверхность реки, где по сильной от течения и ветерка водной ряби призрачным мостом пролегла наискосок сверкающая лунная дорожка. Увидела почти сразу. Павел Николаевич, больше похожий на сгусток мрака, плыл по течению. Плыл крупными сажёнками, при замахе сильно отводя назад руку. Теперь уже не боясь показаться навязчивой, Светлана начала осторожно спускаться. К тому месту, где он вошёл в воду. Или нырнул?
Трава скользила под ногами, но боязни упасть, получить ушиб не было. Наверное, впервые в жизни. Сырой тёплый воздух заполнял грудь и вырывался обратно сухим, горячим. Сырость, влажность шли от реки. Запахи тоже были влажными - земли, травы, прогретых днём на солнце камней. Ещё запахи воды, тины. Не болотные, нет. Так пахли зелёные лягушки, которых деревенские мальчишки пытались сунуть ей за шиворот. Давно, в далёком детстве. В той деревне, где для маленькой Светланы и бабушки снимали на лето дачу. Светлана перехватывала лягушек сразу. Ни капельки их не боялась. Чуть-чуть рассмотрев, опускала на землю. А местные мальчишки лечили лягушками синяки и ушибы. Ловили, прикладывали к больному месту и отпускали, когда те нагревались. Да, точно, это запах из детства.
Светлана стояла на берегу. Рядом тёмной горкой лежали вещи Павла Николаевича. Она не сразу поняла, что лежат его вещи. Но поверх “горки” смутно белела небрежно сложенная футболка. Светлана немного подумала и присела рядом. Он должен сюда вернуться. Хотя бы за вещами, за кроссовками. Сейчас поплавает, остынет и вернётся. Тогда она непременно заставит его рассказать ей, что случилось. В жизни всё можно исправить. Кроме смерти. Светлане тут же вспомнился томящийся в больнице, идущий на поправку Дрон. Лёгкая улыбка сама нежно тронула губы. Всё можно исправить, кроме смерти. Так иногда говорили или писали многие мудрые люди. Так всегда утверждали мама с папой. И сама Светлана почувствовала, когда Гарик Геворкянович пообещал ей, что Дрон не умрёт.
Павла Николаевича не было долго. Она напряжённо вглядывалась в отливающую ртутью при бледном лунном свете поверхность реки. Иногда возле больших камней возникали бурунчики воды, и тогда ей казалось… Нет, это просто большие камни, высунувшие гладкие макушки на поверхность. Почему он не плывёт назад? Конечно, плыть против сильного течения тяжело. Да и глупо, в самом деле. Но в таком состоянии, как у него, может оказаться полезным. Ярость, боль - или что там в его душе? - утихнут от борьбы с природой. Или стихией? Впрочем, без разницы. И она всматривалась снова, ожидая, что вот, вот сейчас покажется тёмное пятно, движущееся против течения.
Павел Николаевич вернулся по берегу. Она не ожидала. Когда Дубов внезапно вырос рядом, испугалась слегка. Босой, в одних плавках. Задумалась, испереживалась и пропустила его появление. Увидев, засмотрелась на его тёмную фигуру. Сейчас возрастные изменения не отвлекали, невидимые глазу по ночной поре. Надо же, сорок два года, а как юноша: широкие плечи, узкие бёдра, живот подтянут. Нет рельефной мускулатуры. И бог с ней. Он не спортсмен. Но и особого жира незаметно, дряблости. Люська бы сказала, что мужик в самом соку. Или в расцвете? Всё равно странно. Светлана никогда не слыхала от Павла Николаевича об утренних пробежках, катании на лыжах, гантелях, велосипеде, игре в теннис, в футбол. Простой пропаганды утренней зарядки и то не слышала. Он всегда вёл себя так, словно большую часть жизни проводил за письменным столом, потихоньку от всех занимаясь настоящей наукой. Литературоведением, например. Такая физическая аккуратность у мужчины в возрасте за сорок? Удивительно. У многих молодых-то парней в наши дни животы свешиваются над ремнём брюк. Холёные такие животы, сверх меры кормленные.
- Что вы здесь делаете? - тихо и спокойно, но с явственно звучащей неприязнью спросил Павел Николаевич.
- Вашу одежду караулю, - не растерялась Светлана.
- Вам спать давно пора. Идите наверх, к палаткам, - процедил он сквозь зубы.
