Затем вынырнул красный конь, почти серый от пыли. Лех, весь в грязи, как болотник, взмахом велел Русу скакать дальше, а сам размахивал мечом во все стороны, и за считанные мгновения еще двое неуклюжих всадников отпрянули, зажимая раны, а третий сразу широко взмахнул руками, будто хотел обнять весь белый свет, и откинулся на конский круп.
– Лех! – крикнул Рус в тревоге.
Двое обошли Леха по обочине, один на ходу выстрелил в сторону Руса из короткого лука. Стрела угодила в плечо, но не пробила тугие, как корень дуба, мышцы, а лишь слегка царапнула кожу. Эти земледельцы, судя по всему, совсем недавно слезли с коней и еще не потеряли свое степняцкое умение стрелять на скаку!
Он крепче сжал в объятиях нежное тело. Женщина что-то сказала на своем птичьем языке. Он не расслышал, еще одна стрела просвистела над ухом, зацепила и вырвала прядь волос.
Сзади яростно гремел веселый крик Леха. Средний брат улыбался, как Рус помнил с детства, даже когда тонул в болоте, когда сорвался со скалы и летел в далекий горный поток, и сейчас кричит весело, не подает виду, что задыхается от усталости и, может быть, уже вот-вот сомлеет от многих ран…
Рус натянул поводья:
– Стой, Ракшас!.. Лех, я иду!
Женщина скатилась на разбитую копытами землю, а Рус уже со своей страшной палицей в руке развернул Ракшаса. Позади в пыльном облаке дико кричали кони, звенел металл, звучали изломанные чужие голоса. Леха не слышал, но дети Скифа не уходят в вирий, не захватив с собой многих и многих врагов для услужения.
С боков обойдя пыльное облако, с двух сторон на него неслись чужие всадники. С короткими копьями, с топорами и палицами, одетые плохо, зброя еще хуже, но им нет числа, и потому Рус тоже закричал весело и люто, понимая, что это последний бой:
– Скиф!.. Мы – твои дети!
Он сшибся с передними, бил палицей быстро и мощно, стараясь поразить как можно больше врагов, вокруг падали с криками, он сам ощущал удары, толчки, в него метали дротики, били со всех сторон, кровь потекла по лбу в глаза, он чувствовал ее и во рту, бился из последних сил, уже молча и страшно, нападающие еще кричали, но уже не так люто, в криках злобы чувствовалась и растерянность, слишком много жизней отняли эти двое, но и упускать нельзя, мужчина всегда опозорен, если дает врагу уйти неотомщенно…
Рус услышал и зловещий свист, понял сквозь боль в черепе, что их стараются достать стрелами, дабы не бросать в огонь боя новые и новые жизни, с ревом вскинул палицу:
– Скиф!
Голос его был хриплый, как у Чеха, он сам успел это заметить, пальцы скользили по липкой от крови рукояти, он бросился на врага сам, мужчина не ждет гибели, как вол на бойне, он умеет прыгнуть навстречу и схватиться с самой Смертью… как вдруг двое прямо перед ним упали с седел, а потом начали падать и другие. Из пыльного облака вырвался конь с залитой кровью попоной, седло свесилось под брюхо, а всадник волочился следом, запутавшись в стремени, загребал обеими ладонями разбитую копытами землю.
В пыли как призраки страшно проступили словно в желтом тумане фигуры всадников. Сердце Руса екнуло. Затем из пыли вынырнул Лех, он все еще был на коне, забрызган кровью, глаза дикие.
– Рус!.. Рус!
– Здесь я, – откликнулся Рус.
– Цел?
– Как младенец в люльке.
– Но ты в крови!
– А ты?
Лех засмеялся с облегчением, крепко обнял, наклонившись с седла. Руки его дрожали, на плече была глубокая царапина. В спине торчали три стрелы, но явно не сумели пробить волчовку. Только сейчас Рус ощутил, что спина ноет, исклеванная чужими стрелами. Все-таки у земледельцев нет той мощи в руках, чтобы верно и мощно послать стрелу.
– Расплескали чужое вино! – сказал Лех со смехом, но тут же его лицо помрачнело.
– Что случилось? – встревожился Рус.
– Тебя хоть ранили…
– Разве это раны? – отмахнулся Рус.
