— В таком положении, в боевой стойке то есть, боксеры передвигаются по рингу. Движение происходит таким манером. Например, надо сделать шаг вперед. Так сначала движется левая нога, а потом правая. Мягко, без подскока. Понятно? Шаг вперед!
Строй сделал шаг вперед.
— Пушнадян, зачем ноги сдвинул? Расстояние между ногами всегда должно быть на ширину плеч. Вот смотрите, он сдвинул ноги и потерял устойчивость.
Коржавин толкнул Пушнадяна в плечо, и тот, чтобы не упасть, невольно отставил ногу назад.
— Понятно? А назад боксеры движутся так. Сначала правая нога, потом левая. Понятно? Сначала правая, потом левая. Внимание! Шаг назад! Двигаться надо на носочках. Шаг вперед! Еще шаг! А теперь назад!.. Еще шаг назад!..
К первому занятию Коржавин готовился долго. В библиотеке разыскал книгу «Бокс» К. В. Градополова и несколько дней изучал структуру тренировочного занятия, разбирался в премудростях преподавания. Книга хотя и предназначалась для специалистов, однако была написана просто и понятно.
К концу первой тренировки солдаты умели передвигаться вперед и назад в боевой стойке, проводить левый прямой удар в голову и защищаться подставкой. Жаль только, что не было боксерских перчаток. Старший лейтенант Никифоров обещал достать, но так и не достал. Коржавин, чтобы выйти из положения, объяснил товарищам, что первые занятия обычно проводятся без перчаток: будущие боксеры отрабатывают постановку кулака, учатся правильно наносить удары и защищаться от них в медленном темпе и без применения силы.
Когда в заключение тренировки воины делали легкую гимнастику, успокаивающую организм, в спортзал зашел Мощенко:
— Руслан, тебе письмо!
— Давай.
— Пляши!
— Не валяй дурака.
— Пляши!
— Тогда уходи. Ты мешаешь проводить тренировку.
По сосредоточенным лицам солдат Мощенко понял, что его не поддерживают, и протянул письмо.
— Бери.
Коржавин взглянул на почерк: от мамы. И сунул письмо в карман тренировочного костюма.
— У кого есть вопросы? Кому что непонятно?
Вопросов не было.
— Следующая тренировка в пятницу!
3
Когда опустел спортивный зал, Руслан сел на подоконник, осторожно разорвал конверт. Как там, в Москве?
Пробежал глазами письмо. Потом прочел вторично. Мама писала о своей жизни. Работает на старом месте, техничкой в заводской лаборатории. В женский праздник 8 Марта ее премировали десятью рублями. Дома все то же. Сосед Волков пьет. Его жена болеет. Дом обещают в этом году сломать. Коржавин вздохнул: каждый год обещают, ставят на «красную черту», но старый двухэтажный сруб купца Краковского по-прежнему стоит в Люсиновском переулке.
В конце письма мама сообщала, что видела Тину. Встретились случайно в метро на станции «Новослободская». Тина похорошела, учится на втором курсе и передает привет.
Руслан сложил письмо. «Почему я ей не пишу? Ох, мама, мама, ты никак не хочешь поверить, что у нас с Тиной давно все кончено. С того самого дня, когда она, уже студентка, счастливая первокурсница, прошла гордо мимо меня, не заметила своего одноклассника, который в рабочей одежде возвращался с завода. Мне было больно. Я не поверил своим глазам, догнал ее в вестибюле метро „Арбатская“.
— Тина!
Она остановилась и холодно, очень холодно посмотрела мне в глаза.
— Да, я Тина. Ну и что?
Разговаривать было не о чем. Что может быть общего у нее с неудачником, который провалился на вступительных экзаменах в Бауманском, наотрез отказался поступать в физкультурный, куда его приглашали, и упрямо пошел слесарем четвертого разряда на завод?
Больше мы не встречались. Я сознательно избегал встреч. Заставил свое сердце замолчать, заставил свою память забыть ту, чье имя носил с собой в течение нескольких лет. Первая любовь, как болезнь, у разных людей протекает по-разному. Я буду помнить ее всегда, но никогда не унижу своего достоинства. Почему я ей не пишу? А к чему ей письма солдата?»
Глава шестая
Штаб полка расположен в приземистом одноэтажном из красного кирпича здании под железной крышей, выкрашенной в зеленый цвет. Здание помещается в глубине тенистой аллеи, которая идет от проходной, и со всех сторон ограждено пирамидальными тополями. От этого оно всегда находится в тени, и внутри штаба в самый знойный день относительно прохладно.
