Но вот старик долго и обстоятельно откашливается, а затем продолжает:
— На Рождество нам оказал честь даже командующий немецким подводным флотом, оперирующим в Атлантике. Это особенно напоминало идиллию. Я хорошо помню, что во время рождественского праздника командующего водили из одного барака в другой…
— Не могу поверить, что он еще и в Берген заглянул, — перебиваю я старика.
— Он
* * *
Ветер дует с кормы. Окна моей каюты, в том числе и второе, после утомительной подгонки, осуществленной одним из матросов, я могу снова открывать так широко, как хочу, и все равно свежий воздух в помещение не поступает. Два дня назад ветер просто свистел, если я приоткрывал одно окно на полсантиметра, теперь же я вынужден открыть дверь, чтобы хоть немного проветрить.
Мой взгляд падает на календарь. Сегодня суббота. Через несколько часов закончится наша первая неделя. Неделя в море, а я все еще не был в камере безопасности.
Старик пришел забрать меня на завтрак.
Небо, вода — все серое. В серой дымке неразличим горизонт.
— Вид отнюдь не ободряющий, — говорю я.
— Около мыса Бланк всегда дымка и плохая погода, часто туман, причиной которого напор воды канарского течения и мелкая пыль пустыни Сахара, являющаяся источником конденсации.
— Мыс Бланк?
— Да, примерно в четырнадцать часов мы пройдем мыс Бланк. За косой находится выделенный нам новый нефтяной пирс.
— Идиотское свинство! — вырывается у меня неожиданно.
Старик смотрит на меня удивленно.
— Что случилось? Какая муха тебя укусила так рано?
— Мухи эти — твой врач из военной авиации и его медицинская сестра! Я не могу ходить в лягушатник, так как врач во что бы то ни стало хотел сделать мне прививку против оспы, и теперь у меня волдырь на плече. Мало того. Сегодня утром сестра снимала пластырь и при этом выдирала волосы, которые она поленилась предварительно побрить. После этого она втирает мне в кожу бензин и брызгает на все это струей спрея от ран. Теперь плечо у меня горит, как огонь. Если бы при этом она с невинным видом не таращилась на меня своими глупыми телячьими глазами…
— Ну ты и разошелся!
— Этой дамочке добровольно я бы не доверил даже подравнять ногти на руке!
В одном из переходов какой-то матрос поет во все горло: «Светлый день, светлый день светит мне как сме-ее-рти сме-ее-рти тень». Глухо, как эхо в соборе, звучит: «сме-ее-рти, сме-ее-рти». Матрос поет свою песню в ритме качки.
— Вот видишь! — говорит старик.
Так как небо закрыто облаками, небо выглядит странно затемненным. Только там, где в воде возникает пена, появляются светлые молочно-зеленые пятна. Волнение моря четыре. Если ветер усилится, тогда с носа судна я буду фотографировать вертикально вниз, решаю я. Белая сумятица бурунов у форштевня судна выглядит как моментальные фотографии из истории возникновения земли, как фотографии вечности.
В столовой свободное место осталось только за одним столом с первым помощником капитана. Он ведет жаркие дебаты с ассистентами, сидящими за соседним столом. Первый выступает за то, чтобы суббота и воскресенье были рабочими днями, и эти дни добавлялись бы к отпуску. Сидящий за столом ассистентов шеф невозмутимо пропихивает вареное яйцо сквозь свою растрепанную бороду. Первый помощник обращается к старику:
— Не считаете ли вы, господин капитан, что люди должны быть заняты и в конце недели? Сначала в субботу были пять, потом четыре, затем три — а теперь два часа. В конце концов, это приведет к трениям, это же ясно!
От громкого смеха, в том числе и шефа, первый помощник краснеет. А старик лишь спрашивает:
— А что вы будете делать с пьяными? Ведь в субботу люди поддают!
Мысленно я дополняю, глядя на серые после ночных попоек лица ассистентов: «А когда же, собственно говоря, они не поддают?» А попойки в субботу и воскресенье, «настоящие» попойки, вероятно, считаются неизбежными и этот аргумент заставляет первого помощника капитана замолчать.
После того как первый помощник, выждав какое-то время, попрощался с нами, я спросил старика:
— Что он имел в виду, говоря, «в субботу четыре, три часа»?
— Дело в том, — говорит старик, — что каждый год в порту на один час сокращают продолжительность рабочего времени, так как постепенно хотят создать такие же условия труда, как и на суше. Но пока дело обстоит так. Если человек не придет из-за этого одного часа на борт, то ему вычеркивают день компенсации. Здесь первый помощник в виде исключения прав.
В нашей радиогазете, выполненных гектографическим способом листочках, раскладываемых радистом в столовой на столах, я читаю, что температура в Северной Германии составляет тринадцать градусов! Что за сумасшедшее лето.
