Когда они уже начали с ума сходить от постоянных болезненных укусов и неимоверно зудящей кожи, пошел дождь с ветром, и комары убрались. Но зато стало совсем темно, и разобраться в узлах, тем более с помощью одних лишь зубов, стало совершенно невозможно. И оба они, почти одновременно, поняли, что раньше, чем рассветет, они с узлами не справятся. К тому же стянутые ремнями руки затекли, распухли, и пальцы стали плохо шевелиться.
Холод и дождь немного притушили боль и зуд, сыграв роль своеобразного компресса, но были сами по себе испытанием крутым. Особенно для Шпинделя, у которого Нинка забрала сапоги. Епиха тоже мерз, но у него все-таки ноги были обуты. А бедняга Шпиндель совсем загибался. Он ведь еще и тощий был, во всяком случае, в сравнении с Епихой.
Некоторое время они еще могли переругиваться, обзываться, упрекать друг друга, фантазировать на тему, как они поймают эту чертову Нинку и отомстят, но потом весь этот словесный понос стал заканчиваться. К полуночи сил у обоих хватало только на то, чтоб лежать пластом и глухо стонать. Голоса у обоих сели, во рту пересохло, и их мучила жажда, будто они находились в пустыне, хотя дождь не прекращался и можно было слизывать с травы его пресные капельки. Временами на Епиху и Шпинделя находило какое-то странное состояние, пограничное между сном и явью, когда возникали всякие жуткие видения типа Нинки с розгами, Сухаря с топором в башке, воронки, из которой вылезают ожившие трупы… Иногда мерещилось, будто по траве змеи ползают, — короче, крыша ехала.
В самом начале своего сидения на привязи ребята еще питали какую-то надежду на то, что вдруг появится какой-нибудь рыболов, который знает это место, подобно Епихиному отцу, или кто-то прибежит, услышав крики на болоте. Ведь они, особенно во время порки, орали, не щадя голосовых связок. За два километра услышать можно. Но никто из тех рыбаков, что сидели на Снороти с удочками — дотуда, если по прямой, и полутора километров не было! — не стал интересоваться, что там за вопли. Конечно, кто-то мог подумать, будто пацаны просто дурачатся спьяну, но не все же… Наверняка были и такие, что отчетливо поняли: там кого-то бьют, может быть, даже убивают, но не побежали спасать или хотя бы искать милицию. Тем более что отсюда за этой милицией надо, наверное, не ближе, чем в Лузино, ехать, куда автобус с интервалом в полтора часа ходит. Или дожидаться, пока какая-нибудь милицейская машина случайно проедет мимо остановки. Пока дождешься, все события уже закончатся. Приведешь ментов к остывающим трупам, а менты еще тебя же и заподозрят! Ну а если, как говорится, удастся кого-то спасти — попадешь в свидетели. То есть очень просто можешь встрять между законом и крутыми. И окажешься перед очень непростым выбором: либо сказать правду и получить пулю в родном подъезде, либо соврать и оказаться под статьей за заведомо ложные показания. Кому охота?
Несмотря на юный возраст, и Епиха, и Шпиндель все это очень хорошо понимали. Надеяться можно было только на счастливый случай, но они, эти счастливые случаи, — жуткая редкость.
Несчастные случаи гораздо чаще происходят. Вся история, приключившаяся с ними за прошедший день, — типичный пример того, как счастливый случай перерастает в несчастный.
Тишина казалась гробовой, хотя и ветер шуршал камышом, и дождь шлепал по траве и воде, и сама вода в протоке понемногу журчала. Но все эти природные звуки только подчеркивали позабытость-позаброшенность пацанов. И тоска смертная их медленно добивала. Домой хотелось — ужас как. Даже Епихе, которому его алкаши-родители надоели поверх горла. А уж Шпинделю, у которого родители наверняка сейчас волновались и из угла в угол бегали, не находя себе места, родная квартира вообще вспоминалась как рай земной. И это при том, что они прекрасно помнили насчет крутых, которые могут свести с ними счеты. Как-никак те двое, чьи тела сейчас плавали в старой воронке, погибли не без участия Епихи. Шпиндель, тот больше ментов боялся: ведь Нинка сказала, что бабка, которую он, удирая, толканул, до смерти убилась!
Где-то около двух часов ночи они опять впали в забытье. То самое, со страшными и жуткими видениями. У обоих, похоже, температура поднялась, и даже бред какой-то пошел.