– Все-таки кровь. А у меня и того нет…
Из пыльного облака вынырнул на огромном белом жеребце Чех, массивный, как скала, но злой, как снежный демон. Лицо было страшное, и Рус тоже подумал тоскливо, что Лех прав, лучше получить удар топором по голове, тогда бы старший брат пожалел, позвал лекарей.
– Брат! – закричал он торопливо. – Ты опять спас нас! Как ты догадался, где мы будем?
На лице Чеха было сильнейшее отвращение, и Рус запоздало понял, что опять ляпнул глупость. Чех презирает догадки и предположения, называет их забавами волхвов, он всегда рассчитывал и пересчитывал, действовал наверняка, безошибочно, а с волхвами советуется из почтения к старшим и расчетливого вежества.
– Зря я это сделал! – рявкнул Чех так страшно, что конь под ним прянул ушами и чуть присел. От громового голоса взлетели разочарованные вороны с ближайших кустов: во время схватки приближались, присматривались, кого из братьев начнут клевать первым. – Прибили бы вас, меньше бы бед на наши головы! Вы как две чумы на все племя!..
Мимо проехала Моряна, окатив Руса ледяным взором. В руке богатырь-девицы был исполинский топор, по рукоять залитый кровью, с прилипшими к лезвию волосами. Поляница тяжело дышала, ее могучая грудь вздымалась как волны в бурю. Плечи и руки покраснели, словно она вывозилась в малине. Рус на богатырку косился опасливо и почтительно. Никто не знал ее полной силы, но у нее был такой огромный топор, что не всякий поднял бы и двумя руками, но все видели, как Моряна скачет, будто дочь грома, на диком коне, одной рукой взмахивает с легкостью топором, а другой – принимает летящие стрелы на щит размером с дверь сарая.
Безрукавку из волчьей шкуры она, как и почти все воины, носила на голое тело, только в отличие от мужчин скрепляла на груди тонким кожаным шнурком, оставляя полоску открытого живота до поясного ремня, широкого, с двумя швыряльными ножами. Гридни откровенно пялились на края молочно-белых холмов, втайне надеясь, что при очередном могучем вздохе шнурок лопнет. Когда Моряна вздыхала, шнурок натягивался и дрожал, как тетива, полы волчовки раздвигались до предела, и тогда умолкали разговоры, все пялились завороженно… но Моряна переводила дыхание, и снова воображение дразнили только самые-самые краешки белых курганов.
Люди Чеха быстро и умело добивали раненых. Уцелевшие повернули коней, но их догоняли, били в спину, пока последний не пал под копыта. Те два десятка коней, которых Чех вел отдельно, не изнурял работой, сейчас показали, что стоят своего корма.
Среди раненых с длинным окровавленным ножом неспешно ходил Бугай, огромный как гора, медлительный, чудовищно сильный. Он переворачивал чужаков, умело вспарывал бока, с треском выдирал окровавленную печень, еще трепыхающуюся в ладонях, жадно пожирал, шумно чавкая и подхватывая широким языком струйки крови.
Чех опять прав, подумал Рус тоскливо. Он ощутил себя слабым и маленьким. Опять навлек беду на все племя, а Чех в который раз спас, опять все предвидел, рассчитал, даже малый отряд заграждения, так необходимый на месте, все же снял и послал именно в то место, куда они завели погоню…
Он слышал, как Чех орал и выговаривал Леху. Тот повесил голову и даже не оправдывался. Рус тихонько вернулся к женщине. Она сидела в пыли на обочине дороги. Лицо ее было бледным даже под слоем грязи, губу закусила от боли. Рус требовательно протянул руку, она послушно встала, но охнула и упала на бок.
Он соскочил на землю, подхватил на руки. Ее тело было легким, странно горячим, ноздри уловили дразнящий запах, сердце сладко заныло в непонятной тревоге. Он отнес и посадил на коня, прыгнул в седло, и все время кончики пальцев подрагивали от сладостного прикосновения. Возможно, это в самом деле демон. Суккуб, так зовут демонов, которые соблазняют и спят с мужчинами. О такой женщине-демоне он и мечтал знойными летними ночами, когда воздух напоен ароматом трав, когда кузнечики верещат брачные песни, когда все паруется, призывает, поет, тешится, а он, сцепив зубы, лишь шепчет себе горячо, что вот когда завершится Исход, когда выберутся целыми, когда прибудут на незанятые земли…
Женщина что-то лопотала, показывала пальцем то на свое нежное тело, то на убитых преследователей. Рус переспросил:
– Одеться хочешь?