Меня удивляет, что сегодня шеф, не выказывая торопливости, продолжает сидеть за столом, и спрашиваю его, не надеясь на успех:
— Когда я смогу попасть в камеру безопасности?
— А не начать ли нам прямо сейчас? — спрашивает шеф к, моему большому удивлению.
— Только об этом и мечтаю! — и следую за шефом. Но куда он идет? Ведь так мы не попадем в камеру безопасности?
— Сначала модель, — говорит шеф, оборачиваясь на ходу. Мы направляемся в «приемную» — это странное, бесполезное, служащее исключительно представительским целям помещение с портретом Отто Гана, выполненным в масле. Я знаю, что там, на столе, в передней части помещения, прямо напротив портрета «расщепителя ядра» под стеклянным колпаком находится модель реактора.
Шеф чуть не убегает от меня в своих «быстрых сандалиях», как он называет свою обувь. Он ведет себя так, будто нам больше нельзя упускать время.
— Говори, господин, твой холоп слушает тебя! — говорю я, когда мы останавливаемся перед моделью.
А шеф уже начал:
— Вот здесь — горячая печь. Это положение модели показывает камеру безопасности и в ней резервуар высокого давления таким, каким его можно видеть, если стоять в камере безопасности, — то есть здесь, в кольцевом пространстве между резервуаром высокого давления и первичным защитным экраном. Здесь — вторичное экранирование: шестьдесят сантиметров железобетона. — При этом шариковой ручкой шеф показывает то сюда, то туда. — В этой вторичной экранировке стоит камера безопасности — стальная конструкция тридцатимиллиметровой толщины высотой тринадцать метров и диаметром девять с половиной метров.
Я держу указательный и большой пальцы правой руки на расстоянии примерно трех сантиметров от глаз, чтобы лучше представить себе стальную стену. Шеф видит это и насмешливо улыбается.
— В камере безопасности находится напорный резервуар, а в напорном резервуаре — активная зона реактора с крепежным устройством и контрольными стержнями. Весь реактор окружен первичным защитным экраном из серого чугуна и нескольких слоев стали и воды. — Шеф отбарабанил это, будто хотел сказать: «Все это само собой разумеющееся, не будем без нужды задерживаться на этом».
— Все это представляется мне большой русской куклой, — бормочу я и чуть не прикусываю язык.
— Как это? — спрашивает шеф.
— Русские куклы, которые располагаются одна в другой…
Шеф смотрит на меня непонимающе, затем говорит так же быстро, как и до этого:
— Парогенератор и первичные циркуляционные насосы для первичной воды находятся внутри первичной защитной экранировки напорного резервуара, образуя весь первичный контур или весь первичный цикл. Все агрегаты, относящиеся к первичной системе, а также агрегаты для системы очистки блокирующей воды, осушительная система и установка циркуляционного воздушного охлаждения находятся внутри вторичного экранирования. — Шеф переводит дыхание и говорит дальше: — Этот сифон здесь, слева, является продувочным резервуаром. В самом резервуаре, то есть в продувочном резервуаре, в случае утечки может быть принят пар из напорного резервуара. Речь идет о пустом компенсаторе.
«Итак, наличествует больше для безопасности, — перебиваю я лишь для того, чтобы заставить шефа говорить помедленнее: „Speak slowly please, for havent’s sake!“ (Пожалуйста, говорите медленнее, чтобы не забыть!) так и рвется у меня с языка, но я молча проглатываю это. Если бы шеф говорил более отчетливо, я смог бы лучше воспринимать его речь. А так мне приходится сильно напрягаться.
Теперь шеф, будто поняв меня, говорит медленнее. Если он полностью повернется ко мне и я смогу видеть его рот сквозь бороду, то мне не составит труда понимать то, что он произносит менторским тоном: „Нижняя, более широкая часть напорного резервуара является здесь щитовой цистерной, экранировкой вокруг напорного резервуара. В ее зоне, то есть в зоне щитовой цистерны, находится сильно излучающая активная зона реактора, которая здесь состоит из двенадцати прямоугольных и четырех треугольных топливных элементов“ Теперь шеф отходит от модели, делает два шага назад и четыре в сторону, останавливается перед графиком, висящим на боковой стене, и говорит:
— Мы должны действовать системно, по-другому вы не поймете.
Слава богу, что он понимает это!
Шеф делает небольшую передышку, задумывается на мгновенье, делает передо мной три шага влево, потом вправо, снова останавливается перед графиком, а затем опять начинает говорить так быстро, будто плотину прорвало:
— Реактор — это такая установка, в которой происходит контролируемая ядерная реакция. Ясно?
На это я могу ответить только кивком головы.
— Ядерная реакция выделяет тепло, очень много тепла. Это тепло я должен отвести от ядра и подвести к парогенератору. Я делаю это с помощью воды как охладителя.
— А почему теперь надо охлаждать? — спрашиваю я.