Сколько так продолжалось — они не запомнили. К тому же Епиха очнулся несколько раньше, чем Шпиндель. Ему перед этим привиделось, будто здесь, на этом островке, стоит палатка, которую они ставили с отцом, когда приезжали сюда пять лет назад. И будто его отец тоже здесь — не нынешний, насквозь проспиртованный полуидиот, а вполне нормальный, — сидит у костра и варит уху в старом закопченном котелке.
Конечно, Епиха очень разочаровался, даже простонал с досады, убедившись, что, кроме него самого и жалобно бормочущего и стонущего Шпинделя, никого на этом островке нет. Но при этом он как-то непроизвольно прислушался к уже привычному фону ночных звуков. И неожиданно для себя услышал некий новый, хотя и очень тихий шумок, доносившийся с протоки. Примерно с той стороны, где протока впадала в Снороть.
Сначала Епиха услышал только далекий, негромкий плеск. Будто рыба хвостом шлепнула. Потом какой-то легкий шорох в камышах. Еще спустя несколько минут — опять плеск, но уже намного ближе. Затем некий металлический скрип или скрежет. Снова зашуршали камыши, причем этот шорох сопровождался каким-то глухим бряканьем. Наконец Епиха отчетливо услышал мерные всплески гребков…
Лодка! Сюда лодка плывет! Не иначе, рыбак какой-то решил продраться сюда, к островку, через перегораживающие протоку камыши, чтоб попробовать половить на утренней зорьке.
Разобрать сквозь камыши и ночную тьму, как далеко от островка находится лодка, было невозможно. Наверняка и с лодки трудно было разглядеть, что на острове творится. Естественно, что Епиха в полном объеме испытал то чувство, которое ощущал Робинзон Крузо, когда видел в море паруса корабля, проходившего мимо острова. Неужели не заметит? Остановится где-нибудь на протоке и дальше, к островку, не поплывет.
Епиха хотел было заорать: «Сюда! Помогите!», но из глотки вырвалось только невнятное и негромкое сипение. Тогда Епиха сомкнул рот и издал глухое, утробное мычание — так получилось громче.
Тут же, где-то за камышами, на воде появился свет. Кто-то, находившийся в лодке, метрах в двадцати от Епихи, зажег карманный фонарь. Одновременно чей-то грубовато-старческий, немного надтреснутый голос строго спросил:
— Кому не спится в ночь глухую?
Епиха этот древний прикол знал, но даже улыбнуться не смог. Он только набрал воздух побольше и опять изо всех сил хрипло замычал.
Вновь послышался металлический скрип весел в уключинах, плеск воды, шуршание камыша и его бряканье по дюралевому корпусу лодки-«казанки». И свет фонарика повернулся в сторону островка. Епиха, не будучи в состоянии помахать руками, сумел перекатиться на спину и, скрипя зубами от боли в напоротом месте, задрал вверх ноги, спутанные штанами… Луч фонаря словно бы зацепился за них и несколько минут освещал. Затем он погас, и снова заскрипели весла. Еще несколько минут, и через камыши, окаймлявшие островок, с шуршанием и бряканьем просунулся нос лодки, на корме которой располагался мотор «Вихрь». В лодке стоял человек, держащий в руках дюралевое весло, при помощи которого он проталкивал лодку вперед. На ногах у этого гражданина были высоченные болотные сапоги, поэтому он без опаски спрыгнул за борт, вытянул нос «казанки» на берег и осветил фонарем пацанов.
— Загораем? — спросил обладатель болотных сапог. — Не холодно?
В отсветах фонаря стало видно его морщинистое, украшенное седой бородкой лицо.
— Дедушка! — простонал Епиха. — Отвяжите нас ради Бога!
Шпиндель тоже пришел в себя и пискнул:
— Загибаемся мы… — И закашлялся.
— Ладно, — согласился старик и полез в карман. Щелк! — и в руках у него откуда-то появился острый ножик. Чик! Чик! — дед вроде бы совсем легонько полоснул ножом по ремням, стягивавшим руки ребят, — и наступила долгожданная свобода. Епиха с трудом поднялся на ноги, охая, подтянул штаны. Шпиндель тоже встал, но тут же едва не свалился. Но старичок его успел поддержать.
— Э-э, да у тебя жар! — заметил он. — Простыл, парень!