Она кивнула, снова указала на поверженных. Рус бережно снял ее с седла, ладони задрожали от желания сдавить ее так, чтобы из нее брызнуло горячим. Женщина коснулась ногами земли и тут же подбежала к убитому. Рус смотрел, как она раздевает чужака, нагнулась, из-под его волчовки вздернутые ягодицы оттопырились и слегка раздвинулись.
В чреслах пробудилась ярая мощь, кровь вскипела от лютого желания. Воины добивали раненых, снимали пояса, сумки, сапоги, а он ухватил ее огромными ладонями за пышные ягодицы. Она оглянулась, но не распрямилась, ее пальцы вцепились в ворот широкой рубахи убитого, и он овладел ею яростно, быстро, неистово, так что его закрутила дикая судорога восторга, он вскрикнул мощно, выдохнул так, что едва не поджег воздух горячим дыханием, с неохотой отпустил ее плоть. На ягодицах остались кровавые пятна, как от крови убитых, как и от его жестких, как черная бронза, пальцев.
Женщина отвернулась, мгновение стояла на дрожащих ногах, стараясь прийти в себя. Рус видел, как она пересилила себя, ее руки принялись стаскивать с убитого рубашку, с неохотой рассталась с волчовкой Руса. Подошел Бугай, весь красный, будто вынырнул из озера крови, оценивающе поглядел на ее наготу, подмигнул Русу. На его широкой, как лопата, ладони трепыхалась еще живая печень, и Рус жадно ухватил обеими руками, вгрызся. Нежная теплая плоть таяла во рту. Крепкие зубы быстро перемололи мякоть, он ощутил, как по телу прокатилась… нет, пронеслась, как табун диких коней, горячая волна силы и молодости.
А Бугай взмахнул топором, хрястнуло. На Руса брызнуло теплой кровью. Раненый дернулся и затих, топор развалил ему голову, как чурбан. Мозг заполнился кровью, Бугай запустил обе ладони в череп, несчастный еще дергал ногами в предсмертных судорогах, а когда Бугай разогнулся, в ладонях колыхался кровавый студень мозга. Густая кровь широко сбегала между пальцами, струйками лилась с локтей.
– Это был их вожак, – объяснил он довольно. – Храбрый! Будешь, племяш?
Рус покачал головой. Печень убитого врага поедал, того требует воинский ритуал, да и вкусно, а теплый мозг ел только однажды, не понравилось, да и не считает убитых такими уж умными, чтобы прибавлять их мозги к своим. Другое дело печень – и вкусно, и насытишься враз. К тому же убитый становится твоей кровной родней, вредить не сможет ни по ночам, ни на том свете.
– Может быть, она? – предложил он, указав на женщину.
Бугай поморщился, он слыл самым добрым из силачей, но женщинам не дано благородное – вкушать плоть убитого врага, так гласит Покон. К счастью, сама женщина поняла, покачала головой. В ее темных глазах Рус уловил сильнейшее отвращение.
Она наконец стянула рубаху, там пламенели красные пятна, портки стаскивать не решилась, впрочем, рубаха достигала почти до колен. Ноги ее были длинные, стройные, непривычно смуглые.
Бугай одобрительно кивнул:
– Хоть и рисково, но красивую девку умыкнул. Что за нее хошь?
– Дядя, я для себя увел, – отрезал Рус.
– Ну, это счас… А через неделю? Хошь, свой нож дам взамен?
– Нет, – отрезал Рус. Он ощутил раздражение, хотя Бугая уважал и никогда не ссорился. – Даже не думай!
Он подхватил ее, пальцы оставили на рубахе новые кровавые следы, а когда закидывал на коня, полотняный край задрался, и в чреслах снова возникло острое желание, да такое мучительное, что взвыл в голос. Не на коне же брать? Чех и так в ярости.
Женщина чуть приподняла голову, он ощутил, как взгляд ее темных глаз изучающе пробежал по его лицу. В ее глазах было понимание и сочувствие, но оставался страх, будто находилась рядом с опасным зверем. А ему как раз сейчас вдруг захотелось не выглядеть опасным зверем, как должен вообще-то выглядеть мужчина.
