Когда мы сидим за столом, к счастью одни, старик всем своим поведением показывает, как сильно его раздражает это объявление: он молча размешивает свой чай с сахаром и сгущенным молоком, пьет, ставит чашку на стол, снова пьет. Затем он склоняет голову, чешет затылок и говорит:
— Известие, принятое по радио, — тоже мне прогресс! Не совсем приятная новость для моряка. Он может и пожалеть, что его корабль будет списан.
— Но персонал реактора наверняка пристроят?
— Их — конечно. К таким людям атомные электростанции проявляют особый интерес. Это хорошо образованные и надежные люди. Но для других дело будет обстоять скорее плохо. — И потом он говорит: — Китайцам хорошо. Им все равно, на каком корабле плавать. Они имеют крепкую организацию, почти такую же крепкую, как и наше „братство лоцманов“, и она распределяет их по кораблям, и — это понятно даже по-китайски — финансово она их, конечно, немножко обсчитывает, хотя функционирует, кажется, без осложнений.
Через два стола от нас сидит шеф. Когда я спрашиваю его: „А когда мне позволят попасть в камеру безопасности?“ — он обещает взять меня с собой в камеру, „как только для этого найдется время“.
— А почему, собственно говоря, не сейчас?
Шеф смотрит на меня отсутствующим взглядом, и на лице его появляется такое выражение, будто он не может сосчитать до трех. Затем он резким движением берет чашку, делает большой глоток и делает вид, будто ему только что пришла какая-то неотложная мысль.
— Нет, сегодня не выйдет. На сегодня шеф уже занят. Но завтра!
— Маньяна![12]
— Пересменка? — спрашивает старик.
— Страшно много дел! — но затем, идя на попятную, шеф говорит: — А что, если сначала немного теории — после обеда в моей каюте?
— Bonfortionell! Будет сделано.
На мостике приземлился почтовый голубь. Красивая сильная птица с оранжевой манжетой на левой лапке и резиновой обкладкой вокруг. Ребята положили ему салат и зерна. Теперь голубь сидит на подветренной стороне за ограждением пеленгаторного мостика. Солнце светит так, что на его груди сверкает зеленое, переходящее в фиолетовый Цвет павлинье оперение. Птица не собирается улетать. Не хочет ли голубь махнуть с нами до мыса Доброй Надежды?
Радист рассказывает, что однажды у них на борту уже был почтовый голубь, который совершил с ними несколько рейсов между Германией и Мексикой. В портах он покидал корабль, но всегда своевременно возвращался на борт. Только однажды корабль вышел в море, когда голубь был в отлучке, и он не вернулся на корабль. Все об этом очень жалели.
Корабль идет курсом двести тридцать градусов. Ход — двенадцать морских миль по воде, это примерно одиннадцать морских миль над грунтом. Со стороны Атлантического океана идет сильная зыбь. Самопишущий прибор Хелла отпечатал новую синоптическую карту. Показания барометра — 997.
— Постепенно все налаживается, — говорит старик.
Хороший обзор. Радар включен. Наш курс на ближайшие часы уже проложен в карандаше. На морской карте я читаю на северном побережье Бретани хорошо знакомые названия: остров Ба, Сан-Поль-де Леон, Морле, Трегье, Темполь — здесь развертывается действие романа Пьера Лоти „Островные рыбаки“.
Старик также глядит на карту и говорит:
— Бретань. Однажды здесь уже было хорошо.
Достаточно только прикрыть веки и сразу же наплывают образы: иссиня-синие дали, гирлянды облаков белого цвета, переходящего в опаловый, как внутренняя сторона раковины устриц. Желтые пятна на фоне кобальтовой голубизны: декоративный кустарник дрок. Белые пятна — это ветряные мельницы, массивные и круглые, будто выточенные из дерева.
Мой дом из серого гранита на песчаном холме, риф в грохоте шторма. Осенью западный ветер почти каждый день с грохотом бросается на дом, так что трещат volets.[13] Живую изгородь из туи не надо подстригать: ветер, завывающий над водой и отклоняемый бастионом скал вверх, подравнивает живую изгородь со скосом наверх. В домах, расположенных слева и справа, никто не живет. Здесь, на самом негостеприимном месте побережья, почти всегда бушует шторм. Каждое дерево повернуто в сторону суши. Ближе к морю не растет ни кустика.