Шеф сразу же сбивается. Он опускает голову, прикладывает большой и указательный пальцы ко лбу и раздумывает несколько секунд, прежде чем ответить:
— Возможно, это слишком сложно для вас, то есть для начала. Теперь другое. У реактора три главные функции. — Шеф поднимает голову и смотрит на меня. — Эти функции таковы: производство тепла, отвод тепла, генерирование пара.
К моему удивлению, шеф понижает голос и смотрит на меня, словно извиняясь: — Тут я должен поправить себя. К сожалению, это не совсем точно. В реакторе, по существу, расщепляется только уран — реакция эта происходит под контролем. В результате этого образуется энергия. Так что преобразование тепла не является задачей реактора. Но вы спокойно воспринимайте все так, как я вам говорил вначале.
„Я сделаю это неохотно! Потом я буду сидеть дома и беспомощно оглядываться, если мне чего-то будет не хватать при переносе этого на бумагу. Вас-то у меня тогда не будет под рукой“.
Шеф заглатывает наживку. Он коротко кивает, делает большой вздох и начинает снова:
— Топливом служит, об этом теперь знают все, уран, а именно, уран-235. В природном уране его содержание составляет только 0,7 процента, Остальное — это уран-238. Дальше вам станет сложнее понимать. Вы должны просто принимать на веру то, что я говорю, даже если не поймете сразу. Если мы намереваемся экономически использовать расщепление ядра, то нам надо увеличить это небольшое количество урана-235. Мы называем это „обогащением“. „Настоящим“ топливом является двуокись урана — уран-238, обогащенный 3,5–6,6 процентами урана-235.
— Я просто верю в это, — бормочу я.
— Возможно, это тема для более поздней беседы, — говорит шеф, в то время как я пытаюсь про себя повторить то, что узнал. Шеф видит это и ждет. Я робко задаю вопрос:
— Итак, таблетки в топливных стержнях, то есть окатыши, — это не уран-235, а обогащенная двуокись?
— Точно, — говорит шеф и радуется.
— Окатыши я всегда представлял себе виде „пуговичных“ батареек.
— Они немножко толще, — говорит шеф. — Окатыши имеют диаметр 9,6 мм и высоту 10 мм.
— А если я буду носить окатыши, как таблетки от головной боли в стеклянной трубочке, что произойдет тогда? Я слышал, что ничего. Это так?
— Да, так. Ничего не произойдет. Материал безобиден, пока его не начали использовать.
— Что это значит?
— Пока не произошло расщепление ядра. Это продукты распада могут оказывать опустошающее воздействие. Черный порох тоже не опасен, пока к нему не поднесут спичку. Если никто не облучает окатыши нейтронами, то они безобиднее черного пороха. По окатышам, если захотите, можете бить молотком, и ничего не произойдет. Но будем придерживаться темы: окатыши лежат здесь в этих герметичных оболочках один над другим. Их общая длина (или высота) 830 мм. Герметичную оболочку, которую вы видите здесь, раньше — то есть для первых активных зон реактора — делали из стали, теперь, то есть для второй активной зоны, — делают из циркалоя-4.
— А это?
— Запомните: циркалой-4! — говорит шеф с наигранной строгостью, — просто запомните! Все это мы рассмотрим позднее.
— Так точно — запомню, — отвечаю я.
— Эти трубки и есть топливные элементы. — Я вздыхаю, и шеф смотрит на меня с удивлением.
— Я рад, что наконец-то мы осилили эти топливные элементы, потому что именно о них речь идет постоянно. Итак, топливные элементы — это трубчатая оболочка, набитая окатышами?
— Точно! — говорит шеф. Он снова бегает передо мной туда и сюда и, наконец, продолжает: — Внутри этих топливных элементов происходит расщепление ядер, в результате чего вырабатывается тепло. В топливных элементах температура достигает около 800 градусов Цельсия, а на поверхности топливных элементов около 300 градусов.
— Теперь окатыши уже не так безобидны? — спрашиваю я.
Эти слова шеф намеренно пропускает мимо ушей и продолжает:
— Температуры, которые я сегодня называю, рассчитаны теоретически. Но пойдем дальше.
— Да! — соглашаюсь я, хватаю стул и усаживаюсь на нем как бы для особой концентрации.
— При расщеплении ядра высвобождаются нейтроны, которые по принципу цепной реакции в свою очередь расщепляют ядра урана-235.
— Если бы я только понимал, как функционирует деление атомного ядра.
— Это надо принимать на веру, просто все принимать на веру, — говорит шеф и вглядывается в меня с испытующей настойчивостью психиатра, прежде чем продолжить: — Контролировать и управлять этой цепной реакцией — вот и все, вот и вся штука! — Говоря это, шеф подчеркивает каждое слово.
— И как это происходит? — спрашиваю я, четко выговаривая слова, чтобы шеф понял, что я слушал внимательно.