Когда я прибыл сюда и впервые увидел стройные азиатские тополя, то, по своей наивности, принял их за кипарисы. В этом нет ничего странного. Как любой москвич, который большую часть жизни провел в черте города, я слабо разбираюсь в растительном мире юга. Конечно, я никогда не спутаю сосну с елью или там пихту с березой, однако южные растения и деревья, естественно, знаю плохо.
В центре здания штаба небольшое крыльцо, огражденное деревянными перилами. По обе стороны крыльца — окна с двойными рамами и узорчатыми решетками, выкрашенными белой эмалью. На крыльце пост. Однако постовой чаще всего находится за первой дверью в тесном вестибюле, где на солдатской тумбочке, также выкрашенной белой эмалью, стоит телефон. Постовой обязан не только контролировать всех входящих и выходящих из штаба, но также отвечать на многочисленные вопросы, которые сыплются в телефонную трубку из всех подразделений. Вопросы однотипные: «Где батя?», «Почта пришла?», «Там начклуба не видел?», «Замполит у себя?» и тому подобные. Постовой в дверях штаба является вроде бы местным справочным бюро. Он должен иметь цепкую память и хорошую наблюдательность. Посему на этот пост назначают, как правило, самых опытных старослужащих солдат.
Из тесного вестибюля, если можно так назвать прихожую, простая дверь выводит в длинный коридор. Мыть его, особенно в зимнее время, не сладко. Обычно это делают солдаты, получившие наряд вне очереди. По коридору налево — кабинеты хозяйственников, бухгалтерия, финансовая часть, телефонный узел и комната комитета комсомола. Направо — мозг полка. Тут кабинет бати, как мы называем командира части гвардии полковника Ивана Семеновича Маштакова, его заместителя по политической части подполковника Афонина Степана Кирилловича, начальника штаба майора Струнина, различные служебные комнаты, в которых проводятся оперативные совещания офицеров и уточняются планы полевых учений, будничных занятий, и другие помещения, предусмотренные уставом и сметой.
В глубине коридора, рядом с кабинетом бати, есть еще один пост — охрана Знамени части. Полковая святыня, одетая в брезентовый чехол защитного цвета, стоит на деревянной подставке красного цвета. Охрана Знамени — почетный пост. На него назначают отличившихся воинов, в том числе и молодых. Вся сложность этого поста заключается в том, что солдату необходимо почти все время стоять в положениях «смирно» и «на караул».
И все ж таки, когда находишься у Знамени, да еще в первый раз, как-то непроизвольно наполняешься гордостью и сознанием высокой чести. Ведь ты охраняешь полковую святыню, овеянную пороховым дымом многих сражений Великой Отечественной войны! И немеркнущая слава отцов, виртуозно владевших приемами ведения огня из грозных ракетных установок — «катюш», зовет на подвиги, и тебе тоже хочется совершить что-то необыкновенное, героическое, встать грудью на защиту Отечества, прославить Родину новыми ратными подвигами.
Когда я первый раз стоял на этом посту, мне очень хотелось отличиться. Мне наяву грезилось, что на штаб падают бомбы, разрываются вражеские снаряды, кругом кипит бой и я, рискуя жизнью, спасаю, выношу из пылающего здания полковую святыню…
А на следующий день в курилке, когда мы делились своими впечатлениями о первом наряде и я рассказал товарищам о своих чувствах, Зарыка хмыкнул:
— Типичные телячьи восторги зеленого салаги!
Это было похоже на вызов. Тогда я еще не знал, что Евгений в детстве пережил блокаду Ленинграда, видел в лицо смерть, голод и с тех пор терпеть не может напыщенности и красивых слов.
Я вспылил и поднес кулак к самому носу волейболиста:
— Знаешь, чем пахнет?
— Дешевым бодрячеством и гауптвахтой, — ответил Евгений. — Эх ты, сила есть, ума не надо! Тебя бы всего на одну недельку в блокадный Питер, ты бы по-другому смотрел на красивые слова.
Конечно, я бы мог одним точным апперкотом свалить Зарыку. Но меня подкупила его уверенность в собственной правоте и, если хотите, смелость. Ведь парни нашего подразделения знают, что я имею первый разряд по боксу, и все, даже старослужащие, ведут себя со мной довольно прилично.
