Я почему-то не испытывал страха, хотя и был несколько раздражен тем, что со мной так обращаются. Из-за действия лекарства я наблюдал за всем происходящим как бы со стороны; толпа глазела на меня и обсуждала мою внешность, даже не пытаясь это скрывать. Я смотрел на них, и мне казалось, что я в состоянии прочитать по движениям их губ все, о чем они говорят: «Этот чужак высок, со светлыми прямыми волосами — он не такой, как мы. Даже кожа у него не такая, слишком светлая. И скулы у него не такой формы, не такие острые и расположены ниже. Его кожа молодая и не покрыта морщинами. Не похоже, чтобы он испытывал страх. Он силен, сложен как воин, но на нем нет боевых шрамов, естественных для мужчин его возраста». Правда, я не исключаю, что просто лекарство послужило мощным толчком моему воображению.
Меня поставили перед троном Великого короля Конора. Я вел себя почтительно, но кланяться не стал. Коналл поднял было руку, чтобы сбить меня с ног, но Конор остановил его жестом.
— Успокойся, Коналл.
Спокойный голос Конора обладал большей властью, чем крики дюжины героев.
Король посмотрел на меня, и наши глаза встретились. Наступило молчание, а потом Конор снова заговорил:
— Кто ты?
Я узнал слова, но не уяснил их смысла, словно они донеслись из-за закрытой двери, и не сообразил, что ответить. До сих пор не было ясно, как они относятся к сбежавшим рабам, и я пока не хотел, чтобы они знали, насколько я понимаю их речь. Я сообщил на языке германцев, что упал с корабля и меня выбросило волной на берег. Конор задумался над моим ответом, что было неудивительно, поскольку он вряд ли его понял.
Я заметил, что какой-то человек с редкой рыжей бородой смотрит на меня до странности пристально, и сам посмотрел ему в глаза. Он на мгновение опустил взгляд, но потом снова взглянул на меня. Я подмигнул ему, и после секундного замешательства он широко улыбнулся и подмигнул мне в ответ. Рядом с ним стояли трое юношей. По сходству их лиц и фигур — каждый напоминал слегка уменьшенную копию соседа — я догадался, что все они братья.
Конор обвел глазами своих приближенных. Он понимал, что этот диалог «глухих» таит в себе потенциальную опасность оказаться в неловком положении, и, как поступил бы на его месте любой здравомыслящий монарх, решил переложить ответственность на другого. Он сделал знак какому-то старику, и тот вышел вперед, полный достоинства, даже, пожалуй, чванства. Он остановился передо мной и ткнул пальцем себя в грудь.
— Каффа, — сказал он и затем с вопросительным выражением лица показал на меня.
— Зигмунд, — после короткой паузы ответил я. Назвать себя можно было без особой опаски.
Мое имя было подхвачено мужчинами и женщинами, толпившимися в зале. Они пытались шепотом пробовать на язык странные сочетания звуков. Очевидно, кто-то пошутил, и в толпе засмеялись, но сразу же притихли. Кое-кто забавлялся сам и потешал друзей, повторяя мое имя, прикрываясь ладонями и непривычно кривя рот.
Каффа вытянул руку, поводя широким жестом по всему залу.
— Имейн Мача, — произнес он.
Я никогда не слышал об этом месте.
Жрец начал произносить простые слова, отчетливо выговаривая каждый слог. Он говорил гораздо громче обычного и сопровождал слова жестами, которые обычно используют, объясняясь со слабоумным. Я напряженно слушал, чувствуя, что должен понимать, но понять не мог. Наконец Каффа умолк и покачал головой, показывая, что больше ничего сделать не может. Он повернулся к Конору и разочарованно развел руками.
Коналл тяжело ступил вперед, высекая искры концом волочившегося по каменному полу тяжелого меча. Казалось, что доставшееся ему тело чуточку маловато для той агрессивной энергии, которая в нем скрывалась, и что он вот-вот взорвется. Его тон был недвусмысленным.
— Я думаю, что он притворяется, — прорычал он, приблизив свое лицо вплотную к моему. — Я думаю, что этого засранца бросили его дружки, когда воровали скот, и теперь он придуривается, чтобы мы решили, будто он жертва кораблекрушения, и отпустили его. По мне, так нужно выбить из него правду, а потом приколотить вверх ногами на главных воротах.
