Женщина все сильнее прижималась к его груди. Волосы черным водопадом струились по телу, скрывая лицо, и он не мог сказать, сомлела от усталости, страха и волнений или же просто заснула, спряталась от этого жестокого прекрасного мира, где все принадлежит мужчинам, которые по праву силы приходят и берут то, что захотят, а кто противится – погибает, аки барсук в половодье.
Они постепенно втягивались в середку пыльного облака. Когда ветер чуть сменился, отнес в сторону, Рус увидел подводы. Его повозки тащились последними. Так уж получилось, что Чех, как старший брат, возглавил Исход, он прокладывает дорогу в неведомые земли, следом тащатся повозки Леха с его родней. Никто не выбирал, кому идти сзади, но со стороны Руса родня прособиралась дольше всех, да пока убедили своих друзей, что им тоже не поздоровится, когда Коломырда дознается о бегстве опасной родни…
Рус в последнем усилии заставил усталого Ракшаса догнать крытую повозку. От резкого движения ранка на плече раздвинула створки, как раковина. Женщина очнулась, как завороженная смотрела на струйку алой крови. Она скапливалась во впадинке ключицы, побежала вниз и юркнула под мышку.
Не зная языка, она тронула великана за руку, робко указала на кровь. Рус повернул голову и смешно перекосил лицо, рассматривая. Засмеялся, поняв, макнул в кровь кончики пальцев:
– Заживет!.. На победителях любые раны заживают враз.
Он поднес красные пальцы к губам, лизнул. Женщина передернулась. Брови ее взлетели, в глазах появились знакомые Русу страх и отвращение.
Рус сказал грохочуще:
– А с такой добычей… Да на мне к утру зажили бы и смертельные раны!
Баранья шкура полога отодвинулась, блеснули задорные глаза Заринки, младшей сестры. Ей шестнадцать весен, она вовсю строила глазки, подмигивала взрослым воинам, выгибалась, показывая тонкий стан и округлившуюся грудь.
– Гой ты еси, братец, – охнула она, – кто это с тобой?
– Я отнял ее у бога, – сказал он гордо. – Теперь это моя добыча.
Заринка распахнула полог шире. Возница, молодой отрок по имени Буська, натянул поводья. Кони охотно остановились. Буська, как и Заринка, вытаращил глаза:
– Вот это да! Она… человек?
– Еще не знаю, – буркнул Рус.
Ему показалось, что земля качнулась под ногами его верного Ракшаса. Трое суток не покидает седла, но все же раньше такого не случалось. Видать, ослабел чуть, все-таки трое суток ни крошки во рту.
Он снял спящую женщину, она вздрогнула в его руках. Глаза раскрылись в испуге такие огромные, что он остановился, страшась спугнуть чудный миг, сладостный и тревожный, ибо жизнь его круто менялась, он чуял это, как лесной зверь, но выразить не мог, язык воина не знает таких слов, а из повозки уже требовательно протянула руки Заринка, единственная сестренка.
– Укрой ее, – сказал Рус тихо. Он перегнулся через край, опустил спасенную на груду шкур. Она осмотрелась еще более дико, ее взгляд упал на Руса, страх сменился немой мольбой. Она что-то сказала на чужом языке. Рус успокаивающе толкнул ее в плечо. Она опрокинулась на шкуры. Заринка засмеялась, придержала за плечи, не давая встать.
– Отдыхай, – сказал Рус. Он раздвинул губы, с удивлением понял, что это удается без усилий. Сейчас не мог бы рыкнуть или грозно нахмурить брови, даже если бы сильно постарался. – Пусть спит. Я приду ночью.
Заринка сказала потрясенным шепотом:
– Еще бы! Она… просто необыкновенная. Она… человек?
– Что все об этом спрашивают? – огрызнулся Рус. – Мне что за дело?
Отступающее под натиском ночи солнце, багровое от усилий, в отчаянии поджигало горящими стрелами облака. Те вспыхивали красным, пурпурным, освещая запад небесного свода зловещим заревом гигантского пожара. Ночь замедляла натиск, боролась с пожарами, а те разгорались страшно, на полнеба. Багровый шар уже опустился за край, а облака все еще полыхали жутко и обрекающе. Огонь буйствовал, охватив ту половину неба, куда двигались всадники. Мужчины мрачно и тревожно глядели поверх конских ушей.