— Слушай ты, герой блокады! — сказал я, — Пока ты бегал на четвереньках и сосал через тряпочку размоченный сухарь, мой отец прокладывал Дорогу жизни по льду озера.
— Твой отец был на Ленинградском фронте? — не замечая моего тона, заинтересованно спросил Зарыка.
— Он там и остался…
— Мой тоже. У Пулковских высот.
— Так что ж ты?..
— Нет, что же ты! — укоризненно перебил Зарыка, — Раскукарекался! Шпаришь абзацами из газет.
— Я же искренне!
— Сначала все искренне, а потом привыкают и сыплют ими при каждом удобном случае. О святом не треплются!
Я не понимал еще, в чем именно был прав Зарыка, но все-таки чувствовал, что правда на его стороне. Ночью я долго не спал и думал над его словами.
Сегодня суббота, и меня на час раньше обычного отпустили на тренировку. Отпустил сам капитан Юферов, тот самый, который полтора месяца назад и слушать не хотел о самостоятельных тренировках на городском стадионе. Но после того как я выиграл звание чемпиона области, он круто изменил свое мнение.
У нас была чистка личного оружия, и я одним из первых обработал свой автомат. Капитан придирчиво осмотрел оружие и остался доволен. Когда я ставил оружие в шкаф, он окликнул:
— Рядовой Коржавин!
Быстро оборачиваюсь и вытягиваю по швам замасленные руки.
— Слушаю, товарищ капитан.
— Сегодня, кажется, тренировка?
— Так точно, товарищ капитан! В восемнадцать ноль- ноль на городском стадионе.
— Приведите себя в порядок и можете идти, Коржавин, на тренировку.
— Есть, привести себя в порядок и идти на тренировку, товарищ капитан!
Щелкнув каблуками кирзовых сапог, спешу выполнить приказание. У меня хорошее настроение.
В эти предвечерние часы на городском стадионе «Спартак» еще безлюдно. Тренировка начнется немного позже, когда тени пирамидальных тополей, растущих вдоль глиняного забора, станут длиннее и спадет жара. Мне, конечно, можно было бы провести этот час в расположении роты, но какой солдат откажется от возможности побыть свободным от дел.
Тихо. Душно. В небе ни облачка. Оно кажется огромным котлом, сделанным из толстого стекла, которым накрыли сразу все: и город, и хлопковые поля, и снежные горы.
Над моим лицом ветки джиды, ее узкие серебристые листья едва заметно покачиваются от моего дыхания. Я щурюсь на солнце, которое тонкими лучами пробивается сквозь густую листву джиды, и блаженствую. Мне чертовски хорошо и приятно!
Я во власти азиатского солнца от пяток до подбородка. Я чувствую, как оно торопливо загоняет своими ультрафиолетовыми лучами в толщу моей дубленой кожи пигментные зерна, спешно окрашивая меня в самый модный, бронзовый цвет загара.
В сухом воздухе тонкий терпковатый запах джиды и выжженной глины. Я лежу на крыше. Она плоская и глиняная, вернее, покрыта толстым слоем самана. Саман — это смесь глины с половой. Я сам видел прошлой осенью, как местные жители месили босыми ногами глину с половой, потом ведрами подавали на крыши тестообразный саман и размазывали его там ровным слоем. Добротное солнце за несколько дней превращало саман в плотный панцирь, который мог выдержать зимние дожди и снегопады. Конечно, у нас такая крыша не продержалась бы и двух недель, особенно в период осеннего ненастья, но тут дождь и снег выпадают не часто.
Вдруг до моего слуха доносится легкий шум падающих водяных струй. Я быстро переворачиваюсь на живот и, положив голову на кулак, невольно всматриваюсь вперед. Сквозь серебристые листья джиды мне виден чистенький дворик, обнесенный высокой глиняной стеной, которую тут называют дувалом. Во дворе небольшой виноградник, два персиковых дерева и старая джида, ветки которой служат мне прекрасной маскировкой. Янтарные персики, крупные, как антоновские яблоки, оттягивают ветки.
Но меня интересуют не персики, я уже давно вышел из того возраста, когда чужие сады держали в плену воображение. Мое внимание сосредоточено на более прозаическом сооружении, обнесенном двумя камышовыми циновками и редкой мешковиной, прибитой к тонким жердям, на которых установлен квадратный железный бак.
