Мы переходили с одной полосы посевов на другую. Я шел рядом с Михалычем и в тайне души очень жалел, что не успел выстрелить в русака. Вот бы мама и тетка Дарья обрадовались, что я принес такую огромную добычу! Это не чета тем «воробьям», которых Михалыч всегда приносит с охоты. Ну, а что не в срок застрелил, конечно, нехорошо, но ведь сгоряча я мог и не сообразить. Во всяком случае, дома на это внимания никто бы не обратил. А дичь отличная!
Конечно, о своих сожалениях Михалычу я ничего не сказал. Удивлялся только одному, как он сам-то удержался от соблазна и не выстрелил.
Юра, Юра, опять ищет, потянул, стоит! — услышал я голос Михалыча.
И верно: Джек снова замер на стойке. Может, опять русак, как же тогда быть — стрелять или нет? Так и не решив этот вопрос, я вместе с Михалычем подошел к стоявшей на стойке собаке.
— Вперед!
Джек двинулся, и из-под него — фррррр! — взлетела серая птица, какая-то вся округлая, будто тоже оживший комочек земли.
Выстрел — и птица ткнулась в овес.
— Подай, подай сюда! — весело скомандовал Михалыч.
Джек карьером пустился к тому месту, куда упала дичь, и через секунду уже не спеша вернулся к нам, держа в зубах убитого перепела.
— Одна дичина есть, — сказал Михалыч, — не пустые домой приедем. А что же ты не стрелял? — спросил он меня.
— Да я даже прицелиться в него не успел.
— Э, брат, это тебе не в сидячую стрелять, тут быстрота нужна. Вскинул ружье — и пали.
Мы пошли дальше. Джек нашел еще одного перепела. Михалыч в него промахнулся, а я опять не успел. Перепел улетел недалеко: мы видели, куда он опустился.
— Вот что, — сказал Михалыч, — пойдем к нему. Я стрелять не буду, стреляй ты один.
— Не надо, я не попаду, улетит! — взмолился я.
— Ничего, нужно привыкать.
Мы подошли к замеченному месту. Еще не доходя шагов десяти, Джек потянул носом и припал к земле.
— Какое чутье отличное, — сказал Михалыч, — сразу учуял.
Джек стал на стойку.
— Подходи, стреляй! — приказал Михалыч.
Дрожа как в лихорадке, я подошел к собаке, скомандовал:
— Вперед, вперед!
Джек и ухом не повел. Стоял все так же недвижимо.
Подошел Михалыч, повторил мою команду:
— Вперед, вперед, Джекуля!
Но перепел не стал дожидаться Джека. С характерным звуком крыльев — фрррр! — он взлетел.
«Только бы успеть», — мелькнула мысль, и я, не целясь, вскинул ружье и выстрелил. В плечо сильно отдало. Выстрел получился какой-то раскатисто долгий.
— Молодец! — крикнул Михалыч.
Не помня себя я бросился на перегонки с Джеком к упавшему перепелу. Но Джек все же опередил меня, схватил дичь и понес ее Михалычу. Я обернулся, чтобы бежать за ним, и увидел, что Михалыч торопливо перезаряжает ружье.
— Вы тоже стреляли? — упавшим голосом спросил я.
— Но я промахнулся, — ответил Михалыч. — Ты один в него попал.
Кто попал, я, конечно, не знал, но спорить с Михалычем почему-то не хотелось, и я положил убитую птицу к себе в сумку.
— Ну теперь оба «с полем», — весело сказал Михалыч и протянул мне руку.
Мы обменялись дружеским рукопожатием. Все было отлично, только зря я увидел, что Михалыч тоже стрелял.
«А может, и правда, что я в него первый попал. Михалыч просто не удержался и следом выстрелил», — подумал я и с удовольствием потрогал теплый комочек перьев, который болтался у меня на боку в сетчатой сумке.
Переходя с одной полосы посевов на другую, мы нашли еще пять перепелов. Из них Михалыч застрелил двух, а по трем промахнулся. Я не попал больше ни в одного, но зато успел выстрелить почти в каждого, а в одного даже два раза — из обоих стволов. Это обстоятельство Михалыч особенно отметил, сказав, что я сделал дуплет. Мы обошли полями большой полукруг и подходили уже с другого конца к нашей мельнице. Неподалеку от нее мы спустились в овражек, густо заросший бурьяном. Джек снова заискал.