Затем он положил ладонь на лоб пошатывавшегося Епихи. У того голова кружилась и все плыло перед глазами.
— И ты тоже, малец! Градусов тридцать девять с хвостом! Лезьте в лодку!
Епиха разглядел, что старикашка этот был совсем маленький — не выше Шпинделя. Однако, видать, еще в силе. Он без особого усилия подхватил полубесчувственного Кольку на руки, прошелся в своих сапожищах по воде и осторожно уложил паренька в лодку. Епиха забрался самостоятельно, и дед оттолкнул «казанку» от берега в протоку. Когда лодка оказалась на открытой воде, спаситель вытащил из шкафчика в носовой части «казанки» свернутую в рулон плащ-палатку.
— Накройтесь, — разворачивая брезент, велел старик. — Потеплее будет.
Епиха и Шпиндель завернулись в ткань, прижались друг к другу, усевшись на скамейку. А дед перебрался на корму, дернул за тросик «Вихря», и ночная тишь огласилась рокотом мотора.
Как ни странно, он повел лодку вверх по протоке. Объехал островок с той стороны, где не было упавшего дерева, и направил «казанку» куда-то в темноту, по извилистому промежутку между двумя стенами камыша. На малых оборотах, правда, но очень уверенно. Почти вслепую, лишь включая свой фонарик. Ни разу не зарылся носом лодки в камыши, хотя местами протока сужалась всего лишь до полутора метров, а повороты приходилось делать буквально каждую минуту.
Всего полчаса ехали. Наконец старик высветил фонариком некое ответвление протоки, уходившее в какой-то овраг. Точнее, это была неширокая речушка, вытекавшая из этого оврага и впадавшая в протоку. Проехав по этой речке метров пятьдесят, дед свернул направо и заглушил мотор. Точно, видно, рассчитал — лодка мягко тюкнулась носом о деревянный причал и остановилась. Старик вылез, примотал лодку цепью к свае, на которую опирался причал, а затем защелкнул цепь на висячий замок.
— Вылезайте! — распорядился он. — И ступайте за мной поживее!
Епиха вылез нормально, а вот Шпинделя деду пришлось вытаскивать. И даже оказавшись на причальных мостках, Колька не смог стоять на ногах.
— Эхма! — прокряхтел старый. — Придется на хребтине волочь!
И ведь потащил Шпинделя на горбу, ухватив за руки, да так быстро, что Епиха еле поспевал за ним налегке. К тому же в горку, наискось по склону оврага.
Когда выбрались наверх, пошли через лес по тропке. Вроде и немного совсем прошли, но Епиха почуял усталость. А прыткий старикан — ни в одном глазу. Топал и топал, только немного покряхтывал.
Вскоре деревья кончились, и Епиха следом за дедом выбрался на открытое место, где светились несколько огоньков и виднелись контуры каких-то строений. Старик уверенно направился к одному из них. Это оказалась солидная, рубленная из толстых бревен изба.
Когда старик поднимался на крыльцо, дверь избы отворилась и на пороге, освещенном тусклой лампочкой, появилась высокая и полная темноволосая женщина.
— Ты кого привел? Это кто с тобой? — спросила она явно недовольным тоном.
— Пацанята, не видишь?! — проворчал старик. — Белья сухого давай! И водки с перцем… Не видишь, все промокли?
Баба освободила проход, и старик, протащив Шпинделя через сени, внес его в избу. Следом за ним приковылял и Епиха.
Дед сгрузил Шпинделя на лавку, тянувшуюся вдоль стены, Епиха уселся сам, с превеликим трудом стянув сапоги. В избе было очень тепло, топилась здоровенная русская печь, занимавшая чуть ли не четверть всей площади. Старикан уже стягивал мокрую одежду с полубесчувственного Кольки и ворчал:
— Райка! Копошись быстрее, а?
Темноволосая тетка возилась где-то в соседней комнате, должно быть, выискивая в гардеробе подходящее белье. А тут, у печки, откуда-то взялась еще одна баба, помоложе, притащившая стакан и бутылку, в которой плавал стручок перца.
— Раздевайся! — приказал дед Епихе. — Не сиди в мокром, совсем простынешь! Юлька, налей ему стакан! Полный! Смотри, чтоб все выхлебал!
Молодая баба подошла к Епихе со стаканом.
— Пей!