Скажи он это спокойно, вежливо, любезно, как было в его обычае, Светлана подчинилась бы. Опустив голову, полезла бы, куда посоветовали. Но это процеживание слов сквозь зубы, производимое с очевидным трудом, с неприязнью, заставило её возмутиться. Чем же она провинилась? Пусть объяснит! Мысленно посчитала до пяти, перевела дух, так же спокойно, тихо, но твёрдо и значительно потребовала:
- Нет. Мы с вами поговорим. Здесь и сейчас. Вы не вправе так поступать с живым человеком. Оденьтесь, пожалуйста, не то замёрзнете. А потом растолкуйте мне, глупой женщине, что произошло, почему вы некрасиво со мной поступили? Учитывая наши взаимоотношения всего какой-то час назад, я имею право знать.
Он молчал, только посапывал еле слышно. Потом, решившись, сказал:
- Да, вы имеете право знать. Подождите, сейчас оденусь.
Светлана стояла рядом и терпеливо ждала, когда процесс одевания завершится. Дубов не торопился. Оттягивал неприятный момент прояснения своих поступков. Она тоже не торопилась. Ему сейчас некуда было сбегать. Глядя, как он шнурует кроссовки, предложила почти по-доброму:
- Пойдёмте наверх, в лагерь. Угли, наверное, ещё тёплые. Костёр разгорится быстро. Вы обсушитесь, согреетесь. И потом… У костра приятней разговаривать.
- Нет, - покачал головой Павел Николаевич. - Останемся здесь. Если костёр разжечь, то драгоценные ученички поползут на него, как тараканы на свежий мусор. Поговорить точно не дадут. И чёрт знает что о нас с вами себе напридумывают. Вам ведь сплетен не надо, вам ведь поговорить хочется?
Светлану покоробило. Выражения “драгоценные ученички”, “тараканы на мусор” резанули слух. Интонации были нехорошими. И сарказм по отношению к ней, к её такому естественному желанию объясниться. Не ждала ничего подобного от своего рыцаря. Новое, незамеченное раньше приоткрылось в нём. И это новое категорически ей не нравилось. Но смолчала. Мало ли какие недоразумения бывают? Она сама могла неправильно его понять, неправильно услышать, неправильно интерпретировать его слова, его интонации. Если любишь человека, на многое закрываешь глаза, от многого отворачиваешься. А ей казалось, что она любит Павла Николаевича.
Дубов нашёл удобное место, сел сам и сделал приглашающий жест ей. Они сидели, молчали. И он всё не начинал, не начинал говорить. Толчок нужен? Хорошо. Она подтолкнула его:
- Ну же, Павел Николаевич. Вы обещали объяснить мне…
Он перебил:
- Это, пожалуй, трудно объяснить. Чтобы вам стало действительно понятно, мне надо начинать от царя Гороха и многое рассказать о себе, о своей жизни. Я не уверен, что хочу о ней рассказывать.
- Время у нас с вами есть, - возразила Светлана. Сразу пожалела о своей настойчивости, пожалела его:
- Впрочем, не хотите - не надо. Но иногда нужно с кем-нибудь поделиться. Легче становится, по себе знаю.
- Возможно, вы и правы, - хмыкнул Дубов. - Только это будет очень длинный рассказ. Целая повесть. Не пожалейте потом, что принудили меня к исповеди. Сами напрашиваетесь.
- Валяйте, - лихо, как ей самой показалось, согласилась она. - Чего уж там.
Павел Николаевич повернул голову и внимательно посмотрел на неё, пытаясь в темноте разглядеть, понять, настоящая это лихость или напускная? Напрасно старался. Иногда и при ярком солнечном свете невозможно понять, правдив человек или притворяется.
*
Дубов таки начал свой рассказ. Это и впрямь была целая повесть. Светлана потом её для себя называла “Повесть о Павле”, постоянно размышляя об услышанном от Дубова в памятную ночь.
- Видите ли, Светлана Аркадьевна, - начал Павел Николаевич, - в молодости я был очень увлекающимся человеком. В каждое новое увлечение бросался, очертя голову. Как в омут. Заканчивались мои увлечения или ничем, или сердечной болью.
Светлана горько усмехнулась. Эка, удивил. Да это почти про каждого можно сказать. Уж про неё саму точно. И как легко с данной позиции объяснить его недавнее поведение. Мол, испугался, что очередное увлечение всего лишь очередной пшик. Она больше не ждала ничего хорошего от его рассказа. Она уже не хотела этого рассказа. После столь многообещающего вступления не стоит и продолжать.