Взгляд на набегающие волны, на бесконечной чередой идущие друг за другом ряды — оскаленные челюсти? гривы? Молочная зелень, взбитая добела. Рифы, водовороты, водяная дымка…
Я запутался. Так же, как сейчас, я однажды уже рассматривал морскую карту и предавался воспоминаниям. В то время она лежала на крохотном штурманском столике центрального пункта управления подлодки. Двойной эффект — так это называют? Я вспоминаю, как я вспоминал в то время.
Голос старика возвращает меня на борт „Отто Гана“.
— Скоро пройдем Ушанг, — говорит он.
Со времени первого рейса я знаю, что под этим по-китайски звучащим словом подразумевается расположенный перед Брестом остров Уэссан. По карте я определил, что мы пройдем в двенадцати милях от него.
— Здесь потопили „Бисмарк“, — бормочет старик, будто говорит сам с собой, а не имеет в виду меня. — Сорок восемь градусов десять минут северной широты, шестнадцать градусов двенадцать минут западной долготы. Примерно в четырехстах двадцати морских милях от Бреста.
Дату старик мне может и не называть, я ее помню — 27 мая 1943 года „Норфолк“, „Дорсетшир“, „Родни“ и „Король Георг V“ перехватили „Бисмарк“. Собственно говоря, это был конченый корабль, который мог двигаться только по кругу, так как сброшенная с самолета торпеда поразила рулевую установку и руль оказался блокированным в крайнем положении.
Измерительный циркуль застыл в руке старика. Мы смотрим на карту, и он снова говорит:
— В тот раз нам тоже пришлось выйти в море, для подстраховки. Но это ничего не дало. Плохая погода. „Бисмарк“ хотел идти в Сен-Наэер для ремонта в доке Нормандии, который был достаточно велик для линейного корабля. Мы все глаза проглядели, но ничего не нашли. Ни малейшего знака. А по том он получил эту летающую торпеду в рулевую установку. Это был самолет „Arc Royal“. После этого „Бисмарк“ обстреливали до десяти часов сорока минут следующего дня… Такой линейный корабль не может просто исчезнуть. Три дня мы искали оставшихся в живых. Три человека на плоту — это было все. Но их подобрал „Парсифаль“ на своей лодке. Англичане выловили из „ручья“ около ста человек — сто из двух с половиной тысяч! Это надо себе представить!
Я знал полдюжины людей, которые были на „Бисмарке“, — продолжает старик. — Я ясно вижу перед собой коллекционера значков. К четырем знакам за боевые заслуги и имперскому спортивному значку он хотел добавить значок с линейного корабля. Он использовал все возможные хитрости, пока его не взяли на „Бисмарк“. Еще я вижу фотографа Шемма, гомика, который, собственно говоря, был лаборантом и которому пришлось заменить заболевшего фоторепортера: хилый, маленький и бледный, с напомаженными волосами, как у Тео Лингена. Крохотуле Шемму тоже пришлось отправиться на дно.
Тогда, 27 мая, мы с тревогой ожидали радиограммы — после первой тревожной вести: „ВСЕМ, ВСЕМ — ЛОДКАМ С ТОРПЕДАМИ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО И САМЫМ БЫСТРЫМ ХОДОМ ИДТИ НА ПОМОЩЬ „БИСМАРКУ“ — КВАДРАТ BE 29“.
Еще до полудня пришла роковая весть: „БИСМАРК“ — ЖЕРТВА КОНЦЕНТРИРОВАННОГО ВРАЖЕСКОГО ОГНЯ — ВСЕМ ПОДВОДНЫМ ЛОДКАМ, НАХОДЯЩИМСЯ ВБЛИЗИ, ИСКАТЬ ОСТАВШИХСЯ В ЖИВЫХ».
В десять часов тридцать шесть минут флагманский корабль «Бисмарк» затонул… В отчетной сводке главного командования вермахта это замалчивалось. Сообщалось только об успехах подводников. Старый Виктор Щютце потопил у западного побережья Африки одиннадцать судов общим водоизмещением 56 200 брутторегистровых тонн. Об этом заявили во всеуслышание. А мы сидели в Бресте и могли только догадываться о том, что произошло в море.