По крайней мере, кое-что из того, что он говорил, я понял. Мое лицо расплылось в ухмылке.
— Засранец, — произнес я.
На мгновение все звуки смолкли. Я выговорил это слово еще раз. У Каффы отвалилась челюсть. Толпа, заполнявшая Большой Зал, взорвалась от хохота. Коналл смотрел на меня исподлобья, пытаясь сообразить, не издеваюсь ли я над ним, с таким напряжением, что его борода встопорщилась. Мне казалось, что он уже готов ударить меня на всякий случай, но Конор улыбнулся и положил руку ему на плечо. Это успокоило Коналла, насколько он вообще мог быть спокоен, будучи по натуре человеком агрессивным, но подозрений его не ослабило.
Каффа вопросительно взглянул на короля, и тот кивнул, выражая свое согласие. Каффа скороговоркой перечислил целый набор клятв. Я знал некоторые из них и повторил их с улыбкой. На всякий случай я использовал несколько хорошо продуманных жестов, давая понять, что знаю, о чем говорит жрец.
Язык, на котором они говорили, был во многом похож на речь одного солдата, с которым я служил в Десятом легионе. В походе одним из развлечений для нас было учить других проклятиям на родном языке. Ритм речи этих людей, а также цвет их кожи и телосложение были такими же, как у человека, которого я когда-то знал.
Конора немало позабавило, что белокурый чужак из моря может общаться только с помощью ругательств. Он дал знак Каффе увести меня, и старик согласно кивнул, но на его лице промелькнуло скрытое недовольство.
Когда мы проходили через внутренний двор, нас догнал молодой мужчина с рыжей бородой, которого звали Оуэн. Он о чем-то заговорил с Каффой. Я предположил, что он хочет помочь Каффе присматривать за мной, и оказался прав. Выяснилось, что Каффа совсем недавно обзавелся молодой женой, интересовавшей его гораздо больше, чем я, так что предложению Оуэна он весьма обрадовался. Каффа поначалу для вида не соглашался, поскольку не любил отказываться от того, что могло впоследствии пригодиться, но все же Оуэн уговорил его и стал моим наставником. Он информировал Каффу о моих успехах каждый раз, когда старик выбирался из супружеской опочивальни. Выслушав краткий доклад, Каффа величественно кивал, показывая, что удовлетворен моими успехами, после чего снова исчезал за дверью. Поскольку делать мне все равно было нечего, я учился у Оуэна языку и старался побольше есть и пить, чтобы поскорее восстановить форму. Это оказалось легко выполнимым.
Мое имя менялось несколько раз, прежде чем мы остановились на окончательном варианте. Похоже, им было трудно произносить «Зигмунд», поэтому я предложил звать меня Дециусом, как меня называли в Риме. Судя по всему, это имя всех устраивало до тех пор, пока однажды во время трапезы Коналл, находившийся в довольно дурном настроении, не заявил, с трудом ворочая языком, что если, мол, этот чужак все равно меняет свое лягушачье имя каждые пять минут, то почему бы ему не выбрать такое имя, которое будет понятно людям, например Лири? К этому моменту я выпил достаточно, чтобы не бояться его оскорбить, и ответил, что Лири действительно прекрасное имя, но если мне когда-нибудь понадобится назвать себя именем недоумка, то я назовусь просто Коналлом. Совершенно очевидно, что я продемонстрировал при этом великолепные успехи в постижении языка.
Все расхохотались. Коналл рассвирепел и полез через стол ко мне, но Оуэну и еще нескольким мужчинам удалось перехватить его и убедить в том, что он неправильно меня понял и всему виной мое отвратительное произношение. Наконец Коналл успокоился, и дело закончилось тем, что мы с ним мирно, бок о бок, заснули за трапезным столом. После той ночи все, в том числе и те, кто раньше называли меня Зигмундом или Дециусом, стали звать меня Лири. Сначала это казалось шуткой, но к тому времени, когда шутка перестала быть смешной, уже никто не помнил, что раньше у меня было какое-то другое имя.