Хорошо, что она сама стакан держала, а то б Алешка его уронил после первого же глотка. Пойло было куда крепче обычной перцовки, не иначе, дед чистый спирт на перце настоял.
— Давай, давай! — подбодрила Юлька. — Глотай помаленьку!
Епиха выхлебал кое-как, чуя, что помрет не от простуды, а от этого «лекарства». Дед в это время уже раздел Шпинделя и обтирал полотенцем, а темноволосая Райка принесла белье — теплые фланелевые рубахи и кальсоны.
Дальше Епиха почуял, что спиртное, принятое на пустой желудок, резко шибануло в голову. Весь окружающий мир поплыл перед глазами, и еще через несколько секунд Алешка провалился в глубокое забытье, надолго потеряв способность ощущать окружающий мир…
«ПО ГРОБ ЖИЗНИ НЕ ЗАБУДУ!»
Нинка, находившаяся примерно в полусотне километров от того места, куда седенький дедушка привез пацанов, в отличие от Епихи очнулась довольно быстро. Ей нашатырю под нос сунули, она чихнула и открыла глаза.
Она находилась уже не во дворе дачи, а внутри, в небольшом ярко освещенном холле, куда ее, должно быть, занесли на руках. Две бабы в белых халатах склонились над ней, лежащей на кожаном диване. Только тут Нинка разглядела, что вся блузка на ней испятнана кровью. Не иначе, эти бабы подумали, будто она ранена. Но Нинка точно помнила — в нее пули не попали.
— Идти можете, женщина? — спросила одна из медичек, рыжеватая, в дымчатых очках.
— Кажется, — пробормотала Нинка.
— Давайте попробуем встать? Мы вам поможем…
Бабы взяли Нинку под руки и подняли с дивана, а затем, бережно поддерживая — шагала она не очень твердо! — повели куда-то вниз по лестнице, в цокольный этаж, а потом по коридору, очень похожему на больничный. Во всяком случае, там какой-то медициной пахло. Миновав несколько дверей, врачихи или сестры — это Нинка пока не разобрала — завели ее в комнатку, похожую на процедурный кабинет, и уложили на какой-то дерматиновый топчан.
— Нам надо вас осмотреть, — сообщила очкастая. — Нигде не болит? Раны не чувствуете?
— Не-а… — ответила Нинка вялым голосом. — Это я от усталости сомлела. Не ела ничего с утра…
— Давайте все-таки посмотрим! — настояла медицина. — Бывают случаи, когда ранения какое-то время не ощущаются.
— Правда? — испугалась Нинка.
Вместо ответа медички стали снимать с нее одежду. Нинку аж замутило малость: и жакет, и блузка, и юбка, и белье — все было заляпано кровью. Но ран действительно не обнаружилось. Кровища была чужая, Казана и охранника.
— Как же это отстирать-то? — покачала головой Нинка, пока лекарихи пристально осматривали ее телеса, разыскивая место, куда могла воткнуться пуля.
— Не беспокойтесь! — ответила рыжеватая. — Все будет в порядке. Александр Петрович приказал, чтоб вам выдали чистое.
— Сам-то он как? — побеспокоилась Нинка. — Жить будет?
— Сделаем все возможное… — уклончиво произнесла медичка. — Сейчас идет операция.
— Ранен-то сильно?
— Серьезно, — вздохнула очкастая. — Много крови потерял… Перевернитесь на живот, пожалуйста.
Нинка лежала совсем голышом, и ей было стыдно переворачиваться. Стеснялась, что бабы могут у нее на попе следы от ударов разглядеть. Но то ли этих следов не осталось, то ли врачихам было на них наплевать — ничего не сказали. Нинка украдкой глянула через плечо — тоже ничего заметного на глаза не попалось. Только несколько пятен чужой крови, присохшей к коже, сумела рассмотреть.
— У вас все в порядке, — сообщила рыжая врачиха, — в рубашке родились. Сейчас примете ванну, мы вам дадим халат, покормим и отправим отдыхать. Сердце не болит?
— Нет, — мотнула головой Нинка. И тут же спохватилась: — Девушки, а куда мой рюкзачок подевался, не знаете?
— Не беспокойтесь, Александр Петрович уже распорядился, чтоб его положили куда следует. Вас проводить в ванную? Если вы чувствуете слабость, можем вам помочь.
Нинка потянулась было за своей одеждой, но врачиха сказала: