— Черт его знает, — ругался старик, — о чем при этом думали кораблестроители! Вряд ли о конструкциях загрузочных желобов и погрузочных эстакад.
— Вечер на мостике. Над линией горизонта висит белесая полоса света. Наша корма пересекает ее, то поднимаясь, то опускаясь. Плохая погода. О грузе нам нет нужды беспокоиться.
— Старик стоит, как всегда широко расставив ноги, засунув руки глубоко в карманы брюк. Различия между игровой и опорной ногой старик не знает. Слегка втянув подбородок и амортизируя движения судна сгибанием ног в коленях, он может часами смотреть через окно в направлении движения корабля, не произнося ни слова.
— В семнадцать часов тридцать минут у нас на траверзе были Лендинг Биче и Авранш, а незадолго до этого Квистрхэм, а в восемнадцать тридцать — Барфлёр, — говорит старик, когда мы стоим в штурманской рубке.
На меня наваливаются воспоминания, так плотно, как во время осады. Но потом я говорю:
— Квистрехем — это же подход к каналу Каен (Canal de Caen), который проходит рядом с рекой Ори, там я однажды был поражен тем, насколько далеко большие корабли могут заходить по этому каналу вглубь территории. Я видел советский грузовой пароход среди лугов рядом с Каеном среди пасущихся коров — это выглядело смешно.
— Да, поразительно.
После некоторой паузы, когда мы молча стояли рядом друг с другом, старик сильно три-четыре раза откашливается, а затем говорит скрипучим голосом:
— Я сам не верил, что старую «ловушку для зениток» еще можно отремонтировать.
Его глаза полузакрыты. Это хорошо, если он задумается, то будет говорить дальше. Старик снова откашливается, а я смотрю на него с ожиданием.
— Пойдем-ка в мою каюту и сделаем по глотку? — говорит он.
— Годится.
Большой глоток из пивной бутылки и старик продолжает:
— Начнем с самого начала. То, что мы вообще попали на эту лодку, случилось так. У нас было задание отремонтировать по возможности все лодки и перегнать их из Бреста. У нас были всего три законсервированные лодки, в том числе и лодка Брауеля. Это лодка была меньше побита, у нее было только одно слабое место — вмятина.
— Это та лодка, на которой капитан медицинской службы Пфаффингер заработал свою яичницу?
— Да. Это была та лодка. Ну и торпедные аппараты спереди были погнуты.
— Ведь Брауель погиб при воздушном налете на подлодку?
— Нет. Он был тяжело ранен и выбыл из строя. И тогда, — а вахтенные офицеры были тоже небоеспособны, — капитан медицинской службы принял командование на себя…
— …И привел подлодку в гавань. Сумасшедший пес этот Пфаффингер!
— Да. В связи с этими законсервированными лодками запрашивали командующего подводными силами. А тот в свою очередь, конечно, доложил об их техническом состоянии в штаб Деница. И тогда поступила команда: в порядке, зависящем от объема работ, все лодки должны быть приведены в состояние готовности к выходу в море. Это означало, что первыми должны выйти лодки, нуждающиеся в минимальном ремонте, вслед за ними другие, если противник даст нам на это время, чтобы нам пришлось как можно меньше их взрывать. Мы могли отремонтировать даже больше и лучше, но мы не могли и предположить, что американцы затратят так много времени на то, чтобы покончить с Брестом. В конце концов они стянули сюда пять дивизий. А у нас речь шла о том, чтобы собрать экипаж. От командования подводников я получил телекс, что должен выйти в море на этой лодке. Винтер, шеф первой флотилии, должен был остаться в городе, объявленном крепостью.
— Вот те на! Но почему?
— В соответствии со старым правилом. На позиции остается самый старший шеф флотилии.
— А Винтер был старшим?
— Я не думаю, что речь шла о ценности человека, — говорит старик и усмехается. — Вероятно, они сказали себе: от шефа флотилии, который попадет в плен, нет никакой пользы.
— Но на это можно взглянуть и по-другому.
— Но мне, очевидно, не следовало этого делать!
Мы смеемся, как сорванцы, которые что-то «откололи», а старик, продолжая смеяться, говорит:
— Сначала мы перетянули эту лодку в бункер и задумались, что с ней можно сделать. Провести статические расчеты прочности было невозможно, у нас не было специалистов. Так что решающее слово было за инженерами-производственниками, а они заявили: мы просто наварим еще один слой металла на вмятину, торпедные трубы мы снимем, отверстия заделаем фланцами, а для балансировки веса мы запакуем ценную бронзу или то, что повсюду валяется.
— Так, как ты это рассказываешь, все это звучит очень просто. Но как долго это продолжалось? Все вместе — и ремонт, и подготовка?
— Точно я уже не могу сказать. Думаю, примерно две с половиной — три недели. Американцы дали нам время.
— Вы, наверное, сидели как на раскаленных углях?
— Да уж. Проблема была в том, что мы больше не хотели выходить в море на подводной лодке без шнорхеля.[9]
А это была лодка, на которой не было шнорхеля. А те шнорхели, которые были присланы, были уже распределены. Ты это еще застал. Тогда инженеры-производственники решили сделать шнорхель, как говорят, своими силами.
— Для меня это звучит, как сага: американцы на пороге, а вы делаете своими силами! А второй инженер флотилии — он в этом участвовал?
— Он постарался. Шнорхель сконструировали и изготовили на верфи. Но шнорхель был не единственной проблемой. Был еще капитан порта. Сам по себе он был приличным резервистом, но теперь он создавал трудности. Он хотел сделать порт недоступным, то есть взорвать его, чтобы в него не смогли войти американцы и англичане. Положение становилось критическим. Нам приходилось сдерживать этого психопата. Мы сказали ему: «Потерпите еще немножко, нам еще нужно выйти отсюда!»
Старик говорит об этом легко, приятным голосом, и я представляю все это так, будто это происходит на сцене.
— Тогда все делалось очень четко! У капитана порта было просто больше боязни, чем богобоязни. Он-то хотел закупорить «лавочку», взорвав ее, а нам нужен был свободный выход в море. Он стал обузой. Я был близок к тому, чтобы арестовать его.
— Ну и?
— Полностью он на это не клюнул. Он начал запирать вход в порт между двумя молами, притапливая суда. Нам он так и сказал: «Вы отсюда уже не выйдете!» Но лодка была уже настолько готова, что могла с помощью моторов плыть по воде. Швартовые (стендовые) испытания мы провели в бункере, чтобы никто не докумекал, что к чему.
— Но в бункере вы могли гонять только моторы?
— В принципе — да. Но и подключать гребные винты на малых оборотах. Это нам тоже удалось.
— А что было с петлей размагничивания?
— Мы хотели попасть в петлю размагничивания, но нам очень мешали артиллерийские налеты. По ту сторону Большой Брестской бухты располагались американцы. Оттуда они могли видеть всю «лавочку». Мы сказали себе: лучше отказаться от настоящих испытаний, чем позволить им расстрелять нашу подлодку. И мы больше не высовывались из бункера, пока это окончательно не произошло, а именно до 4 сентября 1944 года.
Старик потянулся в своем кресле. Мы молча сидим и думаем каждый о своем.
Смогу ли я наконец поговорить со стариком открытым текстом? Или же он, если речь пойдет о Денице, все еще будет демонстрировать старую вассальную верность?
Старик ставит на бак свежее пиво, а я делаю над собой усилие:
— Раз уж мы находимся как раз в том же месте, — начинаю я, — ведь ты же тогда как командир флотилии получил «камикадзе-приказ» Деница…
— «Камикадзе-приказ». Это твоя формулировка!
— Хорошо! — говорю я. Так как я не собираюсь раздражать старика, а хочу лишь что-то узнать у него, то начинаю по-другому: — Приказ есть приказ! Они писали нам это прописными буквами и вдалбливали это в наши головы. Но в прописных буквах вскоре завелся червячок. А между тем существовало множество разновидностей, различных сортов приказов. Говорили: «Это официальный приказ», потому что были и неофициальные — приказы тайные, о которых никто ничего не должен был знать, приказы из-под руки, приказы подмигивания, сюда же относятся и приказы истолкования с добавлением: «надеюсь, вы меня понимаете». Существовало множество вариантов невысказанных приказов, и, если кто-то хотел чего-то достичь, он должен был быть мастером в восприятии непроизнесенного, должен был знать голос своего хозяина, даже если хозяин оставался безмолвным. Чего только не говорилось тогда запечатанными губами. И когда после поражения для кукловодов запахло паленым, те, кто все эти годы активно заботились о правильном понимании непроизнесенного, могли не колеблясь присягнуть: нет, такого приказа я никогда не отдавал. Народ, отравленный нацистской пропагандой, привык не принимать за чистую монету то, что орали в ухо. Слово уже не было словом, а обманом и ложью. Ничего удивительного, что и приказы недвусмысленного содержания толковались двояко.
После этой длинной речи я делаю глоток и сажусь. Старик сидит молча. Я делаю глубокий вздох и продолжаю:
— Комендант был смекалистым человеком, он сказал себе: командующий германским подводным флотом не должен компрометировать себя, региональный командир подводников для вида должен говорить не то, что думает, командир флотилии не должен показывать, что знает, каковы цели. Мы в курсе. Нет необходимости расшифровывать нам тот или иной приказ. Самые молодые среди командиров, члены «гитлерюгенда, уже знали, что делать в сомнительных случаях, для них ведущие заповеди мореплавателей уже не имели силы — я имею в виду не только дело Экка.
Старик, который во время моей речи сидел прямо и неподвижно, сказал нерешительно:
— Не знаю, правильно ли все это, но что-то в этом есть.
Это придало мне смелости для продолжения вопросов:
— Я никогда не понимал того, что лодки вышли только шестого июня, когда вторжение уже началось. Почему же лодки не заняли позиции заранее?
— В 1944 году подводные лодки недолго остались бы не обнаруженными в канале, а ты знаешь, как это называлось тогда… Лодки так и остались на базах, готовые к боевому применению в день X…
— …а эту дату союзники от нас, то есть от нашей секретной службы, скрыли.