До двенадцати лет я был германцем. Затем Германик взял меня в заложники, и в течение пятнадцати лет я считался римлянином. Теперь я стал ольстерцем, и снова началась другая жизнь. Неудивительно, что Коналл не знал, как меня называть. Я и сам точно не знал.
5
Оуэн давал мне урок географии, впрочем, не открывая для меня ничего нового.
— В Ирландии четыре провинции — Ольстер, Мюнстер, Ленстер и Коннот. — Оуэн на мгновение задумался и добавил: — Есть еще Тара, правда, по площади она гораздо меньше остальных. Собственно, это вообще-то не провинция, но там находится резиденция Верховного короля, поэтому, наверное, о ней тоже важно знать. Красная Ветвь — это воины, охраняющие Ольстер. Они входят в состав Фианны, личной гвардии Верховного короля Ирландии. Ее основатель — Росс Рыжий, женившийся на Маги, — тот самый Росс, который был, вернее, есть Ангусом Огом. Он — бог любви. Я тебе об этом уже говорил? А у римлян есть бог любви? Женщины молятся Ангусу на языке белтейн, то есть они все время ему молятся, но чаще на белтейн. Ты мне говорил как-то, что Аполлон — нет, наверное, Марс — это ваш… нет, что-то я путаю, да?
Я вздохнул. Подобная болтовня могла продолжаться целый день, причем так случалось довольно часто.
С того дня, как меня выбросило на берег, прошло около шести месяцев. Сияло солнце, пели птицы, а я мучился от похмелья, из-за чего любой шорох отдавался в моей бедной голове, как грохот молота Вулкана[2]. Ежедневно Оуэн повсюду водил меня, чтобы все показать и рассказать. Он обращал мое внимание на все достопримечательности внутреннего двора замка, а заодно и на многое из того, о чем вообще не стоило бы упоминать. Он испытывал голод на информацию и жаждал не только ее получать, но и делиться ею, и все время говорил. О Зевс, сколько же он говорил! Я отчаялся истощить этот фонтан красноречия и стал просто прятаться от Оуэна. В конце концов он понял мою стратегию и подкараулил меня, когда я решил вздремнуть часок после обеда.
— Лири?
— Что?
Я сразу почувствовал себя неблагодарной свиньей, но тотчас решил из-за этого не расстраиваться. Через открытую дверь я увидел за спиной Оуэна трех братьев, присутствовавших в Большом Зале во время моей первой встречи с королем, понял, что попался, и, не промолвив ни слова, отступил в угол.
— Мы можем поговорить?
Это уже было достижением. Сегодня Оуэн спрашивал разрешения поговорить. Обычно для того, чтобы он заткнулся, надо было двинуть его кулаком по голове.
— Конечно.
— Я тебя обидел?
— Нет.
— Тогда позволь спросить, почему ты меня избегаешь?
— Нет, я вовсе тебя не избегаю, я просто…
Черт, черт, черт! Лежа на своей постели, я поднял голову, увидел его простодушную физиономию и эти дурацкие рыжие волосы и почувствовал себя последней крысой. Он просто хотел мне помочь.
Мне пришлось выложить правду, но у него хватило такта не рассмеяться. Он сообщил мне, что все говорят то же самое и что я должен извинить его за болтовню и настойчивость, Поскольку это вызвано желанием многое узнать от меня и многое рассказать мне. Я заметил, что он опять это делает, однако сразу же рассмеялся, так как понимал, что у него доброе сердце, а вот я, как закоренелый эгоист, думал только о себе. Он всего лишь хотел помочь, но иногда слишком увлекался из-за своего стремления угодить. Он выразил желание попробовать делать то, что хочу я, а не то, что предлагает он, и я согласился, зная, что очень скоро он снова начнет тарахтеть без умолку, но решил не обращать на это внимания. Я понимал, что у меня не так уж много друзей, чтобы позволить себе так легко ими разбрасываться.
