— Почему вы женились на маме?
— Вы сами знаете.
Я теперь действительно знаю. Он на ней не женился. Его женили. Он поступил как честный человек,
узаконил привычку. Пылкий муж ответил бы: “Почему? Да потому что мы хотели жить одной жизнью, потому
что мы любили друг друга”. Он бы еще добавил: “К тому же мы думали, что у нас будет ребенок”, но не
удовольствовался бы таким объяснением. Морис, должно быть, сам это чувствует, потому что запоздало
добавляет:
— Знаете, я очень люблю вашу мать, и если я не женился на ней раньше, то лишь потому, что она
колебалась из-за вас.
Если он хочет сделать мне приятное, то ошибается. Но я успокоена: “очень” вовсе не усиливает глагол
“любить”, а, наоборот, принижает. Если бы мама могла сказать то же самое, все было бы замечательно. Но с
этой стороны, боюсь, дело обстоит иначе. “В любви, — говорила бабушка, считавшая себя многоопытной в
таких делах, — один всегда пленник другого, а другой — своих чувств. Самый свободный из них — не тот, кто
таковым кажется, но именно ему выпала лучшая доля”.
А я мечтаю отнять ее у мамы! Что-то во мне колеблется и раскачивается, как обтрепанная ель над нашей
головой, которая, пригибаясь под каждым порывом ветра, снова распрямляется ему навстречу. У меня озябли
ноги. Руки Мориса давят на мои плечи. Скроемся, уйдем, куда глаза глядят. Спуск, становящийся круче, а
главное, сильный запах прелой травы скоро сообщат мне, что мы приближаемся к воде, которой еще не видно за
деревьями. Все такой же галантный, искуситель отводит ветки на моем пути и шепчет:
— Все произошло слишком быстро. Мы оказались вместе раньше, чем привыкли к этой мысли. Но вы
увидите, Изабель, мы созданы для того, чтобы ладить. Я хочу лишь вашего счастья. Я уже уверен, что могу
обеспечить вам более полную и легкую жизнь.
Можно подумать, что он говорит с моей матерью, той другой Изабелью, декламирует фразы, уже
сослужившие свою службу. Вот и Эрдра — желтая-желтая, длинные гирлянды листьев перекатываются от
водоворота к водовороту.
— Будем друзьями. Ты не против, Изабель?
Изабель была бы не против, но чуть поодаль течением вымывает бухточку, где вы оба высадились, а
потом обнялись у нее на глазах. Это “ты” тревожит ее, хотя достаточно было бы с ним согласиться, чтобы
обрести покой. Она хотела бы ответить — и не находит слов. Вода у ее ног мутная и, как она сама,
растревоженная без причины. Не кусайте губы, Морис, не переживайте. Не считайте себя униженным при
мысли о том, что вы зря разорялись, что вам не удалось вытянуть самого жалкого “да” из этой девчонки,
которая, как вы думаете, упрямится ради удовольствия, забавляется, заставляя себя упрашивать, разыгрывая
кокетку со своими конопушками и рыжими патлами.
— Так значит, нет?
Да нет, Морис, это не значит нет. Это ни да, ни нет. Я не знаю, не знаю я. И вам, и мне, и всем не повезло
в том, что вам выпала наименее подходящая вам роль: мужа моей матери. А в остальном вы хороший мальчик,
серьезный, хорошо воспитанный, неплохо сложенный, полный добрых намерений, которому надо было найти
себе девушку постарше меня и помладше мамы и окольцевать без приключений настоящую мадам Мелизе.
Послушайте, Морис…
Но Морис меня не выслушает. Я слишком поздно раскрыла рот. Он уже не позади меня, он ушел, ворча:
“Маленькая ослица!” Даже не оборачиваясь, он поднимается к дому, топча большими яростными шагами пучки
подмаренника, чьи маленькие цеплючие семена десятками облепляют его брюки. Он сделал это зря. Я
собиралась ему сказать, что, в конце концов, я ему хоть и соперница, но не враг.
* * *
Возможно, он упустил и другой удачный случай. Если верить Нат, информированной на этот счет
поселковыми сплетнями, то, когда Морис по возвращении из Бернери отправился представить маму в Мороку,
мэтр Тенор выставил его за дверь после такой бурной сцены, что ни тот, ни другой уже не знают, как пойти на
мировую. А тут как раз появилась беспечная зеленая лодка, несущая по волнам толстяка, ощетинившегося
удилищами и посасывающего с надутым видом короткую трубку с заслонкой.
Сначала сын, теперь отец. Лодка плывет по течению вдоль камышей, где не рекомендуется волочить за
собой блесну. Еще одна аномалия: этот законник, председатель компании “Нантский тростник”, который, как я
не раз видела, доблестно выбрасывает обратно в воду добычу, не вышедшую ростом, решился ловить на
ведомую удочку у чужого берега. Правда, этот берег наш, и внимание, которое ему уделяет мэтр Мелизе, вкупе с
подчеркнутым безразличием к тому, что происходит у него за спиной, указывает на то, что он совмещает
деятельность опытного рыболова со своим дебютом в шпионаже. Слышал ли он голос Мориса? Заметил ли край
платья между ивами? Он проплывает, не поднимая глаз, не вынимая лески, по коридору из почти мертвой воды,
в котором его лодка пузом прокладывает себе дорогу, раздвигая вялые водоросли. Но язык у него, должно быть,
чешется. Конец удилища уходит вверх, вытягивает леску, закидывает ее подальше, и, довольный
предоставившимся предлогом поднять подбородок, мэтр Тенор делает вид, будто только что меня заметил.
Краем рта, которому трубка не придает благоухания, он бурчит:
— Как дела?
— Спасибо, помаленьку.
Мое воодушевление под стать его собственному и, видимо, приходится ему по душе. Поскольку лодка
неощутимо скользит, я делаю шаг, потом еще два, чтобы оставаться с ним наравне. Поплавок, движущийся
позади на отдалении пяти метров, и не думает дергаться.
— Ваш живец, наверное, мертв, месье Мелизе.
Толстяк бросает на меня взгляд, в котором на этот раз сквозит сочувствие. Трубка выпадает изо рта ему
на ладонь. Он громко, хотя и неуверенно, отвечает:
— Я, должно быть, вонзил в него крючок слишком близко от головы. Ну что ж! Другого у меня нет…
Следуют соображения по поводу недолговечности осенней плотвы. Но голос вскоре затихает. Лодка, все
так же продвигающаяся вперед, скрывается за завесой ивняка, виден лишь подрагивающий конец удилища.
Затем исчезает и он. Скрип уключины и легкий всплеск сообщают мне о том, что там слегка выравнивают
лодку, чтобы снова попасть в течение. Мне же остается только вернуться домой.
* * *
И застать всех собравшимися вокруг мамы, которая обхватила голову руками и клацает зубами. Берта,
сидя на полу у ее ног, бормочет ей что-то бессвязное. Нат держит ее за правую руку. Морис — за левую.
— Снова поднялась температура! — бросает он мне, мрачно взглянув на меня, словно я в этом виновата.
Но его взгляд встречает мой и проясняется, удивленный моей улыбкой.
X
Магорен вернулся вечером в машине Мориса, отправившегося на его поиски и вынужденного гоняться за
ним с фермы на ферму, чтобы прервать его обход. Отослав слишком шумливую Берту на кухню, к коробке с
печеньем, я осталась подле мамы. Температура у нее резко подскочила, а новая сыпь покрыла плечи, руки,
тыльную сторону ладони и стянула верхнюю часть лица ужасной коркой в виде крыльев летучей мыши, этакой
гноящейся красноватой полумаской. С горячей головой, ноющими локтями и коленями, мама жаловалась на
боль в животе, пояснице — во всем теле. Нат, каждые десять минут поднимавшаяся из кухни, чтобы просунуть
в щель двери свое опрокинутое лицо, и меня сводила с ума, шепча мне на ухо самые худшие предположения:
— Это наверняка скарлатина. Если бы ты была поумней, ты бы оставила с ней меня. Ты что, не
понимаешь, что можешь заразиться?
Или:
— Чем больше думаю, тем больше это похоже на лишай мамаши Крюэ — она тогда без глаз осталась…
— Это ты, Морис? — спрашивала мама, у которой, к счастью, был слишком сильный жар, чтобы она
могла осознавать происходящее.
Тогда Натали ретировалась, ворча: “Ну конечно, Морис! Тут себе места из-за нее не находишь, а она о
нем думает!” Нат снова, ступая на кончики туфель, спускалась в кухню — приглядеть за тушившейся говядиной
и, наверное, прочитать, загибая пальцы, несколько “Богородиц”, прерываемых воззваниями к различным
святым, отвечающим за здоровье. В церкви уже прозвонили к молитве, далекие сирены провыли в дыму
нантского горизонта. Я уже не знала, что и делать, чтобы обмануть свою тревогу, и, как раньше, когда я болела
ветрянкой и могла спать рядом с мамой, пересчитывала васильки на обоях, выстроенные рядами по тридцать
семь — число тем более неделимое, что тридцать восьмой василек, поделенный пополам в углу, присоединял к
нему дробь.
Наконец хлопнула дверь, Магорен затопал ногами, издал свой клич и прошел в комнату, повторяя:
— Ну-те-с, ну-те-с, у тебя все по новой?
Он подошел к кровати, склонился над моей матерью — и тотчас же по его потемневшему взгляду, по
тому, как тщательно он постарался придать своему лицу ничего не выражающий вид, я поняла, что на этот раз
ему все стало ясно, и то, что стало ему ясно, очень серьезно. Воздух вокруг меня словно сгустился. Нат и
Морис, затаив дыхание, бесшумно вышли вперед и стояли, как деревянные, похожие на изображения святых,
которые раскачиваются над головами верующих во время шествий.
— Принести полотенце, доктор? — прошептал Морис.
Магорен сделал отрицательный жест. “Ну, дочь моя, — тараторил он, чтобы занять свою пациентку, — ты
прямо цветешь и пахнешь! В общем, всегда лучше, чтобы это вышло наружу!” Тем временем он взял ее за руку,
закатал рукав ее рубашки и, притворяясь, будто измеряет учащенный пульс, исследовал тыльную сторону
ладони и пальцы, испещренные лиловыми пятнышками с белой серединкой. Корка на лице была изучена с тем
деланно рассеянным вниманием, на которое способен только взгляд врача. Затем, уронив обычное “Ладно!”, он
встал.
— Хороша же я, должно быть! — простонала мама, пытаясь приподняться.
— В меру! — сказал Магорен, отпихнув ее обратно на подушку. — Но здесь всем на это плевать, и в
любом случае сейчас не время портить зеркала.
Слава богу, у нее не хватило духу подойти к зеркалу в шкафу, а я уже потихоньку вынесла трюмо, перед
которым брился мой отчим. Видеть мою Бель 1 в таком состоянии уже было мне тяжело. Нет, далеко не всем на
это наплевать. Чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть на Мориса, всем своим видом выдававшего
усилие, которое он делал именно для того, чтобы себя не выдать. Несчастный чересчур брезгливый любезник!
Не успев даже об этом подумать, я очутилась на коленях у кровати, прижавшись губами к щеке, которую язвы
никогда не покроют так плотно, как мои поцелуи. Движимая той же мыслью — или тем же желанием бросить
вызов, — Нат тоже пронеслась через комнату и, встав напротив меня, держала обеими руками мамину руку,
похлопывая по ней, страстно ее теребя.
— Нат! Иза! А вдруг это заразно, — попробовала возразить мама.
— Вовсе нет! — категорично сказал Магорен. — Заметьте себе, я тоже не люблю, когда моих больных
постоянно вылизывают вдоль и поперек. Я придерживаюсь мнения отца, который говорил: “Вливания для них
лучше излияний”. Но я не хотел бы нарушить эту очаровательную семейную сцену…
Добрый человек изощрялся в остроумии. По всей видимости, он до смерти боялся скорых расспросов и
маленькими шажками отступал к двери. Только Морис открыл рот, как он поспешно добавил:
— Если вы не возражаете, и чтобы внести полную ясность, я вернусь еще раз вечером взять кровь на
анализ. Извините меня, я не обедал, уже второй час, а у меня с двух прием.
— Я провожу вас, — сказал Морис, бросаясь за ним следом.