Лех ехал рядом с Русом, багровые сполохи освещали неподвижное, будто вырезанное из красного гранита лицо. Нижняя челюсть чуть выдвинулась вперед. Средний брат постоянно готов к схватке, сшибке, двобою. На голых плечах, похожих на обцелованные морем валуны, вздувались тугие мышцы, перекатывались, ненадолго успокаивались, для того чтобы внезапно проявиться где-нибудь так хвастливо, что было видно, как все тело Леха ищет повод для драки.
– К добру ли, – сказал он негромко, но Рус почуял затаенную опасность. – Прем, как в море крови!
– Это будет чужая кровь, – ответил Рус. Он старался, чтобы голос звучал уверенно.
– Да-да, конечно, – согласился Лех. Он молодецки повел плечами, но оглянулся с опаской. Сзади в окружении бояр ехал суровый и насупленный Чех. Вряд ли так думает их старший брат, который старается все предусмотреть, все учесть, все беды обойти загодя.
Верхние облака, их подожгли первыми, уже подергиваются багровым, как горящие угли костра, что из раскаленно-алых переходят в пурпур, затем багровеют, а в конце концов покрываются пеплом.
– Что он сказал? – прошептал Рус.
Он подал коня к Леху, они ехали, касаясь стременами. Лех оглянулся в ту сторону, где чернела массивная фигура старшего брата. Ответил тоже шепотом, хотя Чех был на расстоянии полета стрелы:
– Считает, что женщину лучше оставить.
Сердце Руса оборвалось.
– Почему?
– Во-первых, за нами могут выслать погоню по-настоящему. Уж на сменных конях, с запасом еды, чтобы не останавливаться. Далеко ли уйдем на ветхих повозках? Во-вторых, волхвы поговаривают, что ты вызвал гнев чужого бога, через земли которого едем… Надо сказать, я этого тоже побаиваюсь. Не до свинячьего писка, но все-таки колени иной раз…
Рус поежился, по спине пробежала невидимая ящерица, щекоча холодными, как могила, лапами:
– Я тоже. С богами как-то еще не дрались.
– А в-третьих, – закончил Лех, – старики считают, что ты вырвал из рук волхвов вовсе не человека. Это демон ночи. Не зря же у нее такие темные как ночь глаза, а волосы чернее вороньего крыла!
Рус молчал убито. Он сам чувствовал злое колдовство, ибо демоны ночи отвратительны, как и все в ночи, как ночные птицы вроде сов и сычей, как летучие мыши, нетопыри, мертвецы, встающие из могил… ибо ничем, кроме колдовства, нельзя объяснить ту странную власть, которую имеет эта женщина или это существо. Куда бы ни поворачивался, он чувствует, в какой она стороне, даже спиной ощущает ее взгляд, настойчивый и обволакивающий.
– А ты как считаешь? – спросил он тихонько.
– Не знаю, – признался Лех. – Может быть, она демон… Хотя с другой стороны, ну и что? Не всякому выпадет удача схватить демона в объятия и затащить на ложе.
– Лех, ты серьезно?
– Как Род свят, – заприсягнулся Лех. – Кто из мужчин не мечтал о чем-нибудь таком, этаком… необыкновенном! Как она тебе показалась?
– Как будто окунулся в кипящее масло, – признался Рус.
– Ух ты!
– Я не знаю, что со мной происходит. Мало ли у нас было женщин? Но я вижу перед глазами только эту. Почему, не знаю.
– Колдовство? – предположил Лех.
– Наверное. Но я не хочу ему противиться. И мне не надо отворотного зелья. Это так здорово и непривычно, когда так сладко щемит сердце! Я такой восторг испытывал, лишь когда сразил в поединке троих братьев Красного Быка. Тогда я вырвал их печени и сожрал на глазах всей их родни! О, какая на их лицах была бессильная ненависть, когда я жрал их плоть, разбрызгивал по току, а их богатыри лежали с распоротыми животами!.. Я мог по праву взять их жен и детей, забрать их дома и скот, но я получил больше радости, когда стоял на току весь залитый кровью и вздымал к небесам окровавленную палицу, где до края рукояти налипли мозги и волосы…
Лех протянул уважительно:
– Если так, то это мощно. Сразить врага и сожрать его печень – это радость богов. Если чем-то схоже – тебе повезло. Ты вдвое богаче на радости. Но ежели она все-таки демон? И сожрет с потрохами?
– Думаешь…
– Но ежели демон?
Рус вздохнул:
– Сожрет так сожрет. Я все равно пойду к ней, как пропойца идет к вину, пусть даже его за это казнят. Надеюсь, я успею ею напиться еще. А там будь что будет.