Отсюда, с крыши, я вижу женщину. Это — Раиса, вторая жена рябого татарина Галиева, водителя грузового такси. Длинные косы скручены жгутом на голове и покрыты прозрачной косынкой, какими обычно накрываются во время дождя. Раиса стоит ко мне боком, и я вижу ее всю. Она стройна и красива.
Раиса подняла руки вверх и, поворачивая винт крана, регулирует сток воды. Она экономит воду. Видимо, ей не легко ежедневно таскать тяжелые ведра с улицы, где находится колонка, сюда, к душу, и по шаткой лестнице поднимать до железного бака. Я перевожу взгляд на бак. Если бы Раиса слегка намекнула моим товарищам, Петру Мощенко и Евгению Зарыке, они бы ежедневно с пребольшим удовольствием наполняли его водою. Но Мощенко и Зарыка разве рискнут обратиться к ней с таким предложением?
Они оба по уши влюбились в Раису. Два раза в неделю, когда их отпускают на тренировки, они стараются приходить на стадион пораньше и лезут на крышу «загорать». Мощенко и Зарыка убеждены, что я, как и они, без ума от Раисы. Особенно упорствует Зарыка.
Зарыка — ленинградец, он ушел в армию со второго курса института и поэтому считает себя образованнее нас, имеющих лишь аттестат зрелости. Внешность у него тоже довольно интеллигентная: высокий лоб, большой подбородок римского воина, раздвоенный посредине, и цепкие серые глаза. Он — перворазрядник по волейболу, высок и, как все волейболисты, немного тощеват.
Наши двухъярусные койки стоят рядом, и мы располагаемся на втором этаже. Мощенко квартирует подо мной. После отбоя Зарыка обычно толкает меня ногой и, вызывая на откровенный разговор, шепчет:
— Заметь, мальчик, она не спортсменка! Ее такою создала сама природа. Мастерство!
— Открыл Америку!
— Мне, мальчик, приходилось видеть много классных фигур, но эта…
— Типичный ширпотреб, — вставляю я.
— Что ты, мальчик, понимаешь в искусстве?
Мне хочется его позлить. Но он не сдается.
— Античность! — шепчет он. — Афродита!
Афродиту я видел. Мне довелось быть в Ленинграде всего четыре дня, ездил в составе сборной молодежной на матчевую встречу городов. Наша команда боксеров победила ленинградцев. Был и в Эрмитаже. Там в античном зале я видел знаменитую статую Афродиты. Для большего эффекта стены зала выкрашены в красный цвет, и от этого мрамор кажется розоватым. Экскурсовод рассказывал, что эту статую нашли при раскопках города Помпеи и Петр Первый выменял ее у римских католиков на мощи какого-то святого.
Я смотрю на Раису. Хороша, но до Афродиты ей далеко! И переворачиваюсь на спину. Ни Мощенко, ни Зарыка так бы не поступили. Знаю я их!
Мои мысли прерывает девичье щебетание. Это из раздевалки вышли гимнастки. Майки и трико плотно облегают их стройные тела. Почему же, тренируясь рядом, мы не обращаем на них внимания?
На вытоптанном травяном поле снуют футболисты. У каждого по мячу. Футболисты всегда начинают тренировку первыми. Им, как поется в песне, не страшен ни мороз ни жара. В данном случае важно последнее — жара. Футболисты — народ закаленный и с лихвой перекрывают все рекорды выносливости. Жароустойчивые парни!
Вслед за футболистами появляются их постоянные конкуренты — легкоатлеты. Между их тренерами идет холодная война. Футболистам для тренировок необходимо все поле, и они не отвечают за безопасное движение по гаревой дорожке: мяч может в любой момент сбить бегуна. Легкоатлетам для тренировки нужна вся беговая дорожка и часть футбольного поля, иначе они не отвечают за безопасность футболистов: копье с острым наконечником и металлический диск остаются по-прежнему хотя и древним, но все еще грозным оружием. Не говоря уже о тяжелом, полупудовом молоте — этаком небольшом чугунном шарике на проволочке, который раскручивают над головой и стараются запустить куда-нибудь подальше в радиусе футбольного поля. Бывают случаи, когда шарик срывается с рук и летит по своему усмотрению. И если сектор метания не огорожен предохранительной решеткой, тогда туго приходится зрителям. Спорт, как и искусство, требует жертв.