— Юра, готовься.
Я снял ружье. Но Джек не стал на стойку, он, наоборот, заметался, будто стараясь поймать кого-то в высокой траве, даже сделал прыжок. И прямо из-под его лап из бурьяна взлетела какая-то рыжая птица побольше перепела. Сразу мне показалось, что это домашний цыпленок.
Как-то неумело махая крыльями, птица медленно полетела над бурьяном, вот-вот сядет.
— Стреляй! — крикнул Михалыч.
Я выстрелил. Птица упала.
— Браво! — крикнул Михалыч. — Вот это уж твой, твой без всякой помощи.
— А кто это? Разве не цыпленок?
— Какой там цыпленок, — рассмеялся Михалыч, беря изо рта Джека принесенную птицу. — На, держи, это коростель.
Я схватил дичь и тут же быстро обернулся к Михалычу проверить, не перезаряжает ли он ружье. Может, опять вместе стреляли. Но Михалыч держал ружье в руках, и оба курка были взведены.
Михалыч понял меня без слов. Он рассмеялся, раскрыл ружье и показал, что оба патрона целы.
— Нет, это уже твой.
Вот теперь я почувствовал настоящую радость, радость и гордость от сознания, что я в первый раз в жизни застрелил птицу влет.
— А ты заметил, как Джек его сработал? — оживленно говорил Михалыч, когда мы выбрались на другую сторону овражка. — Совсем не так, как он работал по перепелу. Умница собака, прямо клад.
— А почему не так, как по перепелу?
— Да ты видел, как перепел себя ведет, когда собака к нему подкрадывается?
— Видел — затаивается. Прижмется и сидит, — ответил я.
— Верно. А этот разбойник, — и Михалыч указал на лежавшего в моей сетке коростеля, — этот разбойник никогда не таится. Он в траве прямо как мышь бегает. Опытная собака стойки по нем и делать не будет: она старается сразу же его на крыло поднять. Заметил, как Джек на него прыгнул? Совсем как кошка. Иначе его из травы и не выгонишь — обязательно убежит, запутает собаку в своих следах, а сам и удерет. Только не каждый пес ему это позволит. — .И Михалыч с любовью и гордостью взглянул на Джека. — Замечательная собака! — добавил он.
Мы пришли на мельницу, попросили запрячь лошадку и покатили домой.
Ну, а что было дома, как обрадовалась мама моему коростелю, — об этом и не расскажешь!
И Михалычевы перепела, и мой коростель, когда их ощипали, были не очень велики, но ни мама, ни тетка Дарья ни разу не назвали их «воробьями». Их потомили в кастрюле, и мама съела целиком моего коростеля.
— Это тоже королевская дичь? — спросила она Михалыча.
— Нет, — ответил он. — Это выше королевской.
— Какая же? — даже просияла мама.
— Это первая дичь, убитая влет юным охотником, — пояснил Михалыч. — Ценнее этой дичи нет и быть не может.
Михалыч был прав: за всю свою долгую охотничью жизнь ни одному своему трофею я так не радовался, как этому первому убитому мною влет коростелю.
ВЕСТИ ИЗ ДЕРЕВЕНЬ
Жизнь в нашем городке, как я уже говорил, текла все по-старому, будто в России ничего и не произошло, никакой революции. Каждое утро купцы снимали с дверей своих лавок огромные заржавевшие замки и начинали торговлю. По-прежнему служащие спешили в разные учреждения на работу, правда, большинство из этих учреждений называлось как-то по-новому, но суть дела от этого не менялась. Так проходила неделя. В воскресный день обитатели городка, конечно, за исключением рыболовов и охотников, старались подольше поспать, а потом, всласть побаловавшись чайком, выходили посидеть на лавочке у ворот, грызли семечки и переговаривались через улицу с соседями. Жизнь текла в городе мирная, неторопливая, такая же, как десять, двадцать, пятьдесят да, пожалуй, и сто лет назад.
Зато в окрестных деревнях вообще во всем уезде дело обстояло совсем иначе. Об этом мы узнавали, конечно, не из газет, а из разговоров мужичков и баб, приезжавших в город на базар или так, по своим делам. Об этом говорили повсюду — и в сапожном заведении старого Ходака, и в трактире Серебреникова, и в больнице у Михалыча. Даже крестьянки-старухи, приходившие полечиться не к Михалычу, а к «самой докторше», рассказывали маме о том, что происходит в деревне.
— Ии-и, милочка моя, — говорили они, прикрывая глаза, — что у нас на селе творится-то, уму-разуму непостижимо! Мужики наши словно белены объелись, как чумовые стали, все в сборища собираются, сходки устраивают, про землю толкуют. Дескать, коли теперича у нас в России свобода, то и землю заново поделить надо. У помещиков землицы поубавить да промеж мужиков и поделить.
Рассказчица боязливо оглядывалась по сторонам и полушепотом продолжала:
— Да не про одну землю-то разговоры ведут. Кто из мужиков побойчее, те вовсе говорят: нужно помещиков-кровопивцев кольем из домов гнать. Довольно, попили нашей кровушки. Выгнать их из поместьев, а все их добро промеж мужиков поделить, и скотину тоже. Вот что, родненькая моя, в деревне таперича мужики непутевые говорят! — добавляла рассказчица с глубоким вздохом, как бы осуждая поведение «непутевых мужиков».
Я частенько слушал такие рассказы, и мне всегда казалось, что рассказчица только для вида, как бы из приличия, осуждает мужиков, а в душе, наоборот, вполне им сочувствует.
В сапожное заведение Ходака, где я дневал и ночевал, постоянно заходили бабы и мужики из окрестных деревень, приносили в починку обувь. Они говорили то же про помещиков, только куда решительнее.
— Гнать их, чертей, и поместья запалить, чтобы духу их не осталось!
И это были не только пустые слова. Во многих местах мужики от слов переходили к делу. Все чаще и чаще мы узнавали о том, что крестьяне то там, то тут являлись в помещичью усадьбу, отбирали скот, лошадей, сельскохозяйственный инвентарь, нередко забирали и домашнюю обстановку, тут же делили все это и увозили с собой в деревню.
А в тех имениях, владельцы которых раньше особенно сурово обращались с крестьянами, мужики и всю усадьбу разносили по бревнышку, пускали в ней «красного петуха».
Все чаще и чаще зарево пожаров тревожным красноватым светом озаряло ночное, уже по-осеннему темное небо.
Наконец и городок наш будто очнулся. Затревожилось, заволновалось купечество. Стали поговаривать: как бы деревенская голытьба в один прекрасный денек не заявилась бы и к ним да не прикарманила бы их товарец. На дверях многих лавок появились новые, еще более прочные запоры.
А слухи росли и росли с каждым днем все более ошеломляющие. Помещики, выгнанные из своих усадеб, спешили в город искать управу на взбунтовавшуюся голытьбу.
Местные власти писали воззвания. В них они призывали свободных граждан сел и деревень соблюдать революционный порядок, не чинить самоуправства в помещичьих усадьбах.
В этих же воззваниях говорилось далее, что если крестьяне не внемлют голосу разума и будут продолжать самовольничать, то власти вынуждены будут прибегнуть к самым суровым мерам для подавления бесчинств.
Подобные воззвания расклеивались на стенах домов в городе и целыми пачками рассылались по уезду. Никакого действия они не имели. Крестьяне продолжали отбирать у помещиков землю, хлеб, скот и громить их имения.
Скоро у нас в городке стали появляться и живые свидетели, даже участники этих деревенских событий. Среди них были как «потерпевшие», так и «победители».
Большое впечатление на всех чернских обывателей произвел неожиданный приезд в наш городок очень богатого помещика — графа Бутурина. Он явился в город поздно ночью, пришел пешком с одним чемоданчиком в руках и переночевал в трактире, так как «ночью куда ж еще пойдешь?!» Наутро он снял себе квартиру в одном из лучших домов и поселился в ней.
По всему городу ходил слух, что он послал срочное письмо самому Керенскому с требованием выслать карательный отряд казаков, чтобы разделаться с мужиками, которые разграбили его усадьбу.
— Он-то своего добьется, — шепотом говорили старички и старушки, сидя вечером на лавочках возле своих домов. — Ох и задаст он мужикам перцу, будут знать, как имения грабить!
