— Оставьте. Далеко идти не надо.
Оказалось, что ванная расположена совсем рядышком, за перегородкой. Нинка уселась, пустила теплую воду, разомлела и почуяла такой кайф во всем продрогшем теле, что дальше некуда. Отмокла малость в пене, наплескав в воду какого-то халявного шампуня, и начала отмываться. От всей грязи, крови и ужаса, пережитого сегодня. Раза четыре воду меняла и, окатившись напоследок под душем, разваренная и распаренная с удовольствием рассмотрела себя в зеркале. Нет, она еще ничего фефела! Конечно, толстоватая чуточку, даже складочки есть кое-где и подбородков уже пара, но «галифе» еще не отвисают и дряблоты не видно. И волосы смотрятся, и ноги ровные. Конечно, живот и задницу, не говоря уже о талии, надо бы малость убавить, но на шейпинг Нинка еще не заработала. Мужики и так липнут без меры.
Врачиха очкастая, должно быть, испугавшись, что Нинка долго не выходит, заглянула в незапертую дверь. Увидела пациентку в добром здравии и облегченно вздохнула.
— Вы можете волосы просушить, — сообщила она. — Хотите, я вам свой фен дам?
Нинка жеманиться не стала — сушить так сушить. Вторая медичка тем временем принесла Нинке халат. И не какой-нибудь там больничный, трепаный, а махровый, алый, до пят, в котором Нинка, при расчесанных и просушенных волосах, смотрелась совсем прилично. Прямо-таки не баба, а дама трефовая. Шлепанцы Нинке тоже понравились — и теплые, и мягкие, и точно по размеру.
Насчет иного бельишка Нинка спросить не то чтобы поскромничала — скорее, поленилась. Просто ее сразу же повели куда-то наверх, в комнату, куда некая заспанная служанка — второй час ночи шел! — прикатила ей ужин. Небось здешнюю обслугу подняли по тревоге, и для Нинки наскоро сварганили дежурное блюдо — сосиски с зеленым горошком, а также разогрели два здоровенных беляша и чай.
Когда все это было слопано, Нинку потянуло в сон, и она уже была готова плюхнуться на приготовленную для нее кровать со свежими простынками, как вдруг вновь появилась рыжеватая врачиха. Очень взволнованная и даже напуганная.
— Вас срочно приглашает Александр Петрович! — произнесла она.
— Ему что, худо совсем?! — взволновалась Нинка.
— Идемте! — не давая комментариев, повелела врачиха, и Нинка, разом стряхнув сонливость, потопала за ней, в личные покои Шуры Казана.
Наверно, будь Нинка менее ошарашена, она бы полюбовалась на шикарные интерьеры этой дачки, через которые ее провела врачиха, но не до того было. Она лихорадочно соображала, вспоминала, взвешивала в уме, что да как… Мозги-то у нее не куриные были все-таки. Как-никак, пожила на свете, кое-что прикинуть могла.
Получалось, что сейчас ей надо Господа Бога молить по-черному, чтоб Шура Казан выздоровел. Потому что, окромя как на него, Шуру, ей надеяться не на кого. Весь этот радушный прием с медосмотром, ванной, ужином и мягкой постелькой запросто закончится пулей в затылок, ежели Казан помрет. Нинка уж слишком до фига знает такого, чего ей знать не следовало. Конечно, живой Казан тоже не подарок. Небось, когда вез Нинку на эту дачу, тоже не собирался ее живой отпускать. И не было никакой гарантии, что, очухавшись и выздоровев, он не распорядится насчет того, чтоб Нинку замочили. Может быть, и не сразу, а после того, как пару раз трахнет. То, что он говорил в кабине самосвала, пока кровью истекал, — это мелочи жизни. Врать все мужики горазды. Тем более когда от того, как себя баба поведет, их личное здоровье зависит. Могла бы Нинка, прихватив рюкзачок с деньгами, махнуть куда подальше? Да запросто! Правда, там, на дороге, ей это в голову не приходило, но могло бы прийти? Могло. И Шура небось насчет этого прекрасно понимал. А потому старался, чтоб у Нинки насчет своего будущего не было лишних сомнений.
Но все же покамест было не похоже, чтоб Казан был совсем уж паскудой неблагодарным. Все-таки хоть сам загибался, приказал о Нинке позаботиться. Поэтому у Нинки сохранялась надежда, что, пока он жив, ни хрена плохого ей тут не сделают. А вот если Казан отдаст концы — беда. Никто из его братвы Нинке ничего не обещал. Тем более, что среди этой братвы наверняка есть кто-то, кому Шурина смерть очень даже кстати. И, может быть, этот тип сейчас зуб на Нинку точит — помешала, стерва!