— Так оно и есть, — говорит старик и снова откидывается в кресле.
— Я знаю приказ Деница — откажемся пока от слова „камикадзе“ — наизусть: — „Любое транспортное средство противника, предназначенное для высадки десанта, даже если оно доставляет на берег полсотни солдат или один танк, является целью, требующей полного боевого применения подводной лодки. Если нужно приблизиться к десантному флоту противника, то не следует считаться с опасностью мелководья или возможных минных заграждений или какими-либо другими опасениями.
— Каждый человек и каждая единица оружия противника, уничтоженные
* * *
„Перед завтраком — сначала на мостик!“ — приказываю я себе, когда снова рассвело. Море — серо-стального цвета. Этот цвет ему придают тысячи пенистых барашков. Корабль движется со скоростью двенадцать узлов. Горизонт легко просматривается, хотя уже низко свисают дождевые облака, почти касающиеся линии горизонта. „Increasing“ (возрастание), говорилось в метеосводке. Нос корабля все интенсивнее взмывает вверх и опускается вниз. Хорошо хоть, что на верхней палубе натянуты штормовые леера. Путь между моей каютой и палубной надстройкой с каютой старика становится все более затруднительным. Скоро его уже нельзя будет преодолеть без штормовки.
Открыли передние люки, чтобы вымыть их. Я бросаю взгляд в люк номер три: он настолько чист, что на его дне можно проводить пикник — без тарелок из пластика, жратву можно класть прямо на пол.
— На этот раз ту желаешь, так это по меньшей мере прозвучало по телефону, попасть в камеру безопасности, — говорит старик, когда я иду с ним на завтрак.
— Так оно и есть, — подражаю я ему. — Обещать-то шеф обещал, но то же делал и прежний шеф во время моего первого рейса. Но потом трах-тарарах, и не хватило времени.
— Держись! Я ничего не имею против, но шеф — упрямый субъект, и, кроме того, у него забот невпроворот.
— Как пассажир круизного рейса ты ведь тоже занимаешься не только своими вечными вахтами на мостике.
С этим старик не согласился. Он немного выпячивает губу и говорит:
— Я бы не хотел поменяться с шефом.
Старший стюард, почтенный господин, которого мы встречаем на полпути, сообщает мне, что он только что поставил перед моей каютой коробку с 24-мя бутылками хорошего пива „пильзнер“.
— Большое спасибо!
Когда я жалуюсь, что моя каюта представляет собой настоящий вибростенд, он говорит удивленно:
— Но ведь здесь ничто не вибрирует!
— Это мне знакомо, — говорю я, — на борту привыкаешь ко всему. На плавучем китоперерабатывающем заводе „Ян Беллем“, где все пропахло китовым жиром, мне говорили: „Жир? Здесь не пахнет никаким жиром!“
Старший стюард растерянно смотрит на меня: запах жира на корабле „Отто Ган“. Это для него слишком.
— Дама, исследующая морскую воду, охотно переселится с носа на корму. Может, вы поменяетесь с ней? — говорит он чопорно.
— Он хочет сделать из тебя пьяницу, — бормочет старик, продолжая путь.
Я делаю очень маленькие глотки. Меня это не берет! Правда, теперь я предпочел бы чашку чая.
— Ну, тогда пойдем в столовую.
Рядом с входом в столовую я обнаруживаю черную доску с объявлением, написанным китайскими иероглифами. Старик замечает мое удивление и говорит:
— У нас на борту есть и китайцы. Ты что не знал об этом?
— Не выдумывай!
— И не думаю. Наши прачки — два китайца из Гонконга. Спустись к ним, они обрадуются.
— Обещаю! Китайцы в корабельных прачечных. Это, наверное, одна из немногих традиций, которые сохранились в мореходстве.
— Кто знает — как долго! — говорит старик, но все еще не направляется к двери столовой.
Еще одно объявление привлекло его внимание, и мы читаем вместе: „Немецкий атомоход „Отто Ган“ (16 871 брутторегистровых тонн) предположительно останется в эксплуатации еще четыре года. Наблюдательный совет Общества по использованию ядерной энергии в судостроении и судоходстве (GKSS) на своем заседании перенес принятие решения о прекращении эксплуатации атомохода, приписанного к пароходству ХАПАГ ЛЛОЙД. Для замены топливных элементов и эксплуатации в течение следующих четырех лет потребуется от 50 до 60 миллионов марок. Федеральное правительство потребовало от промышленности, чтобы она взяла на себя половину расходов. По данным GKSS, промышленность уже выделила большую часть этой суммы.
— Интересно, — говорит старик, — что о таких вещах вообще становится известно!
Старик прочитал быстрее, чем я. Он ждет, когда я прочитаю последнее слово, и говорит:
— Я слышу весть, но не имею веры…[11] выделили уже большую часть этой суммы“. Это звучит расплывчато. В конце концов, это вечное дерганье вызывает нервотрепку. Пусть уж лучше будет, как говорят, ужасный конец, чем эти постоянные мучения.