В ожидании прибытия казаков граф целые дни разгуливал по городу. Вид у него был весьма воинственный и довольно забавный. Толстенький, кругленький, в коротеньком синем пиджачке и в узких светлых брюках, заправленных в лакированные сапоги, граф походил на спортсмена-жокея, только что вернувшегося с верховой езды. На голове он носил небольшую круглую шапочку с пером, а через плечо у него был перекинут узкий желтый ремешок, на конце которого болталась такая же ярко-желтая кобура пистолета.
Граф часто похлопывал по кобуре и рассказывал знакомым купцам или таким же, как он, сбежавшим помещикам, как он из этого вот пистолета застрелил восемь мерзавцев, попытавшихся ворваться в его поместье.
— Ну и что же дальше было? — спрашивал заинтересованный смелостью графа слушатель.
— А дальше, — улыбался граф, — дальше я один разогнал всю оставшуюся сволочь. Пошел в конюшню, оседлал своего кабардинца, захватил с собой кое-что из драгоценностей и вот явился к вам. Теперь сижу у моря и жду погоды. — Граф многозначительно растягивал последние слова, а слушатель кивал головой, всем своим видом показывая, что он вполне понимает и вполне одобряет их настоящий смысл.
В своих рассказах граф только почему-то никогда не уточнял, куда же девался его кабардинец, почему он не прискакал на нем в город, а явился ночью в трактир пешком. Но такие мелочи никого из слушателей графа, видимо, и не интересовали.
Прошло несколько дней, и о «подвигах» графа мы узнали нечто совсем иное. Новые сведения сообщил нам парень из деревни по соседству с графской усадьбой.
По его словам, мужики этой деревни несколько раз приходили к графу, хотели договориться по-мирному, чтобы он отдал им часть хлеба и скота. Но граф каждый раз прятался от них. Слуги говорили, что его-де нет дома. А между тем до мужиков дошел слушок, что граф послал письмо в Петроград к самому главному, прося прислать казаков для охраны имения и для расправы с «бунтовщиками».
Тогда крестьяне решили нагрянуть в имение ночью, захватить графа прямо в «постельке». Так и сделали. Да малость недоглядели. Заслышав около дома их голоса, граф в одном нижнем белье выскочил через окно в сад, забрал с собой чемоданчик с тем, что поценнее, и удрал к соседним помещикам. А у тех одежды по его росту подходящей нет. Нашли только вот этот костюм: в нем покойный дед с борзыми зайцев травить верхом ездил.
Вскоре выяснилась и еще одна забавная подробность. Как-то раз граф зашел в лавку купить чая, сахару. В тесноте к нему подобрались ребятишки, расстегнули потихоньку кобуру и заглянули внутрь. А там вместо пистолета — коробка спичек и пачка папирос. Все это совсем обесславило в наших, ребячьих, глазах грозного графа. Впрочем, осталось еще его письмо насчет присылки казаков. А может, и это письмо было тоже вроде пустой кобуры? В общем, граф потерял для нас всякий интерес.
Алеша даже до того осмелел, что как-то белым днем подошел к графу на Соборной улице, вынул папиросу и говорит:
— Разрешите спичечку, прикурить…
— У меня, любезный, нет с собой спичек, — ответил граф.
— И тут тоже нет? — Алеша указал на кобуру.
Граф сделал вид, что не понял намека.
Отголоски того, что происходило в деревнях, доходили до нас особенно в базарные дни. На базаре, помимо обычных деревенских товаров — разных кадочек, бадеек, горшков, домашней холстины и прочих местных поделок, — стали появляться совсем другие, необычные вещи: старомодные потертые фраки, дамские кружевные накидки, веера, шляпы со страусовыми перьями. Иной раз и на самой продавщице всех этих диковин поверх холщовой рубахи бывала накинута дорогая турецкая шаль.
Нередко по базару разгуливал какой-нибудь паренек в синей косоворотке, в штанах, заправленных в смазные сапоги, а поверх рубахи на плечи у него был небрежно наброшен смокинг или сюртук.
Как-то раз в один из базарных дней к нам домой пришел деревенский парень.
— Мне бы доктора повидать, — смущенно улыбаясь, сказал он маме.
— Вы что, больны? — спросила она его.
— Да нет, совсем по другому делу, по-охотничьему, — еще более смутившись, отвечал паренек.
Услыша из своего кабинета, что речь идет об охоте, Михалыч поспешно вышел к пришедшему.