С этими размышлениями Нинка дошла до дверей комнаты, перед которыми дежурил некий здоровенный бугай. Перед Нинкой он эти двери открыл, а врачихе сказал:
— Останьтесь, пожалуйста.
Комната была небольшая, пожалуй, лишь чуть-чуть попросторнее той, где Нинка ужинала и собиралась спать ложиться. Не иначе, это была спальня Казана, которую наскоро превратили в больничную палату. Даже скорее в реанимационное отделение. Шура лежал под капельницей, рядом с кроватью были какие-то приборы установлены, стоял столик с медикаментами и одноразовыми шприцами. Казан был бледен, обмотан бинтами, но несомненно жив. Около него находились две медсестры и стриженый, мордастый — бандит бандитом! — врач.
Когда Нинку впустили, врач этот строго сказал:
— Пять минут на разговор, не больше.
— Помолчи, лепила! — заметил Казан. — Она здесь будет столько, сколько я захочу, понял?! И вообще — отдохните, перекурите малость. За дверью!
Голос у него был слабый, но внушительный.
— Александр Петрович, — обиженно произнес лекарь, — мы вас одного не оставим. Я эту женщину не знаю…
— А я знаю! — нахмурился Шура. — Не вякай и иди, куда сказали, понял?
Медики, покачивая головами, удалились за дверь, оставив Нинку и Шуру наедине.
— Поставь стул около меня и присаживайся, — повелел Шура.
Нинка повиновалась.
— Теперь руку мне дай, — попросил Казан. — А то мои мерзнут чего-то. Кровь слабовато бегает, все-таки, по-моему, они, когда переливание делали, меньше, чем нужно, закачали. Шесть пуль в меня попало, представляешь? Еще несколько штук броник удержал… А одна — по голове чиркнула. Но в черепок не зашла, вот так. Во, хорошо стало, у тебя руки теплые. И глазами есть на что посмотреть — красивая стала, как помылась.
— Шесть пуль! — пробормотала Нинка, вдруг подумав, что вообще-то она Казану обязана жизнью не меньше, чем он ей. — Ты ж меня собой закрыл, Шурик!
— Это я не нарочно, — хмыкнул Казан. — Повезло тебе, посередине сидела. А вот если б ты этому козлу в глаз не запаяла — он бы мне мозги по асфальту размазал. И довезла вовремя. Еще чуть-чуть — и я бы весь кровянкой изошел. В общем, увезла с того света. По гроб жизни не забуду!
В дверь заглянул какой-то лысоватый, немного обрюзглый, очень массивный мужик. Нинке его лицо показалось знакомым, хотя она точно помнила, что никогда этого типа не встречала. Казан повернул голову на дверь.
— Ну что там у тебя, партайгеноссе? — проворчал Шура, и Нинка сразу вспомнила, что мужик этот похож на Бормана, точнее, на артиста Визбора, который играл эту роль в «Семнадцати мгновениях весны». Должно быть, в здешней конторе это сходство тоже просекли и дали братану соответствующую кликуху.
— Тет-на-тет, если можно, — поскромничал «Борман».
— Через пару минут, ладно? — сказал Шура. — А пока убери башку в коридор.
Когда Борман выполнил это распоряжение, Казан погладил Нинкины ладони и произнес каким-то смущенно-виноватым тоном:
— Вообще-то, подруга, скажу как на духу, не очень тебе сегодня светило… Поняла, наверно? Уж очень много ты лишнего узнала. Но если все так повернулось — я не хочу падлой быть. Пока я жив — будешь жить, обещаю. Останешься здесь, при мне. Тут, у меня на даче, тебя никто не тронет. Надоест — вернешься домой, но там тебе сложнее жить будет. Даже просто опасно. Потому что всякое может быть… В общем, спасибо тебе за все. Иди спать, не загружай мозги.
Нинка растроганно смахнула слезинку с глаза и вышла. Рыжая врачиха, дожидавшаяся в коридоре, отправилась сопровождать ее до комнаты. А Борман, отодвинув с дороги мордатого лекаря, протиснулся в комнату.
— Говори, чего хотел, — недовольным тоном велел Шура. — Что узнал?
— Что от жмуров узнаешь? — грустно хмыкнул тот. — Все молчат. Сложили всех в «БМВ» и привезли. Правда, паренька, которого эта красавица приложила, братки опознали. Тюня это, из бывшей бригады Сани Попа. После того, как Булка Саню и еще несколько человек поканала, куда-то испарился из области. С самой зимы его никто не видел. И с кем он сейчас корешится — неясно. На 28-м километре — никого и ничего. Должно быть, не стали задерживаться из-за этого Тюни.