– Гм… кощунникам будет о чем сложить новую песнь. Я сам, пожалуй, подскажу Баюну, как завернуть похлеще. Чтобы у парней руки тянулись к топорам, а девки ревели так, чтобы сами скользили и падали на своих соплях и слюнях. Как ее зовут, говоришь?
– Ис. Если я правильно понял.
– Странное имя, – сказал Лех в удивлении. – Таких имен не бывает!
– А если она не человек?
– Тогда бывает, – решил Лех. – Там… у этих… все бывает.
Подводы тянулись толстой нескончаемой нитью. Ехали осторожно, прижимаясь к опушкам, готовые при первых же признаках беды уйти в лес, спрятаться за деревьями. Из дубовых зарослей, из-за стен вязов, кленов, березок наконец потянуло свежестью, сыростью и гнилью. Там еще не прохладно, но все же стрелки хвоща указывали измученным людям, что где ни копни – ямка наполнится свежей водой. Ключевые воды выходят прямо под поверхностью.
Все совсем недавно были в рубахах, а теперь уже в стертых лохмотьях, безрукавках из волчьей или козьей шерсти, даже портки сшиты из кожи, а заправлены в сапоги на толстой подошве, крепко-накрепко пришитых дратвой, смоляными нитками. Лишь немногие еще обуты в постолы с длинными ремнями, что прикручивают штанину к голени до самого колена. Редко у кого на голове колпак из кожи, остальные же блещут золотом волос на летнем солнце.
У всадников сзади к седлу приторочен мешок с разной походной мелочью, меч или боевой топор на левом боку, второй меч, поменьше, торчит из-за голенища правого сапога. К седлу привязан обязательный колчан с двумя-тремя десятками стрел, а на заводном коне еще и короб с запасными стрелами, там их больше сотни. К седлу же приторочены и два лука со спущенными тетивами – еще Скиф начал носить по два лука и велел каждому воину иметь два и уметь метко бить стрелами с коня вперед, вбок и поворотясь назад. У каждого воина спину укрывает круглый щит. Края обиты бронзой, по всему полю сверкают железные бляхи, изнутри под наручинами лежит толстая бычья кожа, охраняя руку от ударов о дерево.
В степи из-под ног то и дело начали выпархивать птахи. То там, то здесь темнеют стада диких коней, туров, коз, а всякую мелочь вроде лис да степных волков не углядишь: сторонятся человека.
Лех, самый ярый охотник, наконец ногами послал коня в чащу, уже завидел, где и как изрыто под могучими дубами. Но свиньи хитры, затаились поблизости, следят за человеком, ни одна не хрюкнет, не наступит на веточку. Сопят, нюхают воздух хрящеватыми носами.
Лех достал лук, конь идет верно, слушается ног, а руки уже набросили петлю тетивы на один конец, оперли в выступ в седле, натянули. Рус видел, как средний брат любовно тронул тетиву из оленьих сухожилий, самых крепких на свете, если не считать турьих.
– Я вижу, – сказал Рус вполголоса. – Слева за грабом.
– Того и я вижу, – ответил Лех негромко, – но зачем нам подсвинок?
Он наложил стрелу, конь послушно остановился. Несколько томительных мгновений Лех нацеливался, уже оттянув тетиву до уха, затем стрела исчезла, донесся сухой щелчок тетивы о кожаную рукавичку. Лех победно улыбнулся, тут же снял тетиву и сунул лук в налучник, даже не проводив взглядом стрелу. Из-за кустов раздался истошный визг.
Всколыхнув зелень, навстречу хлынуло огромное стадо. Конь Руса захрапел, попятился, хотя и видел затаившихся свиней, но не думал, что их так много. Грохот, треск кустов, визг, раздраженное хорканье, и вот уже осталась в луже крови крупная туша, а вдаль уходит тяжелый топот всего кабаньего стада, будто умчался табун коней.
Лех нагнулся легко, подхватил без усилий тушу годовалого поросенка, нежного и сочного, раздобревшего на жирных желудях.
– Неплохие здесь земли, – заметил он. – Остаться бы. Все прем и прем!
– Коломырда настигнет, – предостерег Рус несчастливо.
– Понятно… Да и вообще, раз уж сдвинулись с места, надо катить до конца.
– До последнего моря?