Я секунду колебалась: если у Мориса был предлог, то у меня его не было. Нет ничего более удручающего
для больного, чем нетерпение его близких выскочить за дверь и расспросить врача. Но Нат потянула носом
воздух:
— Если моя говядина не сгорела, нам очень повезло, — сказала она. — Не Берта же…
— Пойду подолью воды, — тотчас сказала я, тщательно подоткнула маме одеяло, переставила два-три
предмета и постаралась уйти не торопясь.
* * *
Я застала доктора сидящим за столиком в прихожей, где его ждали ручка и блокнот. С суровым видом —
он никогда не мог улыбнуться в присутствии Мориса — врач говорил вполголоса, не поднимая головы, а мой
отчим слушал с убитым видом. При моем приближении он умолк, и мне пришлось выдержать несколько секунд
смущенного молчания, дающего людям понять, что с ними сейчас поделятся горькими откровениями. В
отличие от большинства своих собратьев, которые, подобно судьям, любят заставлять ждать и охотно
собираются вместе, чтобы осудить клиента, Магорен редко призывал к себе на помощь специалиста и
“раскалывался” перед родственниками сразу же, как только обретал уверенность. Он только старался их
подготовить.
— Я говорил месье Мелизе, — наконец сказал он, — что не стоит терять голову. Теперь это успешно
излечивается.
— Да что “это”? — спросили мы с Морисом в один голос.
Магорен взял ручку и нацарапал три строчки, прежде чем ответить:
— Это довольно редкое заболевание. Мне за всю жизнь попалось не более пяти-шести случаев, чаще
всего в неполной форме, затрудняющей диагностику. В прошлый раз я об этом даже не подумал. Но сыпь на
лице приняла характерный вид…
Еще три строчки позволили ему сделать трудный переход. Он опустил голову и добавил:
1 «Бель» по-французски означает «красивая».
— Впрочем, я был бы рад ошибиться…
И он принялся старательно дописывать рецепт. В прихожей был слышен только скрип его пера. Лифчик
вдруг стал мне тесен. Я дышала словно ватой, смешанной с резким запахом тушеной говядины, действительно
подгоравшей на кухне. Магорен выронил еще кусочек фразы:
— Это серьезно.
Он расписался, сложил рецепт и встал, чтобы покончить с этим:
— Это серьезно и название у этого отвратительное, к тому же оно часто приводит к путанице: красная
волчанка бывает разная…
— Красная волчанка! — в ужасе выдохнул Морис.
Натали, которая спускалась в свою очередь, привлеченная запахом горелого, наткнулась прямо на эти
слова и остановилась на последней ступеньке, поднеся руку к вороту, чтобы развязать шнурок своей шляпки.
Магорен тщетно пытался внести уточнения, говорил, что речь идет не о том, о чем мы подумали, — не о той
отвратительной болезни, вырывающей крысиную нору посреди лица, а о сыпной красной волчанке, совсем
другой и не имеющей ничего общего с первой. Смущенный своей искренностью, он сам признался, что, не
столь зрелищная, эта болезнь и труднее излечима, несмотря на недавно появившийся кортизон, который делает
чудеса. Я услышала практически одно только слово “чудеса”, и от того, что в нем было исключительного,
невозможного, у меня застучало в висках. Испугавшись, переходя на успокаивающие фразы, Магорен
повернулся ко мне. Намеревался ли он таким образом приберечь свою жалость для дочери, невинного горя, и
отказать в ней ложному мужу, менее достойному участия, наказанному, в общем, в том же, в чем он согрешил?
На мгновение я позволила вонзиться в себя ядовитому жалу, я восприняла как месть судьбу этого мужчины,
связанного с этой женщиной, обезображенной на следующий же день после свадьбы. Но меня тотчас
захлестнуло, заполонило возмущение. Жертвой этого наказания пала прежде всего моя мать, Морис же будет
поражен лишь в той мере, в какой он ее любит, то есть исходя из того, что в нем есть самого лучшего. Жало
проникало все глубже, до самых черных уголков моей души, разливая желчь. Он стоял передо мной, бледный,
со взглядом, тяжелым от сострадания. Я была самой себе ненавистна, и меня вдруг от этого затошнило.