— Хорошо, что не выслали спасательные буксиры, — говорит теперь старик, — их бы тоже принесли в жертву: это «Кастор» и «Поллюкс» корабли-близнецы, и «Титан», которые в Бресте всегда дежурили в связке прямо под разводным мостом.
А я будто снова смотрю с большого разводного моста прямо на дымовые трубы морских буксиров, рядом со мной стоит человек с примкнутым штыком.
Арсенал, Вобанская крепость. Я могу различить все так четко, будто держу перед глазами фотографию.
— Помнишь автомобиль на крыше? — спрашиваю я старика.
Да, трудно поверить! Самый высокий дом на всей территории гавани и — автомобиль на нем, аккурат всеми четырьмя колесами. Если б в нем еще и сидел кто-нибудь!
— Тогда взрыв бомбы не подбросил бы его так высоко.
— Вот тут ты прав, — говорит старик.
— Один человек написал мне, что он тоже видел автомобиль на крыше.
— Потому что ты упомянул его в своей книге «Лодка»?
— Да.
Во время обеда за двумя соседними столами произошла громкая перебранка между навигаторами и техниками, которые в данном случае в порядке исключения сошлись во мнении. Они совместно выступили против «исследователей». Речь идет, насколько я понял из разговора, о картонной коробке, в которой находится инструкция по эксплуатации одного нового прибора, который нужен исследователям для проведения серии испытаний. Коробка пропала. Возможно, ее выбросили за борт еще в порту. Или, так как она была адресована одному человеку в Геестахте, была отправлена автобусом в Геестахт. Уже обыскали весь корабль. Безуспешно. Состоялся обмен длинными телеграммами с Геестахтом — там коробка не появлялась. Но без инструкции по эксплуатации никто не знает, как работает дорогостоящий прибор, а без прибора исследования зайдут в тупик.
Жалко, что старик еще находится на мостике. Поэтому мне не доведется услышать его замечаний на этот счет: эта коробка станет предметом многочасовых разговоров и предложений. Мне это известно еще с первого рейса. Подобную тему можно «растянуть» во все стороны. Уже делаются первые предложения, как избежать подобных неприятностей в будущем. Такие предложения, естественно, должны фиксироваться в письменном виде — для чего же на борту секретарша и для чего роскошный множительный аппарат? Эта проклятая коробка задаст работу еще многим людям.
Наконец приходит старик. Прежде чем я могу задать ему вопрос, не знает ли он чего о коробке, он кладет передо мной богато иллюстрированный буклет, на котором прописными буквами написано «НС ОТТО ГАН».[14]
— Когда я слышу «НС Отто Ган», мне в голову сразу же приходят другие аббревиатуры с «НС», — говорю я. — НС-государство (национал-социалистическое государство), национал-социалистическая народная благотворительность, национал-социалистический корпус автомобилистов, национал-социалистический женский союз. Для меня, родившегося в 1918 году, обе буквы «Н» и «С» означают только «национал-социалистический» — «Национал-социалистический Отто ГАН», а не «Атомоход Отто Ган». Даже когда говорят о реакторе, охлаждаемом водой под давлением,[15] что свидетельствует о техническом прогрессе, мне слышится ГДР. А камера безопасности (SB-Behfllter) ассоциируется у меня с советской зоной оккупации.
— Не будь идиотом! — выговаривает мне старик.
— Что значит идиотом? Ты ведь тоже никак не можешь освободиться от этих смешных рефлексов Павлова.
— Это становится интересным!
— Если ты видишь корабль, то сразу же прикидываешь его тоннаж, как когда-то в боевом походе…
Старик жует нижнюю губу, что у него является признаком смущения.
— Тут ты действительно прав, — соглашается он. — Смешно, конечно.
Стюардесса, обслуживающая наш стол, переодела свой пестрый пуловер, который был на ней сегодня утром, и появилась в крайне тесной черной блузке со своего рода перьевым боа на воротнике. У этой блузки короткие рукава. Взгляд на ее левое плечо вызывает у меня содрогание: там у нее черно-коричневый кусок кожи шириной в две ладони, волосы на этой коже бледно-серого цвета и длиннее одного сантиметра. Старик делает вид, будто ничего не замечает. Или он уже привык к этому?