Бугай хмыкнул, но, когда Рус оглянулся, его дядя уже оценивающе оглядывал одного из поверженных. Тот тяжело дышал, зажимал обеими ладонями рану. Глаза его с ужасом следили за приближающимся гигантом, у того из уголков рта текла кровь, а вид был страшен. Бугай поморщился, парень сражался слабо, у такого и печень, и мозг как у зайца… уже взялся за луку седла, но взгляд упал на длинные густые волосы. В них алели яркие ленточки с мелкими бусинками.
– Красиво, – одобрил он.
Женщина дернулась, когда чудовищный воин приблизился к поверженному с ножом в руке. Сверкнуло лезвие. Парень закричал страшно, отчаянно. Бугай деловито придавил его коленом, хладнокровно провел ножом по лбу, за ушами, дернул за волосы. Послышался треск. Бугай выпрямился с окровавленной добычей в руке.
Парень корчился, хватался за страшную, странно лысую голову. Там среди крови вздувались вены, пульсировали, кровь стекала тяжелыми густыми каплями, а Бугай вернулся к коню довольный:
– Сивка мой, ушастенький! Теперь тебя не закусают эти бесовы слепни…
Рус неуклюже взобрался на коня, загнутый передок седла мешал, и все мешало. Конь шагнул, и женщина качнулась, ее прижало к его широкой, как небесная твердь, груди. Он стиснул челюсти, чтобы не взвыть от тоскливого желания швырнуть ее прямо в дорожную пыль и снова насытить свою страсть.
Глава 4
Из пыльного облака вынырнул покрытый пылью скорченный труп. Немного погодя Рус увидел сразу двух, старика и старуху. Они лежали поперек дороги, обхватив друг друга. Их лица припорошила пыль, но Русу показалось, что оба и сейчас смотрят с любовью друг на друга.
Чех что-то проворчал, Рус виновато пригнул голову. Еще дальше лежал ребенок, худой и уже голый. Кто-то снял с умершего одежду. Ночи все еще по-весеннему холодные, другие дети зябнут.
Женщина на его груди завозилась, устраиваясь поудобнее. Она как чувствовала, что ее спаситель терзается, вдруг да ребенок уцелел бы, если бы он не отвлек часть сил на бессмысленные для сохранения племени скачки, драки и похищение чужой и ненужной им женщины.
Лех вскрикнул, указал влево. От дороги поспешно уходил, шатаясь и падая, грузный полуголый мужчина.
– Кровавая Секира! – вскрикнул Лех.
Человек упал, попробовал подняться, но руки подломились, он пополз, яростно извиваясь, как ящерица. Лех поспешно повернул коня в его сторону. Чех обронил мертвым голосом:
– Оставь.
– Но это великий воин…
– Оставь, – повторил Чех с такой натугой, будто сдвигал чудовищный валун.
Рус смотрел то на Леха, то на Чеха. Какое-то понимание шевельнулось в душе, но спросил почти враждебно:
– Почему? Он умрет прямо в пыли!
– Но не с женщинами и стариками, – ответил Чех мрачно. – Он хочет умереть по-мужски.
Копыта глухо стучали по твердой как камень земле. Пыль едва-едва успела осесть после повозок, сейчас вздымалась с легкостью, сразу забивала ноздри, обволакивала лицо, проникала в грудь и душила изнутри. Далекая фигура воина постепенно отдалялась, замирала. Он был жив, но двигался все слабее. И сил не осталось, и видел с облегчением, что за ним не побежали, не потащат обратно на телегу, не будут поить горьким отваром, сгонять зеленых мух, а их глаза все равно будут говорить, что он обречен, а они, усталые и измученные, себе на беду просто затягивают минуты прощания.
– Он так решил, – сказал Чех сурово. – А решение мужчин надо чтить.
Он пришпорил коня. Лех проводил старшего брата взглядом искоса, оглянулся, вид был виноватый. Рус печально молчал.
– Он явно чует, что на этот раз не выжить, – сказал Лех без всякой нужды. – Говорят, в такое время боги дают человеку видеть многое. Уже то, что видят сами, а смертным недоступно. Он не хочет, чтобы копали могилу те, у кого сил не намного больше.
Он объяснял, хорошо понимая, что брату все ясно, как и ему, но больно видеть смерть богатыря, который не просто гибнет в бою – обычное дело мужчин, а ускоряет свою смерть вот так, зная, что останется непогребенным, глаза выклюют вороны, что уже злорадно каркают вблизи, а мясо с костей сдерут голодные волки, а потом разгрызут и размечут по степи кости.