Лех засмеялся:
– Я бы тоже так хотел! Как наши предки шли за солнцем, как сказывают волхвы, до самого края земли, где вода кипит и уходит в огромную черную дыру… Но Чех сказал, что остановимся, когда листья падут с деревьев. А то и просто пожелтеют.
Верно, все решит Чех, как самый старший. Правда, он и самый рассудительный, если говорить положа руку на сердце. И самый осторожный, заглядывающий надолго вперед, что не раз выручало из беды. Если сказал, что остановятся в листопаде, то, значит, просчитал, с какой скоростью ослабевшие люди выроют землянки, срубят простейшие избушки, чтобы пережить зиму!
Глава 5
Телегу немилосердно трясло. Колеса стонали, трещали, как тонкий лед под грузным лосем, жалобно звякали по твердой каменистой земле. Ис хваталась за борта, уже прикусила язык, во рту стало солоно от крови. Напротив сидела на охапках сена, покрытых цветными одеялами, совсем молоденькая девушка, миловидная, с уже развитой женской фигурой, но еще девичьим личиком. На нее поглядывала с откровенным любопытством.
Сверху хлопало под порывами ветра грязное полотно, с боков тоже тряпки, но в щели дул ветер, забрасывал песок, что противно хрустел на зубах, покрывал потные лица пылью, а те превращались в грязные личины. Впереди слышались окрики возницы, щелчки бича. Волы тянули невыносимо медленно, колеса подпрыгивали на камнях, а в выбоины падали с таким стуком, что сердце холодело и обрывалось.
Спереди и сзади тянулись другие повозки. Люди помогали волам тащить, погоняли такой же измученный, как и сами, скот. По обе стороны на понурых худых конях покачивались худые, костистые всадники.
Дважды мимо проскакал тот юный богатырь, что вырвал ее из лап водяного демона. Возможно, ее ждет участь еще хуже, но пока что жива и сидит в телеге, а не лежит на речном дне. Сильно ноет ушибленная лодыжка, неудачно соскочила на землю, больно сидеть, на ягодицах будут кровоподтеки от железных пальцев ее спасителя, чересчур огромного для нее, хотя и она совсем не такая крохотная, какими были ее сестры…
Когда Рус появился в третий раз, она успела с удивлением заметить на месте недавней раны лишь сизый шрам. Еще вздутый, под тонкой пленкой видно нежное мясо: тронь – брызнет кровь, но кожа на глазах грубеет, а шрам опускается и рассасывается.
Он грубо выхватил ее из повозки, снова вскинув к себе на коня, она больно ободрала о край телеги и вторую ногу, отвез галопом вперед и так же грубо забросил в другую телегу:
– Гой ты еси, Векша!.. Погляди за этой женщиной. Если что надо, помоги.
В повозке была только одна женщина, старая и высохшая, как лягушка на солнце. Ее лицо, шея и руки казались коричневыми, как крылья летучей мыши. Беззубый рот собрался в жемок, глубокие трещины испещрили лицо, сделав похожим на яблоко, пролежавшее всю ночь на горячих углях.
Вся повозка была завалена пучками душистых трав, связками корешков неопрятного вида. Отдельно лежали раздутые бурдюки, в них булькало, а в баклажках из выдолбленных тыкв просвечивали сквозь тонкие стены темные отвары.
Старуха оглядела Ис, надолго задержала взор на ее рубашке с пятнами крови:
– Что с ней?
– Я отнял ее у чужого бога, – ответил Рус с пугливой гордостью. Оглянулся, добавил: – Научи ее, если сможешь, и человечьей речи.
Векша покачала головой:
– То-то Чех всполошился, что вы исчезли так надолго.
– Да ладно, мы целы.
– Эх, – сказала старуха невесело, – не сносить тебе головы, Рус. Заведут тебя в беду горячее сердце да буйная головушка. Ладно, займусь я твоей добычей.
– Дай ей какую-нибудь женскую тряпку, – добавил Рус просительно. – Впрочем, сама гляди, что и как. Я в долгу не останусь.
Он медлил, не мог заставить себя отъехать, смотрел в удивительное лицо странной женщины, словно увидел впервые. Молода, непривычно смугла, брови как две дуги лука, тонкие, как шнурки, удивленно вскинутые и застывшие в вечном удивлении. Глаза излишне крупные, со странной поволокой, и он не мог отвести от них взор, чувствовал, как погружается, тонет… Но самое удивительное, ни на что не похожее, чему он не перестанет удивляться, ее волшебные волосы, темные, как безлунная ночь, таинственные и загадочные, таких черных просто не может быть у человека.