— Это может испортить аппетит, — бормочу я и приподнимаюсь. — Пойду-ка я в каюту шефа!
Переступив порог каюты шефа, я остолбеваю от удивления. Шеф переделал свое просторное жилище в уютное гнездышко: жена с тремя детьми в овальной рамке в стиле бидермайер, торшер с фаллически стилизованным абажуром, последний писк культуры жилища, прикрепленный к стене с помощью металлической перемычки. Пышно разросшийся зимний сад перед обоими окнами. Миниатюрный лес с воздушными корнями, с усиками, с причудливыми листьями, — настоящая оргия хлорофилла. Эта каюта является, скорее, оранжереей, чем жилищем корабельного офицера.
Мне требуется время, чтобы по достоинству оценить все, что открывается здесь взгляду. Даже с потолка свисают на различной высоте горшки с лиственными растениями. Перед окнами так плотно вьются тропические растения, что свет снаружи отфильтровывается до зеленого, а во всей каюте царит атмосфера девственного леса. Посреди всего этого шеф выглядит, как утопленник.
В то время как мои глаза осматривают помещение, шеф смотрит на меня, очевидно, ожидая слов восхищения.
— Фантастично! Просто чудесно! Такого я еще никогда не видел!! — вырывается у меня. Для создания подлинной атмосферы девственного леса не хватает только воды. Вы когда-нибудь думали о фонтане? — спрашиваю я шефа.
Шеф кивает.
— Я даже знаю, как ом мог бы выглядеть. Точно так же, как фонтан фрау Глим во Франкфурте-на-Майне.
— Кто такая фрау Глим? — спрашивает шеф.
— Фрау Глим была нашей квартирной хозяйкой. Когда мы, направляясь на книжную ярмарку на нашем стареньком «фиате», с грехом пополам добрались до Франкфурта, все гостиницы оказались занятыми. Квартирное агентство направило нас к фрау Глим, которая предоставила нам тесную комнатку рядом с грузовой железнодорожной станцией с многочисленными путями. Мне до сих пор слышатся звуки сталкивающихся вагонов…
Шеф смотрит на меня удивленно. Ему наверняка не нужны подробности истории с фрау Глим.
«Но теперь, — говорю я себе, — никакой пощады».
— Фрау Глим была сторонницей насыщенных настроений. У нее царила «атмосфера». Слово «атмосфера» было ее третьим словом. — У меня так и вертится на языке: «Как у фрау капитанши», но я проглатываю это. — У фрау Глим даже лампочка была красная для создания соответствующей атмосферы. Когда поздно вечером мы возвращались после посещений ярмарки — при этом нужно было проскользнуть через комнату фрау Глим, служившую одновременно и жилой комнатой и спальней, — фрау Глим лежала в одеянии феи на канапе и, как загипнотизированная, таращилась на слегка журчащий посреди комнаты фонтан. Это было так таинственно! Из чаши с водой к потолку поднимался ядовито-зеленый свет. Возможно, фрау Глим воображала, как в этом купаются белые слоны.
Шеф явно доволен моим рассказом. Я его убедил и доволен этим. Я знаю, шеф будет искать комнатный фонтан, если — да, если — наш корабль будет плавать и дальше.
Теперь он набивает табаком свою трубку. Он делает это обстоятельно и медленно. Этим он, очевидно, хочет добиться, чтобы я еще полюбовался интерьером. Я без труда нахожу новые выражения восхищения. И под конец я спрашиваю:
— Но выдерживают ли растения вибрацию?
— Все — нет, — говорит шеф. — Не выдерживающих пришлось убрать. Но те, которых вы видите здесь, развиваются великолепно.
— Принцип селекции. Им она, очевидно, нужна, — я имею в виду вибрацию.
Шеф молча разливает для нас виски «Шивас Регаль». Это уже вторая тема: качество виски. Нашу настоящую тему шеф, похоже, желает приберечь. Но теперь я хочу говорить о деле. Я демонстративно кладу на бак карандаш и расправляю листки, которые я держал сложенными в заднем кармане брюк, до их первоначального формата А4.
— Итак, — говорит шеф решительно, будто собирается сам дать команду: «На старт!», — начнем с корабля как такового: «Отто Ган» является однопалубным судном с повышенным выступом в носовой части и нормальным выступом в кормовой части судна.