Для того чтобы заткнуть Оуэну рот, я рассказал ему несколько собственных историй: о том, что родился в Германии, о том, как жил там, пока мое племя не отдало меня в заложники после серьезного поражения от императора Германика. Похоже, Германия не очень заинтересовала Оуэна. Возможно, тамошний народ был слишком похож на его собственный. Что его действительно взволновало, так это рассказы о Риме, как о его прошлом, так и о настоящем. Я рассказал ему, как меня забрали на Капри, включив в свиту Тиберия, как я убежал; рассказал о бесчинствах Калигулы и о том, как я зарабатывал на жизнь колесничим на больших играх в Главном цирке. Он слушал меня с вежливым интересом, однако больше всего его заинтересовали истории о великом прошлом Рима. Особенно ему понравился рассказ о переходе Ганнибала через Альпы.
— Слоны?
Я снисходительно улыбнулся.
— Наверное, ты никогда не видел слона, верно?
Судя по выражению лица Оуэна, это его немного смутило.
— Не знаю, наверное, видел, а может, мне просто незнакомо это название. А как он выглядит?
— Большой. Серый. Шкуры больше, чем ему на самом деле нужно. Ах да, еще огромный нос.
— Похоже на Бьюкала.
— Нет, слон выглядит гораздо приятнее.
— Как очень большая свинья?
— Нет, больше похоже на… — Я замолчал, пытаясь подобрать сравнение, но так и не смог найти ничего, что хоть немного походило бы на слона. — Представь себе… давай постепенно, по частям. Представь лошадь размером в десять раз больше обычной.
Оуэн прикрыл глаза и, словно ребенок, скорчил гримасу, демонстрируя работу воображения.
— Так.
— Теперь приделай ей ноги величиной с деревья, сделай ее серой, а шкура пусть у нее свисает с боков складками; затем приделай ей висячий нос, почти касающийся земли, она может им пользоваться, словно рукой.
К этому моменту он уже начал хохотать.
— Ты меня разыгрываешь! — воскликнул Оуэн. — Такого животного не существует! — Он шутливо стукнул меня в плечо. — Но здесь водятся чудесные животные, а сколько удивительных животных здесь жили раньше, а теперь пропали!
Он уже показывал мне пару огромных рогов в трапезной, выглядевших настолько внушительно, что я с трудом мог представить их владельца, и еще там были бивни выше человеческого роста, я предположил, что их привезли в Ольстер на финикийском купеческом корабле.
— Да, у слонов тоже есть бивни. Точно такие, как те, что ты мне показывал.
— Тогда, наверное, здесь когда-то тоже водились слоны! А где Ганнибал взял своих слонов?
— Не знаю, думаю, что в Африке.
— В Африке? Это тоже часть Римской империи?
Я пожал плечами. Я никогда не был силен в географии.
— Скорее всего. Я видел только небольшую, северную часть территории. Там очень жарко, все время. У тамошних людей черная кожа.
Оуэн на минуту задумался, поглаживая косматую бороду.
— Черная кожа? Ты имеешь в виду, что они загорелые? От солнца?
— Наверное.
— И кожа черная как вороново крыло?
— У некоторых. Любые оттенки — от черного до светло-коричневого. Все зависит от того, откуда они родом.
Внезапно ему пришла в голову новая мысль.
— А вороны для тебя священны?
— Нет, они всего лишь птицы. Иногда они предвещают беду, но я не считаю их священными.
Оуэн задумчиво потянул себя за бороду.
— Говоришь, предвещают беду? Тут я согласен. Вороны — это злые духи, — он оглянулся. Поблизости никаких птиц не оказалось. Я видел, что его внимание вновь переключилось на что-то другое. — Расскажи мне еще раз, насколько велика Римская империя. Она больше Ольстера?
— Сколько понадобится времени, чтобы доставить послание с одного конца Ольстера на другой?
— Четыре дня.
— Совсем немного.
— А сколько времени понадобится человеку, чтобы добраться с одного конца Римской империи до другого?
Я высокомерно кивнул, предвкушая реакцию Оуэна на мой ответ.
— Мне известно, что конному гонцу потребуется три месяца, чтобы доставить послание из Рима к самым дальним границам империи.
Оуэн изо всех сил старался не показать, насколько мои слова потрясли его.
— Какой толк в этой империи, если король не в состоянии увидеть ее всю? Какое ему от нее удовольствие?