— Семеро одного не ждут — правило известное. Чей грузовик?
— Из какого-то стройтреста угнали. Еще вчера. Свояк из ГАИ сообщил.
— Так что готовились загодя, верно?
— Естественно, такие дела иначе не делают. Но очень клево все совпадает, между прочим. Извини, может, я не в кассу говорю, но баба, которую ты привез, может к этой стрельбе у Лысакова прямое отношение иметь… Это ведь ты по ее звонку рыпнулся в город. Она, конечно, могла ничего не знать, но я бы лично слегка потряс ее насчет того, кто ее попросил тебе звякнуть.
— Она даже телефона моего не знала, понял? — проворчал Шура. — Я сам позвонил, на Жорин мобильник. Сейчас у меня ребята на Снороти шуруют. «Девятку» уже нашли. А до этого проехали весь маршрут, который баба описала. Начиная с рынка — там мент знакомый есть. Все подтвердилось и насчет пацанов, и насчет того, что они какую-то бабку случайно толканули, которая насмерть убилась. Потом на склад съездили, где Жора свидетеля замочил. Лежит в люке господин Жулин, крысы только-только глодать начали. Потом проехали к Митяю — тоже все четко. Жора у него был. Дальше Угря поспрошали — и тут все по делу.
— Когда все сходится, — скептически заметил Борман, — это еще ничего не значит. Просто проработали все как следует. Я даже готов согласиться, что Жору с Сухарем из воронки вынут, и даже поверю, что Клим в болоте лежит, хотя его там хрен найдешь. Но баба эта с телефоном оказалась не случайно. Ясно ведь, что ты Жоре рано или поздно будешь звонить по сотовому. И, соответственно, выйдешь на эту корову.
— Понимаешь, корефан, — прищурился Шура, — сдается мне, что ты больно много на эту бабу свалить хочешь. Тебе так не кажется, а?
— Нет. Баба — она и есть баба, дура подставленная. Ей сказали: вот тебе грины, свезешь Шуре, он тебя приголубит. Думаю, прикидывали, что ты ее почикаешь еще в офисе. А на тебя западню поставили.
— А почему не сразу, а на обратном пути? — Казан призадумался.
— Это у них надо спросить. Наверно, думали, что лучше тебя вместе с баксами прищучить.
— Невпротык прикид, партайгеноссе! — произнес Шура. — Если б они про баксы хоть что-то знали, то первым делом стали бы их искать. И не оставили бы одного парня на дострел, а шуровали бы всем колхозом. По-моему, ребятам надо было только одного: замочить меня по-быстрому и свалить. Ладно… Иди работай. Бабу эту, Нинку, пока не трогай. Тронешь без моего ведома — пожалеешь, и очень сильно.
— Я себе не враг. Но ты все же подумай. Змею на груди пригреть можешь!
— Разберемся… — ответил Шура.
Часть вторая
ГОСТИ ДОРОГИЕ
НА ДЕРЕВНЕ У ДЕДУШКИ
Все-таки хорошо, когда летом дожди не идут. Настроение совсем другое. Неделю назад моросило и моросило, было впечатление, что так аж до самой зимы будет продолжаться. Поскольку там, в небесах, где в отличие от земли по-прежнему господствует плановая экономика, весь годовой лимит на жару израсходовали еще в июне. Ан нет, изыскали резервы, прервали эту поливалку беспросветную и отпустили сверхплановое тепло в середине третьего квартала. И вот уже второй день солнышко усердно грело, на небе не появлялось никаких дождевых туч, а лишь величаво плыли беленькие и пухленькие, радующие глаз облака.
Епиха и Шпиндель всю эту неделю прожили очень даже неплохо. Во всяком случае, намного лучше, чем им жилось в родном доме. Хотя они дня три чувствовали себя неважно. Оба за время лежания на островке солидно простудились, и хотя до пневмонии дело не дошло, температурили, кашляли и чихали. К тому же и побои, полученные от Нинки, тоже на здоровье сказывались. Так что некоторое время они почти не слезали с печки, куда их уложил гостеприимный дед — его, как выяснилось, звали Олегом Федоровичем. Пили молоко с медом и чай с малиной, прели под тяжелыми овчинами. В общем, лечились.