Светлана схватилась за воротник дубовской штормовки, остававшейся пока на её плечах, как бы собираясь приподнять своё тело в воздух по методу барона Мюнхгаузена. Она действительно приготовилась встать. Встать и уйти подальше от Павла Николаевича, от унизительности возникшего положения. Наверное, Дубов почувствовал, потому что торопливо прибавил:
- Есть у меня друг… и ещё один друг…
Стало ясно: он изложит таки свою повесть. Раз решился, то пойдёт до конца. Вопрос, в каком виде изложит?
- Не надо, Павел Николаевич, - мягко остановила его Светлана. Она твёрдо решила, что вот сию минуту, буде, он начнёт изворачиваться, она встанет и уйдёт. Постарается навсегда забыть о Дубове. Повторила:
- Не надо. Рассказывайте правду. Или вовсе ничего не рассказывайте.
Павел Николаевич смутился. Почти тотчас согласно кивнул:
- Хорошо. Было это так. В школе имел я друга. Костю Вишневецкого.
- Вишневецкий? - Светлана не смогла скрыть удивления. Так случилось, что она в отрочества читала труды академика Грекова. Не то чтобы увлекалась историей всерьёз, просто у родителей на книжных полках нашлось несколько томиков с работами сего академика. Ей же в тот период читать было нечего. Она взяла одну книгу на пробу. К собственному удивлению одолела “Киевскую Русь” почти моментально. Схватилась за вторую книжицу. Читала, а потом перечитывала научные труды, как иные читают детективы и фантастику, взахлёб. Многое из этих книг хорошо помнилось до сих пор. Именно у Грекова попадалось ей на глаза упоминание о древнем, очень знатном и богатом русско-польском роде Вишневецких. Фамилия редкая. В реальной жизни знаменитые фамилии Светлане ни разу не встречались. Павел Николаевич правильно истолковал её удивление.
- Да, да, княжеская фамилия. Полагаю, это какая-то младшая ветвь, по-новой обрусевшая. Давно, до революции. Между прочим, в юности этот вопрос нисколько не волновал ни его друзей, ни его самого. Хотя что-то там скрывалось, несомненно. На прозвище “князь” он очень обижался. Чаще его звали вишнёвой косточкой. Да и дворянского в Косте было мало. Если вообще было. А так… Обыкновенный везунчик. Патологически везло. Абсолютно во всём. До поры, до времени. Знаете, англичане про таких говорят “родился с серебряной ложкой во рту”?
В голосе Павла Николаевича Светлане почудились отголоски давней зависти. И сей факт немного её задел. Даже на солнце есть пятна, но на её “рыцаре” их быть не должно. Она тихонько проговорила:
- Конечно, знаю. Есть и русская поговорка - “в рубашке родился”.
Павел Николаевич издал неопределённый звук. И Светлана опять остро прореагировала. Спросила, не сумев замаскировать разочарование:
- Зачем же вы с ним дружили? И какая же это дружба?
Павел Николаевич промедлил с ответом. Совсем немного.
- Вы, Светлана Аркадьевна, фильмов насмотрелись. И романов начитались. Школьная дружба редко бывает дружбой в истинном смысле, на всю жизнь. Один случай на тысячу, а то и на десять тысяч. При этом никто не знает, по каким критериям он в детстве выбирал себе друзей. Вы приглядитесь к своим ученикам повнимательней. Иногда такие варианты попадаются - в ступор впадаешь. Что касается нашей с Костей дружбы… С высоты лет и опыта могу заметить: нам было интересно друг с другом. Мы ведь были очень разными. Я - серьёзен, спокоен, иногда вообще тих. Много читал. Любил пересказывать прочитанное. Хорошо учился. На радость родителям и школе. Блистал манерами. Не без определённого снобизма, естественно. Если проще, то любил чопорность. Костя - авантюрист, двоечник. Нет, скорее, троечник. Учился кое-как. А мог учиться лучше меня. Ему легко давалось. Он, правда, предпочитал вместо уроков болтаться по городу. Так, без определённой цели. Путешествовал. Хулиганом его бы никто не назвал. Оболтус. Но мил. Высок, пластичен, почти кудряв. Синеглазый, всегда весёлый. Как он умел врать!