Наконец температура спала, и пареньки оклемались окончательно. Стали есть каждый за двоих, радуя этим хозяев. Правда, они все никак не могли понять, что это за семейство такое: фермеры, лесники или рыбаки, к тому же толком не разобрались, кто кому кем доводится. Сначала им казалось, будто Олег Федорович — отец тети Раи и дед Юльки, потом решили, что Раисе он доводится мужем, а Юльке — отцом, поскольку Раису он звал по имени, а Юльку изредка называл «дочкой». Затем обратили внимание, что Юлька никогда не зовет Раису «мамой», а обращается только по имени, и подумали, будто она ей мачеха или тетка. Никаких подтверждений ни той, ни другой, ни третьей версии они со стороны хозяев до сих пор не слышали, а сами задавать вопросы отчего-то стеснялись. Наверно, потому, что и сами не торопились о себе рассказывать, а хозяева тоже не очень интересовались, как ни странно.
Покамест пацаны отлеживались, это странным не выглядело. Неудобно спрашивать у больного, что его здоровью повредило. То, что их лечили домашними средствами, не применяя даже аспирин с анальгином, не отправляли в больницу и даже не вызывали врача, для Епихи и Шпинделя тоже казалось вполне объяснимым. Наверняка дед Олег догадался, что пацаны, которых он нашел на острове связанными и выпоротыми, оказались там не из любви к романтике. Ну и по своему стариковскому опыту решил, что чем меньше знаешь, тем дольше живешь. Соответственно, прикинул и то, что чем меньше народу будет знать, какие у него на хуторе гости, тем спокойнее будет жить его семейству.
Однако, когда Епиха и Шпиндель поправились, их по логике вещей следовало побыстрее выпроводить. И, может быть, чуть-чуть поспрошать, кто их и за что наказал. По крайней мере, для того, чтоб знать, кого бояться надо. Но ни дед, ни бабы не только ничего не спрашивали, но и не намекали своим гостям, что пора бы и честь знать.
Вообще-то парням очень не хотелось услышать такой намек. Потому что возвращаться домой и Епихе, и даже Шпинделю попросту было страшно. Епиха хорошо помнил о том, что просрочил Угрю долг в 200 рублей и уже встал на счетчик. А сколько этот счетчик нащелкал — фиг его знает, потому что это сам Угорь определять будет. Может, эти 200 рублей уже в 300 превратились. И где Епиха их искать будет — неизвестно. Идти еще раз сумку вырывать? А вдруг нарвешься на такую же Нинку? Или еще более крутую, которая и впрямь кастрирует? Но все это казалось еще цветочками по сравнению с теми двумя трупами в воронке… Нинка ведь выпытала у них про Сухаря и Жору. То есть крутые будут знать, кто их замочил. Доказывать, что это было «по нечаянности», бесполезно. Это судья может перешить дело на более легкую статью, даже на условный срок, а браткам все это по фигу будет. Они условно не мочат.
Шпиндель тоже боялся братков, но гораздо больше — ментов. Он ведь помнил то, что Нинка сказала про бабку, которая убилась по его вине, когда он убегал с места ограбления. Колька был на сто процентов убежден, что его за это убийство посадят лет на пятнадцать, а то и больше. И ужас как боялся тюрьмы, поскольку бывалый Угорь им столько порассказывал про зону, что Шпиндель понял: ему, с его хилыми мышцами и малым ростом, там ничего не светит. «Машкой» сделают в лучшем случае. А в худшем — вообще придавят и не заметят. Конечно, мама и папа у него были намного лучше, чем у Епихи — тот по своим родителям-алкашам вовсе не скучал! — и Шпиндель даже очень жалел своих, понимая, что они сейчас переживают, волнуются, плачут, может быть. Если бы можно было, Шпиндель с удовольствием вернулся бы домой. Но все же страх перед братками и тюрьмой был куда сильнее.
Поэтому оба пацана считали, что, чем дольше они просидят здесь, на лесном хуторе, тем лучше. И на то, что хозяева их не выгоняют, были вовсе не в претензии. Потому что тогда перед ними встал бы очень серьезный вопрос: куда податься? В родной город, даже если не идти домой, а вписаться в какой-нибудь бомжатник, возвращаться боязно. Там можно нарваться на Угря или на эту Нинку, да и менты могут запросто отловить, опознать и посадить. Уехать куда-нибудь без денег и документов — очень сложно. Да и что делать в других городах, где никого не знаешь? Там ведь своя шпана есть, которой еще приглянуться надо. Епиха еще сможет, ежели что, помахать кулаками и добиться уважения, а Шпинделю в чужой компании маячит только жалкая участь зачморенного в крайней степени. И поэтому они молили Бога о том, чтоб дед Олег их отсюда не погнал. Хотя, конечно, понимали, что рано или поздно старикан все-таки скажет им эту нежеланную для них фразу: «Пора и честь знать…»